ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Примечание. Царь для русского человека есть представитель целого комплекса понятий, из которого само собой слагается, так сказать, «бытовое Православие».[112] В границах этих всенародных понятий Царь полновластен, но его полновластие (единовластие) — самодержавие — ничего общего не имеет с абсолютизмом западно-кесарского пошиба. Царь есть «отрицание абсолютизма» именно потому, что он связан пределами народного понимания и мировоззрения, которое служит той рамой, в пределах которой власть может и должна почитать себя свободной. Например, народ верил, и верит до сих пор, что Царь, когда это ему кажется нужным, думает о великом государевом, земском деле вместе с Землей; в этом он так уверен, что ему никогда не приходило на мысль допытываться, достаточно или недостаточно Царь обращается к Земле с вопросами? Для него тверд принцип, одинаково твердый и для Царя, что совместное думанье есть условие правильного течения государственно-земских дел; а когда и как Царь будет сдумываться с народом, — это дело царское, — на то он Царь, чтобы знать и ведать, когда это нужно. Во всяком случае для народа верно то, что из тех рамок, которые поставлены верой и обычаями, Царь также мало может выступить, как и он сам (народ-Земля). Вот то представление о своем самодержавном Великом Государе, какое имела допетровская Русь и еще до сих пор существующее в народе. Но сбривать бороды, предписывать покрой платья, переносить по произволу столицу — никогда не представлялось входящим в компетенцию русского Самодержца. Как только взамен старого начала предания и того, что называлось «старина», было выкинуто знамя «упразднения всего этого хлама» во имя нового высшего начала, более культурного «l’étatc'estmoi»,[113] тотчас начинается эра «принципиального» произвола, сначала воплотившегося в громадной личности Петра,[114] а от него усвоенного его преемниками и очень красноречиво выраженного словами Императора Николая Павловича с указанием на свою грудь — «все должно исходить только отсюда». Такого изречения не понял бы, конечно, самый самодержавный из древних Самодержцев. Но римский император понял бы и охотно повторил, или, точнее, это — повторение того, что всегда говорили западные монархи, большие или малые кесари. Для полного торжества личного «произволения», возведенного в принцип, в начало, на котором должен отныне почивать весь государственный строй, нужен был и соответственный «абсолютно произвольный» государственный центр. Ни Киев, ни Владимир, ни Москва не были произвольно выбранными центрами: они были созданы своими областями или создали свои области; и потому были их естественными центрами. Но теперь нужен был именно центр эксцентричный, так как такой, и только такой — «абсолютно искусственный», соответствует направлению, выражаемому им в государственной политике. С переходом столицы на берега Невы в государственном отношении действительно началась новая эра. Естественно сложившееся понятие о Царстве Московском и всея Руси заменяется новым, Российской Империей; в нее втягиваются новые составные элементы и она сразу окрашивается не цветом того народа, который создал упраздненное Царство — это было бы остатком старой зависимости от традиций, упраздненных монаршей волей, а краской произвольно выбранной, немецко-шведо-финской, т. е. той, которая принадлежала малой, недавно приобретенной области, поблизости от которой поставлена и столица с немецким именем, опять-таки данным неспроста, а чтобы ясно показать, что Русь уже более не должна иметь русского центра. Ее центр там, где угодно монарху, и тип его и название должны ясно свидетельствовать, что этот центр не связан даже языком с народом Московии. Таким образом, переродившись в абсолютизм, самодержавие устроилось в новой своей столице, откуда оно могло, ничем уже не стесняемое, благоустраивать государство по мерке собственного разумения, черпая свои духовные и умственные силы «exsese», и из того непосредственного просвещения свыше, выразителем которого являлся «священный обряд» коронации. Только с XVIIIвека этот обряд начал возрастать и получил, наконец, значение, о котором древняя Россия не имела подходящего понятия. Москва осталась местом совершения этого обряда, вероятно, не из уважения к ее святыням и не вследствие уважения к самой Москве, а для того, чтобы столь практически важное для возвеличения «абсолютизма» церковное действие совершалось не в сравнительно глухом закоулке, а в наиболее видном пункте государства. Воззрение на власть, насажденное Петром, не изменилось и до наших дней. Красноречивый и ученый выразитель петербургско-русского направления и крупный государственный деятель последних лет, К. П. Победоносцев, ясно выражает это неорусское представление о власти так: «власть «безгранична» не в материальном лишь смысле, но и в духовном... это сила... «творчества». Власти принадлежит и первое, и последнее слово, альфа и омега, в делах человеческой действительности».[115] При таком воззрении на власть смиренному, древнерусскому самодержавию, не считавшему себя ни альфой, ни омегой в делах человеческой жизни, а только одним из ее факторов, да еще лишь в известной ограниченной области, — места не оставалось. Безграничная[116] власть не могла уже держаться в границах русского народного понимания; она стала выше узких традиционных понятий Московии и создала Империю, этот «театр творческой безграничной (следовательно, уже не народной, потому что народность есть несомненное ограничение) власти» творящей все собой и из себя, — конечно, на благо своих разновидных подданных, но не как выразительница взглядов, понятий и верований своего народа, а лишь по своему собственному усмотрению.