ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

В русском языке есть два слова, происходящие от одного корня, выражающие одно понятие, но передающие два его оттенка, которые ускользают во всех других (по крайней мере, арийских) языках и которые имеют громадное значение для точного выражения отношений человека к Церкви видимой и невидимой. Эти слова суть: «верю» и «верую». Им соответствуют существительные вера и верование. Принадлежность к Церкви невидимой определяется обладанием веры; Церковь же видимая требует только «веровать»: «верую во единого Бога Отца...», и т. д. Не говорится — верю, потому что, в сущности, человек про себя не может никогда сказать, что он верит.[83]Также перед принятием Святых Тайн человек может про себя сказать не более как «Верую, Господи, и исповедую» и т. д. Истинной верой обладает Церковь мистическая, Церковь же земная, видимая, имеет и требует лишь верование,[84]потому, конечно, что она не имеет средств судить о вере, ведомой только одному Богу. Верование выражается, конечно, не в одном признании учения, но и в жизни видимо с ним согласной; и если говорится в символе — верую в Церковь Соборную, Апостольскую, то, конечно, при последнем эпитете подразумевается — видимую. (Нужно ли верить в видимое? Видимое есть всегда оболочка невидимого, когда относится к не безусловно осязаемому. Верю в силу русского народа ит. п.) Таким образом, веруя в эту Церковь, я должен и жить в ней и по ее законам. В этих ее законах есть, конечно, и основные и временные, потому что в своей дисциплине Церковь не может не считаться с условиями жизни народов, ее составляющих; и хотя дисциплина есть нечто «сравнительно» второстепенное по отношению к учению, но она вовсе не второстепенна по отношению к жизни, имеющей выражать собой, осуществлять учение. Всякое общество, хотя бы и светское, только тогда сильно, когда оно живет дисциплиной, выражающейся в обычаях.[85] Общество, — коллективный организм, не может себя не проявлять видимо, потому что тогда оно не живой организм. Его проявление выражается именно в дисциплине, в обычае, сложившемся под влиянием учения. Поэтому если человек — истинно православный, то он живет по церковному, т. е. подчиняет свой личный и семейный быт церковной практике; а такая, исполняемая и отдельными лицами, и семьями, конечно, налагает свой отпечаток на общественную жизнь, видимая дисциплина которой служит доказательством силы ее внутреннего начала. Если некоторые, слабо держащиеся церковных обычаев (с богослужением включительно), объясняют эту слабость тем, что много в обрядах и формулах отживает, по несоответствию с духом времени; то, если это и верно, оно лишь доказывает, что церковное общество, недостаточно сознавая значение внешней дисциплины и относясь к ней вяло, само дало обычаям отстать от жизни, а не наоборот. Но раз общество, по той или иной причине, дает ослабнуть своему внешнему проявлению, оно тем самым лишь обличает, что оно ослабело само; потому что иначе оно выработало бы новые или обновленные обычаи и жило бы ими так же, как старое жило — старыми. Под понятие «церковных обычаев» подходит и богослужение в его обрядовой части. Церковные обряды состоят из действий, из которых некоторые (Таинства) сакраментального свойства и как таковые связаны с самой основой церковной жизни, следовательно, вечны; но словесная их сторона, исключая те слова, которые неразрывно связаны с Таинством (евхаристическая и крещальная формулы) — чисто церковно-литературная. Если церковная жизнь идет правильно и православные относятся к церковным собраниям не пассивно, то они или будут прилепляться к существующей церковной литературе, или, постепенно, внесут в нее произведения, создаваемые по мере надобности, таковы и теперь службы новоявленным святым, молитвы на особые случаи и т. д.,[86] опуская уже существующие, из которых многие могут быть действительно признаны отжившими; и это потому, что они были внесены в такие эпохи, когда художество всяческое и церковного слова также стояло невысоко. Это замечание касается не одного словесного искусства, но обхватывает и все другие искусства: живопись, ваяние, музыку и зодчество. Сравнительно со светским художеством (богослужение есть, в сущности, только художественное выражение веры не лица, в его отдельности, а всей христианской общины — Церкви) церковное — несомненно устойчивее, потому что сама Церковь есть общество, имеющее устойчивые основания по преимуществу, незыблемые. Но и в обществах менее незыблемых, постоянно эволюционирующих — и в них то, что действительно выражает человечески-высокое, то не проходит вовек, а все менее ценное устраняется самой жизнью. При таком отношении к церковной литературе и искусству нельзя опасаться, что церковная жизнь легкомысленно отбросит ценное. Почти всегда наилучшее в области всякого искусства создается в известные эпохи высшего одушевления известным культурным или религиозным началом. Ясно, что и Церковь видимая была совершеннее, когда была в предначатках, т. е. во времена древние или во времена тягостные,[87] и потому произведения этих эпох навсегда остаются бесценным достоянием Церкви и будут вечно говорить уму и сердцу православных, и пользование ими будет всегда вполне удовлетворять собирающихся в храм верующих, когда оно будет сопровождаться соответствующим техническим исполнением, которое само в непосредственной зависимости от ревности к внешнему богослужебному единению самих же верующих.[88]

Но вообще всему ритуалистическому в церковных собраниях должна предшествовать и лежать в его основе потребность единения христиан; и если оно будет главным стимулом, то не даст самому богослужению замереть на повторении того, что несомненно отжило, или упасть до того неудовлетворительного исполнения, которое делает неудобослушаемым даже самое прекрасное. Единение православных может и должно выражаться не в одном молитвенном общении; но, конечно, высшее общение есть именно молитвенное, и поэтому значение прихода с приходской Церковью так велико, что он служит именно этой высшей форме церковного начала — да будут едины яко же и Мы (Ин. 17,11). Потому, может быть, приход, как чисто молитвенная группа, так плохо применим к исполнению других церковных целей. Для достижения таковых часто требуется нечто иное, более индивидуальное для объединения деятелей, чем то общее молитвенное начало, которое в большей или меньшей мере свойственно всякому верующему. Единение в духе главным образом выражается в молитвенных собраниях, с веками принявших внешний вид приходского объединения. Стремление же выражать подобное в практической жизни,[89] как необходимое последствие веры действенной, гораздо более приносит плода, когда не приурочивается к, так сказать, топографической группировке, возможной только на почве всем присущей потребности (молитвы) и облекается в союзы однохарактерных людей (на Западе так образовались монашеские ордена, имеющие там всегда практическую цель, и редко созерцательную), не стесняющихся приходскими делениями и даже с пользой могущих переходить за пределы епархии, такого церковного разделения, которое основано не на одной молитве, а на полноте церковной жизни в ее земном проявлении. В этом смысле приходская организация есть выражение того высшего общения, которое составляет основу Церкви даже в ее мистическом смысле и в которое привходит наименьшее количество земных мотивов. Оттого в приходе водительство епископа не необходимо, а нужно лишь его надзирание, почти что лишь в смысле устранения нежелательного, не более. Потому что в молитвенном деле иерархия не имеет значения, а имеет значение только для совершения Таинств и управления. Назначение епископа — руководить местной Церковью, которая должна не только молиться, но и разрешать все житейские вопросы, связанные с ее бытовой стороной. Тут для церковного корабля, переплывающего житейское море (это издревле обычное символическое изображение Церкви) нужен кормчий, не только молитвенно назидательный, но и житейски опытный и мудрый; и таким предполагается епископ, получающий на это служение сугубую благодать. С самых древних времен епископ ведал хозяйством епархии,[90] которая считалась собственницей всех церковных имуществ. Это устройство вовсе не имело основанием недоверие к так называемой автономии прихода, ни властолюбие епископа, — а желание дать возможность верующим прежде всего собираться в чисто молитвенные группы, отстраняя все житейское [попечение] возможно дальше, дабы эти молитвенные группы могли нагляднее выражать чисто церковное: о Боге, единении, которое для Церкви есть, в сущности, Альфа и Омега ее жизни.

Но православный, более всего дорожащий в Церкви именно ее молитвенной стороной,[91] конечно, не может, без нарушения православного же понимания, безразлично относиться к деятельной жизни Церкви, насколько это возможно проявляя ее и в кругу приходского братства; дабы молитва не оставалась чуждой делам, но, главным образом, принимая живое участие в ее общецерковной жизни, епархиальной, отечественной и, наконец, вселенской. Но при таком отношении к Церкви, на всех ступенях ее проявления, православный человек не будет стремиться к удовлетворению похоти личного, хотя бы и вполне благонамеренного, участия во всех церковных делах, зная, что Церковь вверяет внешнюю сторону своего устроения властным лицам, облеченным саном, не как исключительным, но как преимущественным руководителям ее внешних судеб. Эти лица отличаются от рядовых православных тем, что на них лежит бремя служения церковному благоустроению, тогда как берущий на себя это же бремя мирянин является, в сущности, лицом самого себя возводящим в звание «служителя Церкви». Но ведь такое различие не есть умаление прав кого-либо, а только разделение дела (не все главы, не все руки или ноги, по Апостолу), потому что в Церкви прав нет, а есть только обязанности, с правами, как средством их исполнения, не более, потому что право участия каждого православного в сохранении чистоты (благочестия, по выражению Восточных патриархов в послании 1857 г.), абсолютно равное с правами епископов; но только и это — не право, а обязанность, потому что нельзя себе представить верующего, избавленного от обязанности стоять за веру. Если бы он и хотел слепо идти в этом за теми, которые могли бы возомнить себя выразителями церковного учения, то он не был бы лицом, лишь отступившимся от права, но лицом, подлежащим осуждению за нерадение о том, что для верующего дороже всего: исполнение долга. Дело епископов заседать в Соборах, править паствой и т. д., но все это настолько же их обязанность, насколько обязанность каждого принимать лишь то, что ему кажется истиной, для возможного познания которой необходимо стоять на почве христианской любви и смирения.[92]

* * *

Изложив в главных чертах наше понимание того, что мы называем Православием в культурном его проявлении, мы никак не думаем, что нельзя это мыслить иначе, как нами изложено. Очень может быть, что наше изложение не только не полное, но даже и не во всем верно; хотя, пока не будет доказано противное, мы позволим себе думать, что не погрешаем в нашем понимании бытового Православия. Но если бы и было доказано, что наше применение к гражданской жизни начала того религиозного мировоззрения, которое именуется Православием, в подробностях подлежит пересмотру, то мы все-таки будем стоять на том, что нами указанный путь к пониманию Православия, как коэффициента нашего народного девиза — верный. Может быть, нам когда-нибудь удастся подробнее разработать то, что пока изложено лишь схематически. Но если положение верно, то его более подробное применение, или [применение] к более широкому кругу вопросов, составляет лишь дело труда и времени.