ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Этим, конечно, необыкновенно облегчается усовершенствование каждого отдельного душевного органа. Он изощряется до последней степени, но обращаясь уже не в нечто служебное духу, а в самодовлеющее — под конец совершенно от этой основной зависимости освобождается и работает уже в том направлении, которое в области искусства мы называем виртуозность, а в области науки не имеет еще подходящего наименования, но, пожалуй, может тоже называться научной виртуозностью, или иначе, «культом» науки, как процесса безотносительного к ее целям. Оттого и это искусство, и эта наука так редко идут об руку с нравственным развитием, и даже наоборот: ученые и художники вовсе не являются двигателями общественной нравственности. Для православного ценно только то, что служит к поднятию именно нравственной стороны, для него цель всякого развития есть достижение «мудрости». А так как этого ни современное искусство, ни наука не дают, то приходится, с православной точки зрения, произнести осуждение обоим, конечно, не по отношению к добытым наукой фактам и не по отношению к достигнутой искусством умелости, и по отношению к избранным им путям, не служащим к благу человечества, а ведущим либо к приобретению знаний не тех, которые действительно нужны людям, либо к удовлетворению искусственных похотей, эстетики, служащему лишь к развитию чувственности и к служению роскоши.[67] Правильную постановку понятий о знании (науке) и умении (искусстве) дает семья. Из правильно поставленной заботы о благолепии домашнего быта и из разумно применяемого к обиходу знания — исходит тот путь, по которому, идя далее, обе эти области человеческого разумения доведут общество и народ до такого развития, которое совершенно будет согласно с тем идеалом, который нам начертал апостол, когда он говорит о «муже совершение» (Еф. 4, 13), и который в древности еще предчувствовали эллины, выражая эту желанную форму развития формулой «калос кагадос». В культурном отношении идеал христианства это именно христианская калокагадия, при которой знание и умение служат достижению наиболее совершенного человеческого типа, доходящего в конце своего развития до понятия о святости (это, по своему, понимал и Шопенгауэр);[68] и действительно, в православном мире высшие ученые и художники почитались святыми. Да и вне его нельзя не заметить, что «высшая наука» и «высшее художество» находят себе выразителей, и не только не чуждых этического развития, но даже, по большей части, истинно выдающихся представителей человечества, не расшатанного односторонностью и не утратившего «целости духа».[69] Истинное искусство выражает идеалы, которыми живет общество, художник которого есть его представитель. Истинная наука разрешает запросы, поставленные самой жизнью. Такая наука была бы безусловно «на пользу людям». Та же наука, которая измышляет и дает гениальные ответы на никем не предъявленные запросы — не только не на пользу, а на вред людскому роду, потому что она вносит в умственную жизнь такие коэффициенты, которые отвлекают от разрешения действительных задач, требующих разрешения, и создает искусственные задачи, всегда разрешающиеся лишь на пользу меньшинства; а оно, имея в руках новоявленные наукой силы, воздействует на массы и направляет их на те пути, которые приводят к сугубому порабощению последних, без всякого разрешения тех запросов, которые выдвигаются жизнью этих самых масс.[70]

* * *

Все взаимоотношения людей, государственные учреждения, чисто общественные организации, семья и, наконец, все человеческое знание (наука) и умение (искусство) служат лишь осязаемым или очевидным выражением веры, без которой ни один человек в мире не существовал и не может существовать.[71] Какая бы форма веры не обладала человеком, до безверия включительно, потому что таковая есть та же вера в несуществование всего отрицаемого. Вера в Бога и неверие в Бога — по существу одно и то же: утверждение невидимого; по Апостолу, Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11,1), она нормирует [упорядочивает] все в жизни человека или людей. Отсюда и получается различие народов: в их жизни, в их строе, в их науке и искусстве выражается их вера, не более. И нельзя не согласиться с одним великим лингвистом (М. Мюллером), который сказал, что для определения народной физиономии вера стоит даже выше языка. И в этом русский народ стоит на точке зрения упомянутого авторитетного ученого: для него есть лишь единоверцы, а единоплеменники настолько не ценятся, что единоплеменность при разноверии скорее усиливает, чем ослабляет отчужденность. Такое воззрение на веру, как на нечто, перед чем стушевываются все племенные различия совершенно согласно с евангельским учением: нет ни Еллина, ни Иудея... раба, свободного, но все и во всем Христос (Кол. 3,11). Этим же учением, усвоенным как начало живое и действенное, разрешается вопрос об отношении к духовному и светскому строю, в их взаимодействии. Думать, что только в странах, где господствует так называемый клерикализм, гражданское подчиняется духовному — нелепо. Самые грубо-утилитарные, по-видимому, построения общественного строя, каковы социализм и анархизм, — вполне подчинены и построены на «безверной вере» (несуществование Бога, как и пребывание Его — равно не доказуемы)[72] и не менее, чем ныне действующие государственные формы, вполне окрашены господствующей верой; хотя, конечно, в современном человечестве, видно, как строй переживает создавшее его мировоззрение и стоит уже сам в себе, но это только потому, что возобладавшие мировоззрения внутри народа стали неоднородны. И пока не выскажется окончательно возобладавший духовный строй, продолжает жить тот общественный строй, который был создан народом при господстве отживающего или временно ослабевшего духовного мировоззрения.[73]