ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Если бы противники самодержавия обнародовали у нас сборник различных фактов отрицательного свойства из истории нашего правительства и такой же из истории западного абсолютизма, который наши защитники самодержавия очень наивно смешивают с самодержавием русским, тогда, вероятно, взаимные обвинения сторонников обоих порядков настолько уравновесили бы друг друга, что пришлось бы невольно опять перейти от анекдотической полемики к принципиальному обоснованию своих взаимно-противоположных положений. Открытые безобразия европейского парламентаризма найдут себе, наверное, параллельные явления в скрытых «изнанках» самодержавного порядка; и этим путем едва ли мы не придем к простому признанию ветхозаветного положения — всяк человек — ложь и новозаветного учения — мир во зле лежит. Несомненно, что есть много безобразий, свойственных той или другой форме, но позволительно думать, что количественно заурядных злоупотреблений будет меньше при конституционном правлении, так как за течением дел там зорко следят партии, для того чтобы подсиживать одна другую. Конечно, такие стимулы едва ли не развивают «отрицательные» нравственные черты в политиканствующих средах. Но те темные происки, та безнаказанность зла, которых, конечно, больше при единоличном правлении, тоже, вероятно, не способствуют к улучшению нравственных качеств лиц, окружающих престол Самодержца; и таким образом, в конце концов, практическое превосходство этих порядков одно перед другим останется вопросом. Собственно говоря, в делах практических все хорошо или плохо, смотря по тому, как что применяется. Тот или иной внешний строй государственного здания отличается от другого не прирожденными практическими преимуществами, а лишь как «симптомы того внутреннего строя, который присущ тому или другому народу». Самодержавие, или единодержавие, встречается в истории всех народов в их раннюю пору;[99] но оно постепенно ослабевает, расшатывается и заменяется другими усложненными формами государственного строя, по мере того как народы переходят от первобытной жизни к той, в которой материальные интересы богатства, могущества, чистой культурности и т.п. начинают отстранять на второй план интересы, так сказать, «прирожденные», т. е. веры и быта, на ней основанного.[100] Республиканские формы развиваются преимущественно у тех народов, у которых духовный интерес наиболее слаб; и если факт появления Римской империи как будто бы этому положению противоречит, так как она создалась на почве республиканской,[101] то это противоречие только кажущееся. Римская республика доросла до таких размеров и составилась из таких разнородных стихий, что появление в ней единовластия было лишь результатом необходимости как-нибудь удержать в связи с недостаточно сильным центром непомерно крупные члены, связанные с Римом на живую нитку.[102] Оттого римские императоры представляют из себя не органическое, а утилитарное явление. Они преемственные диктаторы, появившиеся тогда, когда весь состав республики сделался колоссальной аномалией, поддержать которую можно было лишь тем средством, которое в Древнем же Риме применялось только в минуты исключительной опасности. Опасность распадения сделалась хронической и вызвала учреждение хронического диктаторства — империи.[103] Римское Кесарство обратилось со временем в вечный идеал, к которому «внутренне» стремится всякий властитель, европейски воспитанный, могущий и не могущий его осуществить. Всякая иная власть: королевская, царская и т.п. с тех пор кажется уже всегда неполной, потому что только императорско-римский абсолютизм выражает собой чистую идею ничем не стесняемой неограниченной власти, власти почитающей себя «альфой и омегой всякой человеческой деятельности»,источником благ, эманацией Божества. Римские императоры, естественно, должны были обожествляться, также как и все их подражатели и последователи.[104]

Императорство есть в своей сущности — обращение временной власти в постоянную. Это власть полководца, власть которого, действительно, есть власть по «преимуществу»; и для своего проявления она требует полного безволия подчиненного ей материала. Обращение ее из временной в длительную и из военной в гражданскую возможно только при «составном» характере государства из частей, если не равных, то однако настолько сильных, чтобы составлять порядочный противовес ядру государства. Отсюда у всех властителей по римскому образцу есть неуклонное стремление образовывать такие государства, в которых основная, для них «императивная» народность утопала бы в разноплеменности призахваченного. Властитель Римского образца считает себя вправе быть — и даже уверяет себя, что он должен быть, — равно близким всем разноплеменным подданным, также как и они ему. Достигнуть этого возможно только посредством «отрешения себя от той зависимости от основного народа», которая так тягостна тому, кто причастен кесарству.[105] К этому идеалу римского кесарского абсолютизма всегда стремилась власть на Западе[106] и дошла до известного афоризма «l’étatc'estmoi»,[107] которому вскоре противопоставили другой — «lepeupleestsouverain»; и там до сих пор борьба между двумя этими принципами (исключая Англию, которую я не всегда подразумеваю под собирательным термином «Европа — Запад») не улеглась и, вероятно, не уляжется, так как одна крайность непременно вызывает другую. Петр внес к нам те западные понятия о строе государства, которые должны вызывать опасения развития идеи народоправства,[108] как протеста против них. Этого древняя Россия не опасалась: ее Цари не считали себя «альфой и омегой»,[109] но поэтому они и не считались с «народовластием». Они знали, что Царь и народ едино; и поэтому между головой и членами государства была живая, органическая связь, устранявшая всякую мысль о противовесах. Нужна была дикая петровская буря, чтобы эту гармонию разрушить; но, к счастью, привив ложные понятия ближайшему и подручному сословию, Петр не успел исказить народных понятий, благодаря чему даже «им завершенный» крепостной строй не мог отнять у народа самого дорогого залога его государственной мощи — полного доверия к Царю, как к тому, в ком он видит воплощение своего народного единства и органической внутренней связи.

Вся суть реформы Петра сводится к одному[110] — к замене русского самодержавия — абсолютизмом. Самодержавие, означавшее первоначально просто единодержавие, становится после него римско-германским императорством.

Власть ради власти, автократия ради самой себя, самодовлеющее — вот чем Петр[111] и его преемники, а за ними их современные апологеты, стремились заменить живое народное понятие об органическом строе государства, в котором Царь — глава, народ — члены, требующие для правильного действия своего взаимодействия и органической связи, при наличности которых свобода власти не исключает зависимости ее от общих всему народному организму начал; при ней же свобода власти — не произвол, а зависимость народа — не рабство.