ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Тогда как весь Восток постоянно[124] держится самодержавного принципа, весь Запад стоит за ограничительную форму или прямо республиканскую, по временам переходящую в абсолютизм, как его противоположение. Финикийцы первые явили у себя форму правления сначала монархически ограничен­ную, затем чисто республиканскую. Финикийцы — грань между Востоком и Западом; они замыкают Восток в самой Финикии и начинают Запад в Карфагене. Всюду, куда Финикия проникла, туда она заносила и зачатки народоправства или чистого, или, так сказать, конституционно-монархического. Вся деятельность Финикии была направлена на Запад. Первый исторический шаг финикийцев был — переселение на берега Средиземного моря, с берегов Персидского залива, и затем уже не перестает их «DrangnachWesten» (в противоположность славянам, с их «DrangnachOsten»), который привел их к тому, что они своими факториями захватили все берега Европы, до глубин Балтики, а в таинственных Касситеридах посеяли семена многих черт нынешней Англии, этой в «некоторых отношениях» современной Финикии.[125] В чем же состоит сущность Финикийского государственного строя и культуры? Пророческие книги Ветхого Завета, в которых перечисляются народы и делается им характеристика (особенно Иезекииль), ясно обрисовывают своеобразный тип Финикии; и он сразу выделяется из всех современных ему народов отличительной чертой — своим практически-материалистическим направлением.[126] В то время, когда другие народы сводили все, даже самое грубо-насильственное в своей политической жизни к вере, — у финикийцев религия стояла на очень невысоком положении и скорее была подчинена утилитарным целям, чем руководила жизнью народа. Хотя во внешнем культе нет слишком резкого различия между финикийцами и другими односемейными народами (конечно, исключая Израиль), но у вавилонян и ассирийцев божества выводили людей из грубо-материальной ежедневности, обращая их взоры хотя бы к звездам, как у вавилонян,[127] тогда как у финикийцев вера была просто поклонение тем интересам, которые они преследовали в жизни. (Недаром Мелькарту поклонялись в Тире в образе громадного изумруда.) Они сделали себе кумиром сам мир с его материальным богатством.[128] Какое бы ни было происхождение Мелькарта Тирского, несомненно, что он практически обратился в гения торговли и был скорее символом этой народной страсти, чем настоящим сверхмирным божеством.

Едва ли когда-либо существовал другой исторический народ, который был бы до такой степени исключительно поглощен «погоней» за земными благами. Он является какой-то эссенцией материализма, такой едкой, что куда бы он ни попадал — вытравить его дух было уже нельзя.[129]

В этом народе зародилась и первая республиканская форма правления. Хотя республики их и были олигархические, но тем не менее в Финикии, первой, эта форма правления появляется первоначально в виде ограниченной монархии, получившей более республиканский характер в Карфагене.[130] Преобладание земных интересов над духовными, крайняя забота о благоустроении политико-экономической земной жизни, дальше которой почти совсем не старается проникнуть духовный взор человека, — вот отличительная черта Финикии. Как будто бы Провидению было угодно, чтобы из одного корня, колена Симова, вышли два народа, представляющие собой крайние полюсы. Один — высшего духовного настроения, с совершенным отсутствием всякого государственного духа и способности к государственной жизни, и другой — с крайней материализацией духа, с утонченным развитием утилитарной гражданственности.[131] Финикийцы заселили своими факториями берега всех известных тогда морей и тем самым осетили собой всю Северную Африку и Европу, так что народы, двигавшиеся внутри этой сети, вступали в круг их культурного влияния, заимствуя у них, как высоко развитых людей, их так называемую цивилизацию. Конечно, все вышесказанное — гипотеза, но она, кажется, за себя имеет факты, веские настолько, что ее нельзя почесть безосновательной. Но, излагая ее, как способ объяснения факта основного различия государственно-политического мировоззрения двух половин человечества, вовсе нет надобности слишком на ней настаивать, так как дело идет главным образом о понимании известных явлений, а не об их историческом «генезисе».

Вне финикийского влияния в Европе остались только славяне, как наименее прилегавшее к морю племя,[132] и германцы. Они одни сохранили свойственную всем народам не европейскую, если можно так сказать, патриархальность в быте и особенно в своих политических понятиях.[133] Под словом патриархальность обыкновенно понимают какую-то детскость, происходящую от недостаточности индивидуального развития; но это совсем неверно. Разве мы не видим на Востоке функционирование так называемых патриархальных форм правления наряду с большой культурностью народов, конечно, не уступавших культурностью западным народам, им современным или даже позднейшим? На самом Западе мы встречаем в семейном быту явления более патриархального строя, чем, например, у нас, у которых он, особенно в культурном слое, весьма слаб. Это вовсе не доказывает, что западные люди менее нас культурны. Патриархальность, как явствует из самого слова, есть преобладание простых, естественных отношений, в противоположность условным измышлениям; и она обусловливается тем, как настроен народ по отношению к тому или иному вопросу своей организации. Если люди заняты каждый своим делом, которое они ставят выше интересов одного лишь «государственного благоустроения», тогда они уживаются с самыми простыми порядками, лишь бы у них была свобода заниматься более высокими или более близкими им занятиями: художники, ученые[134] и другие менее всего политиканствуют. Точно также всякий народ, дорожащий верой и истекающим из нее бытом, гораздо менее занимается построением политически усложненных порядков, потому что он смотрит «поверх их» в более широкие горизонты, так сказать, духовные. Но по мере материализации духа кругозор все более и более сужается; и когда он уже не может подняться выше интересов одного лишь земного благо устроения, все внимание, весь интерес им поглощается,[135] и начинается погоня за политическим идеалом, при котором уже не остается места простоте, здоровой «топорности» первобытного патриархального порядка вещей.

Пока у народа преобладают духовно-бытовые интересы, он смотрит на власть, как на нечто, так сказать, служебное, имеющее сравнительно узкую сферу — «поддержания того порядка и той безопасности, при которых этими высшими интересами можно жить безмятежно».[136] При таком настроении народа князья, цари и всяческие властители являются для него носителями бремени, которое лежит на всех, но которое, как бремя, приятно взвалить на другого; за что ему, этому другому, благодарность, почет и любовь со стороны народа. Народу же остается свобода веры и быта, в которых выражается вся его духовная физиогномия.[137] (Духовные физиогномии, как и физические не всегда красивы).

Обыкновенно принято говорить, что западный человек отличается от восточного тем, что первый деятельнее, более живет практическими интересами, а восточный-де, созерцательнее и поэтому коснеет в неподвижности, отличаясь тем от «прогрессивного Запада». Но в чем же состоит внутренне существенное отличие этого, так называемого «коснения» от действительного прогресса? Так называемый западный прогресс есть результат неустанной заботы западного человека подчинить себе, эксплуатировать и использовать те материальные силы, которые дают возможность достигнуть наибольшего земного благополучия. Земное благополучие действительно его главный интерес; и избрав эту, сравнительно узкую (и по своей конкретности) заманчивую задачу, он достигает в ней тех необыкновенных результатов, которые окружают жизнь поразительным блеском и как бы дают ему в руки, по выражению поэта, «гром земли». Но именно этот «гром земли» никогда не оглушал[138] вполне восточного человека, всегда понимавшего, что есть интересы выше этой земной мишуры и что настоящая цель человека — это проявление внутренней свободы и охранения ее не столько от так называемой политической зависимости, сколько от зависимости от поглощения политическими интересами, тем, что на Западе выражается словом «цивилизация». Восточный человек искал просвещения, а западный — цивилизации, т. е. просвещения же, но на почве градостроительства, обращения человека в гражданина. Конечно, как все земное, эти два направления не свободны: Восток от — lesdefautsdesesqualities, а Запад от — lesqualitiesdesesdefauts. Русский человек собственно отличается и от Востока и от Запада. Он составляет гармоническое звено между двумя крайностями, не впадая в коснение первого и не поддаваясь соблазну культуры, «поглощенной земными целями».[139] Русский (и славянcкий)[140] народ в духовном отношении стоит ближе к жителям разноплеменной Азии, чем к европейцам, но между русскими и разноплеменными азиатами глубокую черту разграничения провело христианство. Оно в нем «просветило» так называемое созерцательное настроение, дав ему более высокий и более конкретный идеал, и оно же избавило его от «коснения», несовместимого с истинным христианством, не поработив, однако, погоней за исключительно внешним прогрессом — по «стихиям мира», вечная погоня западного человека за которыми (для подчинения их себе) сводится, в сущности, к его порабощению ими.