ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Когда таким образом выясняется различие между жизненными началами того или другого народа или целых половин человечества, тогда открываются и основы их общественного и государственного мировоззрения, переводящие в дело то, что сокрыто в глубине народного духа. Пример для пояснения: несомненно, что первые христиане на Западе были не менее высоки в духовном отношении, чем такие же на Востоке, и так же равнодушны ко всему земному. Может быть, даже люди эллино-римской культуры, благодаря большому развитию в них индивидуального начала, доводили свои личные качества до высшей степени совершенства. Но уже первые христианские общества западного строя все более и более склоняются к введению в свою практику начал, свойственных среде, в которой они образовались,[146] а христианские государства, завершившие развитие христианского Запада, уже вовсе окрашиваются духом народов, в которых они сложились. Еще J. deMaistre[147]признавал основное различие двух миров — Западного и Восточного — по отношению к власти, но он не понимает его настоящего основания. Он думает, что племя Яфета (западный мир) искони тяготилось избыточествующей властью над собой и всегда стремилось положить ей ограничительные пределы, тогда как племена Сима и Хама (русские, вероятно, по deMaistr'y, происходят от последнего) говорят власти: «делай, как хочешь; когда ты нам, однако, надоешь, мы тебя попросту изведем — и разговору конец». Но ведь такое этнографическое деление возможно было только сто лет назад: к арийскому корню принадлежат и азиатские индоевропейцы, и однако именно так рассуждают относительно власти все не офиникиевшиеся арийцы, только (по крайней мере славяне) с устранением заключительной угрозы. Ясно, что здесь дело не в происхождении, а в том духовном строе, который живет в том или в другом народе. Корень всему лежит в исконном настроении этих народов. Те, у которых языческое верование заменило идею всемирного Бога Творца, божествами, так сказать, земными (начиная с греков), эти народы перенесли и центр тяжести своих интересов на землю с ее принадлежностями. Когда сами боги тяготеют к земле, то понятно, что земля — планета делается альфой и омегой человеческого интереса. Ее благоустроение, ее украшение, строй жизни на ней делается единственным, во что человек вкладывает свою душу. И если он не сразу упраздняет весь высший мир и, может быть (конечно, в христианских обществах), никогда не доходит до совершенного его отрицания, то во всяком случае этот неземной мир получает в его глазах характер очень туманный, а в христианстве западном — какой-то вдобавок мрачно-ужасательный, для борьбы с которым, с его суровостью, еле-еле хватает всего могущества Церкви и ее главы, вооруженного паллиативными средствами для смягчения строгости христианских Миносов и Радамангов.[148] В том или другом виде мир неземной постепенно теряет свой преобладающий интерес, и потому забота о нем в ежедневном обиходе сводится к возможному минимуму. Земные заботы, устроение града земного[149] — вот чем исчерпывается (опять-таки схематически) интерес западного человека, тогда как люди другой цивилизации (если даже у них забота о граде небесном не всегда очень активна) все-таки не могут себя заставить придавать «исключительный интерес» этому земному градостроительству, и скорее даже сходят на апатичное отношение к обоим. Но все-таки в земное градостроительство Восток никак не может «всецело» втеснить свою душу. Если для людей один интерес взял верх над другим (а это неизбежно, потому что двух равных высших интересов у человека быть не может: нельзя служить Богу и Мамоне), то их воззрения и выражающая их жизнь неизбежно окрасятся преобладающим интересом. Если преобладает интерес земной жизни, — все будет ему подчинено; все внимание будет поглощено комбинациями гражданских построений, которыми будут заняты все от мала до велика, тогда как дела духа, относящиеся к области очень удаленной,[150] не отрицаемой, правда, но не захватывающей, так сказать, каждой минуты жизни, — все более и более передаются в ведение особых специалистов с обер-специалистом во главе, от которых требуется только одно, чтобы при наименьшем о них думаний можно было достигнуть наибольшего обеспечения против претыканий, возможных в «возможной» загробной жизни. Отсюда тонкая разработка в римском католицизме формальных требований в адрес «загробности». Это — страховой устав: «занимайся, душа, миром и его прелестями, но не забудь уплатить страховой премии, и тогда тебе не о чем слишком беспокоиться», (или почти не о чем, потому что все-таки остается небольшой пробел, который человек должен пополнить личным подвигом). По Евангелию «Царствие Божие нудится». На Западе механическое содействие к нужению, устроенное техниками по духовным делам, доводится в одном случае до такого совершенства, что потребность в душевном участии в деле спасения становится минимальной, а в другом упрощается отрицанием значения добрых дел.[151] Такое положение вещей возможно только тогда, когда душа людей вся лежит в земном мире, а к высшему миру относится только как к более или менее отдаленной перспективе. Иначе у восточного человека: у него все обратно вышеизложенному. Его трудно привлечь к участию в тех заботах о земном строе, от которых западный оторваться не может. На крайнем Востоке такое отношение доходит до буддизма и магометанства; а в России, этой представительнице Востока в его лучшем смысле, заботы о земном устроении гармонически связаны с высшими интересами веры и быта тем, что отношения к ним, к государству и власти вообще разрешаются у нас по взаимно-дополняющимся началам и служат восполнением одна другой.[152] На Западе люди озабочены тем, чтобы довести до минимума то, что для них только тяжелая повинность — заботу о расчете с другим миром. Как там господствует потребность сдать духовные дела специалистам: у римо-католиков — папе и духовенству, у протестантов — пастору, имеющему раз в неделю (но не больше) напоминать с кафедры о духовных интересах (свобода протестантов состоит в замене одного пастора другим, но потребность в нем — такая же утилитарная, как и у римо-католиков в их духовенстве), всей душой погрузившись в заботы мира и, главное, в пользование правами гражданина. Так на Востоке является обратное желание — как можно менее «возжаться» [возиться] с так называемыми гражданскими делами, всецело их передав избранному наследственному специалисту, а в делах менее важных (административных) — временному. Наследственность высшей власти — особенно по душе русскому человеку, во-первых, потому, что еще более удаляет от необходимости совершать избрание, что есть опять-таки форма политического действия; и, во-вторых, потому, что наследственность дает союзу власти с народом характер «органичности всего строя», при котором личные черты властителя сглаживаются фактом «прирожденное», следовательно, гармоничной связи, которая, по народному понятию, крепче, чем связь только утилитарная, при которой власть будто бы поручается всегда лучшему». Лучший для народа тот, кто органически вырос во властителя, хотя бы другой был и умнее, и способнее: потому что относительные достоинства человека не исчерпываются од­ним формальным умом.

* * *

Таким путем получаются два народных типа: один, нуждающийся в самодержавии духовном и не терпящий его в области политической; это — Запад эллино-римской культуры; и другой — Восток с Россией во главе, твердо стоящий за самодержавие гражданское, но не терпящий никакого властного вмешательства в дела духа и такового почти не понимающий.[153] В одном случае государственное самодержавие и республика в области духа, а в другом самодержавие духовное и республика в области гражданской. И то, и другое суть выражения взаимоотношений интересов той и другой категории в народах, подходящих под ту или иную категорию, под тот или иной тип. Конечно, между двумя крайностями всегда есть переходные ступени, но в них обыкновенно проявляется некая сравнительная неустойчивость, благодаря борьбе того и другого течения. Славяне имеют Новгород и затем Польшу; Запад имеет Англию, сохранившую свою драгоценную духовно-бытовую индивидуальность, благодаря своей географической обособленности, а также благодаря тому обстоятельству, что в ней противоположные течения настолько равносильны, что дают стране устойчивый центр тяжести, получающийся от взаимного уравновешивания одной силы другой. Стоит только одной взять верх, и Англия сейчас же перекосится и упадет, что кажется, едва ли не начинает угрожать ей все более и более.[154]

Таким образом, для народов, излюбивших самодержавную форму правления, «она есть присущая их духу потребность, а не результат умозаключений, доказывающих ее практическое или, точнее, техническое превосходство перед другими формами правления». Ставить вопрос так, как теперь это делается у нас, т. е. на утилитарную почву, — есть и абсурд и бессознательный, недомысленный подкоп под это самое начало. Самодержавие, конечно, устраняет некоторые дурные стороны представительного правления. Главное его достоинство заключается в личной нравственной ответственной власти. Но ведь нельзя сказать, чтобы представительное правление «принципиально» уничтожало это начало: оно его ослабляет в лице государя, но переносит на ответственного министра. Конечно, все-таки принцип ответственности выдержан более строго при автократии, хотя известно, как эту ответственность смягчают всяческими де влияниями, а в некоторых конкретных случаях даже указанием на определенных лиц, опутавших Царя своими доводами или происками.[155]