ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ
И поэтому он не может гнаться за внешним уравниванием, если неравенство истекает из законного, по его понятию, источника, если же эти два понятия не всегда могут быть поставлены в «строгое» соотношение одно с другим, что, действительно, не вполне возможно опять-таки по человеческому несовершенству, то такое несоответствие оценивается им в его настоящую цену. Но, с другой стороны, православный никогда не возведет в принцип идею о неравенстве людей, основанном на ином начале,[33] например, на наследовании исторически приобретенных прав, потому что права без обязанностей совершенно ему непонятны. Поэтому русскому православному народу совершенно непонятны законы вроде дворянской грамоты Екатерины II, и он до последнего времени продолжал почитать дворянство в действительном смысле служилым сословием, а, например, почетное гражданство было потомственное и осталось для него совершенно непонятным.[34] Такое понятие вытекает из общего основного православного учения об органической внутренней связи людей, образующих из себя одно живое тело [Церковь]. Конечно, христианство полагает эту органическую связь людей между собой в начале сыновности в Боге и братства во Христе, но это есть уже завершение того органического единения, которое почитается главным фактором всякого общежития. Общество органическое должно состоять (и состоит, ибо где нет формальных сословий, есть группы, состояния) из членов не только единичных, личных, но и постоянных — коллективных, органически его образующих. Пока это разделение основывается на действительном функционировании этих органов, или частей, они вполне правильны и вовсе не противоречат учению о равенстве и братстве, хотя бы одни стояли на высшей, а другие на менее высокой ступени, сообразно с совершаемым делом. Но если это разделение обращается в простую привилегию, только оправдываемую тем, что «наши предки Рим спасли» [в смысле преемственности Руси от Византии], то эти самые органы обращаются в мертвые пережитки, которые, как все мертвое, несовместимо с живым и животворящим учением и подлежит отрицательному к себе отношению всех истинно православных людей. «Древо, не творящее плода добра, посекается...». В тесной связи с неравенством общественного положения находится и другое явление общественной жизни, в мире еще более исконное, чем только что рассмотренное — это неравенство достатка, те — «бедность и богатство», «недостаток и избыток», которые особенно резко оттеняют людскую жизнь по грехопадении. Если были и есть страны, в которых сословные и классовые различия минимальны, то не было и нет страны, где бы бедность и богатство не были явлением постоянным.[35] Это такая несомненная язва человечества, что вполне понятно, почему испокон века не прекращались жалобы обездоленных и малоимущих, и почему в наше время, когда неравенство в отношении стяжания достигло небывалого развития, так усилились (и даже перешли от слова к делу) учения, желающие водворить в мире равенство достатка путем императивной регламентации.[36] Православный не может не признавать, что гражданское общество должно, раз оно в лице государства призвано заботиться о благе своих членов, устранять
все условия, дающие возможность богатеть одним в ущерб другим; должно заботиться о том, чтобы государственные тяготы падали на обывателей равномерно их достатку. Он может даже признать, что государство или всякое иное человеческое общество, облеченное властью, по существу имеет право даже властно так распределить пользование всеми естественными ценностями, чтобы никто не был более другого благоприятствуем. Но он же не может в действительности допускать «таких уравнений», которые были бы основаны на антихристианском начале «отрицания последствий грехопадения», отнявших у человечества возможность быть совершенным во всех своих членах, каковым человечество вышло из рук Творца. Человек после грехопадения навсегда утратил не только фактическое личное и душевное, и умственное, и физическое совершенство, но и потенциальное (на земле). Хотя искупление открыло человечеству горизонты, которых оно не было удостоено при своем создании, тем не менее они все уже сверхмирные, а все чувственное [материальное] подчинено закону несовершенства, и следовательно неравенства, который и есть самый, так сказать, осязаемый результат утраты человечеством его первоначального блаженно-однородного земного совершенства. Теперь людям [вследствие искупительного подвига Иисуса Христа] дана надежда на высшее, на небесное совершенство, земное же невозвратимо и, следовательно, невозможно никакое абсолютное качество, как, например, равноспособность к пользованию даже земными благами, вследствие бесконечной разности в формальных качествах, для этого необходимых. На первом месте в понятии православного стоит вопрос: что человек делает в свое свободное время, на что употребляет свои способности, на что — свои средства? Так как мы знаем, что качество занятий людей вовсе не зависит от степени обеспеченности, то ясно, что для православного не может быть исключительным вопросом — достижение благ внешних. Он знает, что одному свободное время и материальная независимость полезны, другому безразличны, а третьему прямо вредны, один может вполне собой руководить, а другой нуждается в руководителе, иначе он впадет в такую бездну зол, что лучше бы ему никогда не видать никакой свободы.[37] Следовательно, православное понимание человеческого благосостояния не может связываться с понятием только о материальном равенстве — равенстве в имуществах — и поэтому, меры, имеющие целью уравнять всех в этом отношении, для православного представляются настолько фальшивыми, что он не может ни при каких условиях сочувствовать этому, хотя бы в принципе он вовсе не отвергал законности уравнительных мер, особенно по отношению обладания тем, что не есть произведение труда, а суть ценности, данные природой. Если бы он в этом уравнении видел общее действительное благо, то ни что не могло и не должно было бы препятствовать совершению такового; но он не только не верит в это, но, наоборот, думает, что если бы материальное обеспечение равным достатком было бы возможно, то оно привело бы к проявлению страшной нравственной нищеты, пока прикрываемой необходимостью так называемой борьбы за существование. Само материальное неравенство есть результат душевной анормальности людей, а не его причина. Чем выше в нравственном отношении стояли бы люди, тем менее они терпели бы существование абсолютной нищеты рядом с возмутительным избытком. Если они его терпят, то потому именно, что они стоят на почве абсолютного эгоизма. Если же до сих пор этого чувства не вытравили из душ, то как же можно верить, что оно не проявится во всей силе и впредь?! И, следовательно, процесс уравнения пришлось бы повторять, так сказать, ежечасно, потому что ежечасно его подтачивал бы не вымерший человеческий эгоизм, которому главным помощником всегда являлось бы умственное, нравственное и физическое неравенство людей. Закон неравенства проницает весь наш видимый мир. Неужели возможно равенство в одной области, когда оно не существует ни в какой другой. Даже в тех естественно, так сказать, механических организациях низших животных, как пчелы и муравьи, при всем кажущемся уравнении входящих в них индивидуумов, неравенство проглядывает постоянно, хотя бы в том, что работа, посильная одним, является непосильной для других. Если на это скажут, что эта непосильность происходит оттого, что эти общества основаны на начале максимального труда, а человеческие должны иметь основу в минимальности труда (что верно), то именно в человеческих обществах, состоящих из существ, признаваемых высшими против самых передовых насекомых, непосильность, конечно, должна проявиться не в несении минимального труда, а в «утилизации максимальной праздности». Когда Библия рассказывает, что труд был поставлен в неизбежное следствие грехопадения, то в этом надо видеть не только наказание падшему человеку, а «благодетельное» для него установление, потому что без этого труда его падшая натура пала бы еще ниже, будучи предоставлена постоянной праздности, вполне законной при условии состояния нравственного совершенства — райского. Из этого можно вывести заключение, что государство, нормированное православным пониманием, должно препятствовать установлению таких общественных порядков, которые допускают развитие классов, поощряемых к праздности избытком богатства, и конечно, оно не будет заботиться о споспешествовании образованию излишнего, к праздности располагающего богатства, но богатых всегда меньше, чем небогатых, и поэтому количество праздных (хотя богатство, в известных, правда, редких случаях, не всегда влечет за собой праздность: мускульную [физическую] почти всегда, но умственную, художественную, душевную — не всегда) при строе неравномерного богатства меньше, чем, если всем людям обеспечится поголовная праздность. Хотя нельзя опасаться достижения такого состояния на деле, но и в принципе целью делать его нельзя, придерживаясь православной точки зрения, т. е. той, что человек «осужден на труд для избавления от непосильного для его нравственного существа избытка обеспечения». Таким образом, как ни выражайся в отдельных случаях, строй имущественного неравенства для этики менее вреден, чем «обеспечение общей праздности», которой желают достигнуть сочинители проектов материального облагодетельствования человечества. Забота о возможном улучшении положения тех, которые не в меру обременены или не в меру обделены, есть обязанность для общества, построенного на началах истинно православного понимания, но обращение всех в богатых, — а богатый есть именно «имеющий право на безделье», не может быть задачей тех, которые верят в слова Евангелия о том, что богатому труднее войти в Царствие [Божие], чем верблюду пройти через игольные уши. Такой взгляд на худшее, в нравственном отношении, положение богатого против бедного должен заставлять истинно православных людей, и особенно пастырей, более скорбеть о богатых и на их нравственное исправление обращать всю силу проповеди и духовного воздействия, тогда как мы, наоборот, слышим воззвания к усиленной деятельности между низшими классами, что, конечно, тоже очень желательно, но в деле церковного домостроительства несравненно менее важно, чем проповедь богатым о покаянии и исправлении. Бедные более нуждаются в духовном утешении, но им не угрожают, как бедным, неисправимые последствия от их земного положения: тогда как богатые находятся под страшной угрозой евангельского слова и спасать именно их есть прямая задача Церкви.
все условия, дающие возможность богатеть одним в ущерб другим; должно заботиться о том, чтобы государственные тяготы падали на обывателей равномерно их достатку. Он может даже признать, что государство или всякое иное человеческое общество, облеченное властью, по существу имеет право даже властно так распределить пользование всеми естественными ценностями, чтобы никто не был более другого благоприятствуем. Но он же не может в действительности допускать «таких уравнений», которые были бы основаны на антихристианском начале «отрицания последствий грехопадения», отнявших у человечества возможность быть совершенным во всех своих членах, каковым человечество вышло из рук Творца. Человек после грехопадения навсегда утратил не только фактическое личное и душевное, и умственное, и физическое совершенство, но и потенциальное (на земле). Хотя искупление открыло человечеству горизонты, которых оно не было удостоено при своем создании, тем не менее они все уже сверхмирные, а все чувственное [материальное] подчинено закону несовершенства, и следовательно неравенства, который и есть самый, так сказать, осязаемый результат утраты человечеством его первоначального блаженно-однородного земного совершенства. Теперь людям [вследствие искупительного подвига Иисуса Христа] дана надежда на высшее, на небесное совершенство, земное же невозвратимо и, следовательно, невозможно никакое абсолютное качество, как, например, равноспособность к пользованию даже земными благами, вследствие бесконечной разности в формальных качествах, для этого необходимых. На первом месте в понятии православного стоит вопрос: что человек делает в свое свободное время, на что употребляет свои способности, на что — свои средства? Так как мы знаем, что качество занятий людей вовсе не зависит от степени обеспеченности, то ясно, что для православного не может быть исключительным вопросом — достижение благ внешних. Он знает, что одному свободное время и материальная независимость полезны, другому безразличны, а третьему прямо вредны, один может вполне собой руководить, а другой нуждается в руководителе, иначе он впадет в такую бездну зол, что лучше бы ему никогда не видать никакой свободы.[37] Следовательно, православное понимание человеческого благосостояния не может связываться с понятием только о материальном равенстве — равенстве в имуществах — и поэтому, меры, имеющие целью уравнять всех в этом отношении, для православного представляются настолько фальшивыми, что он не может ни при каких условиях сочувствовать этому, хотя бы в принципе он вовсе не отвергал законности уравнительных мер, особенно по отношению обладания тем, что не есть произведение труда, а суть ценности, данные природой. Если бы он в этом уравнении видел общее действительное благо, то ни что не могло и не должно было бы препятствовать совершению такового; но он не только не верит в это, но, наоборот, думает, что если бы материальное обеспечение равным достатком было бы возможно, то оно привело бы к проявлению страшной нравственной нищеты, пока прикрываемой необходимостью так называемой борьбы за существование. Само материальное неравенство есть результат душевной анормальности людей, а не его причина. Чем выше в нравственном отношении стояли бы люди, тем менее они терпели бы существование абсолютной нищеты рядом с возмутительным избытком. Если они его терпят, то потому именно, что они стоят на почве абсолютного эгоизма. Если же до сих пор этого чувства не вытравили из душ, то как же можно верить, что оно не проявится во всей силе и впредь?! И, следовательно, процесс уравнения пришлось бы повторять, так сказать, ежечасно, потому что ежечасно его подтачивал бы не вымерший человеческий эгоизм, которому главным помощником всегда являлось бы умственное, нравственное и физическое неравенство людей. Закон неравенства проницает весь наш видимый мир. Неужели возможно равенство в одной области, когда оно не существует ни в какой другой. Даже в тех естественно, так сказать, механических организациях низших животных, как пчелы и муравьи, при всем кажущемся уравнении входящих в них индивидуумов, неравенство проглядывает постоянно, хотя бы в том, что работа, посильная одним, является непосильной для других. Если на это скажут, что эта непосильность происходит оттого, что эти общества основаны на начале максимального труда, а человеческие должны иметь основу в минимальности труда (что верно), то именно в человеческих обществах, состоящих из существ, признаваемых высшими против самых передовых насекомых, непосильность, конечно, должна проявиться не в несении минимального труда, а в «утилизации максимальной праздности». Когда Библия рассказывает, что труд был поставлен в неизбежное следствие грехопадения, то в этом надо видеть не только наказание падшему человеку, а «благодетельное» для него установление, потому что без этого труда его падшая натура пала бы еще ниже, будучи предоставлена постоянной праздности, вполне законной при условии состояния нравственного совершенства — райского. Из этого можно вывести заключение, что государство, нормированное православным пониманием, должно препятствовать установлению таких общественных порядков, которые допускают развитие классов, поощряемых к праздности избытком богатства, и конечно, оно не будет заботиться о споспешествовании образованию излишнего, к праздности располагающего богатства, но богатых всегда меньше, чем небогатых, и поэтому количество праздных (хотя богатство, в известных, правда, редких случаях, не всегда влечет за собой праздность: мускульную [физическую] почти всегда, но умственную, художественную, душевную — не всегда) при строе неравномерного богатства меньше, чем, если всем людям обеспечится поголовная праздность. Хотя нельзя опасаться достижения такого состояния на деле, но и в принципе целью делать его нельзя, придерживаясь православной точки зрения, т. е. той, что человек «осужден на труд для избавления от непосильного для его нравственного существа избытка обеспечения». Таким образом, как ни выражайся в отдельных случаях, строй имущественного неравенства для этики менее вреден, чем «обеспечение общей праздности», которой желают достигнуть сочинители проектов материального облагодетельствования человечества. Забота о возможном улучшении положения тех, которые не в меру обременены или не в меру обделены, есть обязанность для общества, построенного на началах истинно православного понимания, но обращение всех в богатых, — а богатый есть именно «имеющий право на безделье», не может быть задачей тех, которые верят в слова Евангелия о том, что богатому труднее войти в Царствие [Божие], чем верблюду пройти через игольные уши. Такой взгляд на худшее, в нравственном отношении, положение богатого против бедного должен заставлять истинно православных людей, и особенно пастырей, более скорбеть о богатых и на их нравственное исправление обращать всю силу проповеди и духовного воздействия, тогда как мы, наоборот, слышим воззвания к усиленной деятельности между низшими классами, что, конечно, тоже очень желательно, но в деле церковного домостроительства несравненно менее важно, чем проповедь богатым о покаянии и исправлении. Бедные более нуждаются в духовном утешении, но им не угрожают, как бедным, неисправимые последствия от их земного положения: тогда как богатые находятся под страшной угрозой евангельского слова и спасать именно их есть прямая задача Церкви.
