ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Возможно ли допустить умственное и душевное (не говоря о духовном) тождество между мужчиной и женщиной, с какой-либо точки зрения и особенно с чисто неидеалистической? Если по этому, отрицающему душу учению, то, что почитается душой, есть только результат телесных сил (не душа находит себе подходящее тело, а наоборот, тело создает душу), то ясно, что два различных тела не могут создать одинаковых или равных по функционированию в известной сфере душ. Если женская натура дает душу женственную, а мужская мужественную, то ясно, что для равноправности необходимо, чтобы каждая имела так или иначе отграниченную область; а обе эти души в одной и той же области, никогда равны не будут. Оттого в действительности мы и видим, что феминизм, в сущности, желает господства, а вовсе не равноправия; и надо думать, что если когда-нибудь, где-нибудь будет проведено равноправие, то, вероятно, борьба за места между полами дойдет до страшного обострения или сойдет на прежнее положение, чем докажется несостоятельность начала; последнее вероятнее, потому что думается, что женщины, в массе, к этому равноправию останутся равнодушными и его не используют. Прирожденное чувство женственности (dasEwig-Weibliche) возобладает над ложным и искусственно раздутым. Это ложное воззрение имеет себе основой превратное понятие о значении политики, как венце человеческой деятельности. Если в ней видеть лишь одно из проявлений мирового зла, более или менее добросовестно старающегося себя так или иначе умерить, то участие в политике, являющееся лишь тягостью, не может быть привлекательно; а если оно повинность, требующая к тому же почти всегда такого рода физических действий, на которые женщины мало способны, вследствие условий своей организации, — то, ввиду наложенной на женщин тягчайшей повинности деторождения, наложение гражданской повинности было бы совершенно несправедливо. Но в том то и дело, что требование участия в общественно-государственной деятельности истекает из совершенно ложного взгляда на государство, как на высшее совершеннейшее нечто, тогда как начало семейное есть, конечно, нечто гораздо высшее, которое государство всячески должно охранять, как то священное начало, из которого оно само может почерпнуть себе те элементы, которые его самого делают сколько-нибудь этическим явлением, а не только грубо насильственным и исключительно утилитарным. Православное понятие об этом вопросе ясно и просто разрешается в быту православного народа тем, что хотя обязанность вести общественные дела и лежит обыкновенно на мужчинах, как наиболее способных к деланию грубой работы, тем не менее, когда нужно, то и женщины к нему привлекаются. На сходках участвуют женщины домохозяйки наравне с мужчинами; и они же возводятся на престол, когда это необходимо. Последний факт почти всемирный, и, конечно, он отвечает на вопрос о признании равноправия, но освящая его основным понятием о неразрывности прав с обязанностями; тогда как стоящие за безусловное равноправие тем самым показывают, что допускают «право, независимое от обязанностей», чего православный взгляд допустить не может, потому что он вообще никаких прав не допускает, так как считает, что человек может иметь права только после абсолютного исполнения возложенного на него и что они [права] нечто истекающее из делания того, что, так сказать, сверхтребуемое; а требуется все, что по силам. Поэтому и говорится, что если мы сделали все, что от нас требуется, то мы вовсе не имеем право на награду, а только не подлежим наказанию как рабы, неключимые [негодные]. Конечно, в житейском деле нельзя удержаться на высоте чистого христианства, с его безусловностью. Но оно все-таки служит руководящей нитью; и если в обиходе возможны некоторые послабления, отчасти вытекающие из того, что в жизни не «чистого духа», а земной, сами обязанности могут иметь границы (даже должны их иметь, для возможности требовать исполнения), то все-таки до прав, как положительно заслуженных и закрепленных наследственностью — никак не доберешься. Права на престол истекают из обязанности царствовать и неразрывно с ней связаны; и в древней России права высшего сословия были неразрывно связаны с обязанностями. Из очень своеобразного применения этого начала выработалось так называемое «местничество», в котором понятие о праве особенно наглядно связано с понятием об обязанностях[45] и составляет какой-то круг. Обязанность исполненная дает право на исполнение подобной и впредь; а высотой обязанности измеряется и высота общественного положения. Семья есть в одном отношении основание государственного здания: власть, зачавшаяся в пределах этого первоначального основного союза, как власть, добровольно допущенная женой и обязательно простирающаяся на детей, переносится на более широкую арену государственного делания. Но властвование есть, в сущности, грубая сторона человеческой деятельности;[46] и оно из семьи (в ее низшей функции) переходит в государство; а духовно-культурная роль семьи, с любовью, как основа, и с нравственным взаимодействием не только родителей на детей, но и обратно, детей на родителей, переходит в жизнь народно-общественную, находя в ней широкое применение тех добродетелей, которые зарождаются в недрах семьи; и они окрашивают весь общественный строй. В семье, рядом с началом главенства, столь необходимым для всякого земного общежития (власть от Бога), зарождаются начала взаимодействия поколений, этого краеуголья внутреннего общественного порядка, при котором, правильно функционирующем, власть старших поколений разрешается в то внутреннее общение духа, при котором иногда даже младшие руководят старшими, никогда не нарушая порядка внешнего подчинения (С. Т. Аксаков говаривал, что его переродили его сыновья. Какое было гармоничное соотношение членов семьи в доме Аксаковых см.: Шенрок. Семья Аксаковых, в журнале Министерства Народного просвещения за 1903 год), но умеряя внешнее подчинение тем внутренним подчинением, при котором наиболее влияет тот, кто достойнее других, хотя бы и старших по возрасту и положению. Самая же основная функция семьи — это осуществление в житейском обиходе заповеди о любви,[47] семья основана, по учению Христа, на любви, эта любовь уподобляется любви Христа к Церкви и она снабжается дарами благодати, способствующими ее осуществлению в жизни. Но из-за семейной любви никак не должна забываться заповедь любви к ближнему, размыкающая тесноту семейной любви и кульминирующая в изречении: «иже аще любит отца и мать паче мене, — несть мене достоин». Православный взгляд на семью сводится к тому, что она есть, несомненно, основная, благословенная ячейка всяческого земного сожительства, но при условии, чтобы человек не замыкался в ней. Хотя мирская мудрость и ставит родину выше семьи, но там подчинение семьи основано на утилитарном начале: «государство охраняет семью», «люби родину как то, что обеспечивает тебе семью»! Тогда как христианство размыкает семейное начало не утилитарными соображениями, а тем, что ставит другой, высший по внутреннему достоинству идеал, который его не упраздняет, а именно размыкает (выражение Н. М. Павлова[48]). Если семейный круг успеет выработать в себе построение высшего свойства, основанное на любви, а не на идее одной власти (подобно римскому началу partiapotestatis), то там же и зарождается тот дух, который переносит в общественную жизнь и в само просвещение начала не одной практической целесообразности, более всего вращающейся около идеи власти, но того понимания внутреннего живого соотношения, при котором идея власти не тяготит и начало свободы не надмевает. Римская семья могла разрешиться (при всей строгости ее начальной этики), только в turegereimperiopopulos, Romane, memento; а отрицание семьи с точки зрения именно не признания власти «любовью растворяемой» должно приводить к тем учениям «о всеобщем благе», в которых власть деспотическая, нивелирующая всемирную общину, обращает людей из живых самодеятельных единиц в безличную и безвольную агрегацию абсолютно одинаковых атомов, всечеловеческую пыль, сдерживаемую в сколько-нибудь объединенном состоянии исключительно началом силы. Результатом уже оцененного историей римского начала было непомерное развитие государственного организма, бездушие которого выражалось в совершенной скудости общественно-культурной жизни. Весь римский мир был только дисциплинарное учреждение, и он же выработал все, касающееся внутреннего и внешнего дисциплинирования (dressage) до высшей степени.[49] Но эта дисциплина развилась в латинском христианстве в ущерб основному началу христианской Церкви. Что сказал бы нам социализм, если бы он мог когда-либо осуществиться? Это вопрос — в смысле фактическом, но для ума христиански (православно) настроенного, нет никакого сомнения в том, что человечество никогда с ним на деле не уживется и что его осуществление совершенно невозможно. Потому что он весь построен лишь на произвольном отсечении всех функций человеческого духа, не укладывающихся в данную механическую схему построения общества; а такое отсечение можно делать лишь на бумаге, наделе же оно не производимо. Если скажут, что устройство войска подобно армии труда, то ответим на это, что армия лишь на время отвлекает человека от его нормальной жизни; а если были такие армии, которые на всю жизнь закрепощали людей, то это оказывалось возможным лишь потому, что армии, особенно старого порядка, состояли из ничтожного меньшинства, либо охотников (Англия, Америка), либо людей, принуждаемых насилием большинства.[50] Для возможного осуществления учения о«всемирном равенстве и братстве» надо непременно уничтожить семью, т. е. органическую ячейку, из которой постепенно вырастает народ с его и однородностью, и внутренним семейно-индивидуальным разнообразием. Ввести в дело всемирное однообразие и безличие можно, только уничтожив семью. Вот почему истинный социализм учит — свободной любви. Это вовсе не следствие чувственной разнузданности (проповедуемой им и по другой причине), но очень логический постулат, из которого вытекает все дальнейшее. Как из христианской семьи выходит то общественное построение, в котором лучше может процветать бытовое христианство, так из начала бессемейности может вырасти лишь то, что соответствует антихристианскому идеалу, столь же узкому и одностороннему, сколь, наоборот, всесторонний христианский идеал, допускающий проявление личности во всей ее широте. Оттого и осуществление христианского идеала так трудно. Оно заключается в общественном быте, основанном на свободе личного развития человека но всем направлениям. Социалистический же идеал построен именно на обратном: на игнорировании человека, как существа духовного и разностороннего, и, конечно, если смотреть на людей только, как на мышцы, только кормящие свои животы, то схема построенного по такому шаблону общества является необычайно простой и поэтому увлекательной для людей, имеющих только мышцы и животы.