ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Православие, понимаемое в смысле общественно-государственного начала, означает понимание всех земных явлений и задач с точки зрения «чисто христианской». Можно твердо знать догматику, даже по академическому курсу, и не знать, что с этой догматикой делать в общественно-политическом обиходе. Оттого мы часто видим твердых догматистов, очень не по-православному понимающих дела мира сего, и нередко те, которые вовсе не знают догматику, как науку, в действительности обладают вполне православным миросозерцанием, тем, которое дает возможность утвердить общественность и государственность на «камени веры». Под камнем веры, на котором можно возводить общественно-государственный строй, надо понимать не положительное нечто, а так сказать, отрицательное. Из веры, как таковой, т. е. откровенной, не может прямо выйти ни светское общество, ни тем более государство. И то и другое — явления земного строя, в которые человек поставлен историей, начинающейся «у дверей рая» [с момента изгнания Адама и Евы из рая]. Камень веры нужен не для построения прямо на нем государства и светского общества, а для того, чтобы стоя на нем, каждый человек старался бы устранять, по возможности, из государства и светского общества все, что противно вере. Тут-то, прежде всего и явит свое жизненное значение широта христианского понимания, «свобода мысли о Христе», без которой правильно разобраться в калейдоскопе земных явлений невозможно. Без этой путеводной нити — часто освящается «неосвятимое» и, наоборот, избегают, чураются того, что по существу не только безвредно, но и вполне правильно и достохвально. Один немецкий ученый очень хорошо определяет, как бытовая вера иногда обходится без систематического богословствования: он говорит: «DerGlaubedesEinzelnenberuhtnichtaufeinemintellectuellenProzess, sondernaufeinempraktisch— pathologischenProzessdesreligioes— sittlichenLebens. (Tholueck, DasKirehl. LebendesXVIIJ. h., Vorrede)». Человек становится православным в жизни не только путем мысленного усвоения, но и путем проникновения в него просветительного начала, которое потом ведет и человека, и людей, совокупленных племенной связью, по пути того или иного понимания жизненного, а не рационалистического — надуманного, хотя бы и по прекрасным первоисточникам. Коренная черта культурно-бытового Православия заключается в широте кругозора, в свободе отношения к форме, с постоянным усматриванием сути вещей, по которой и только по которой оцениваются и сами проявления, всегда многообразные и изменчивые. Мир — своего рода Протей. Когда говорят, что такой-то человек или такой-то народ исключительны, все меряют мерилом своих учреждений и обычаев, то можно смело сказать, что такой человек или народ не стоят на православной почве, они лишены объективности в оценке чуждых им явлений, они не ищут сути за внешностью. Этот приговор будет тем резче, чем исключительность будет более подбита [усилена] превознесением себя и умалением других. О русских людях вообще ходит молва, что они, как народ, не исключительны, а даже наоборот, пожалуй, склонны увлекаться кажущимися достоинствами всего иноземного. Но исключительность, кажется, действительно является у нас основной чертой, тогда как способность увлекаться чужим скорее есть недостаток и — случайного происхождения. Исторические, весьма неблагоприятные, условия заставили нас на протяжении долгого времени чуждаться общения с другими народами, что неестественно, ибо люди и народы нуждаются в общении друг с другом. Народы, слишком долго лишенные этого желанного общения, либо совсем хилеют и отживают, либо, при переменившихся обстоятельствах, временно впадают в противоположную крайность этого увлечения, но с тем, чтобы, пережив время увлечения и претворив все, даже позаимствованное, вернуться к правильному течению своей жизни, уже не прекращая свободных и равноправных сношений с соседями. Основная способность русских людей — это объективность, способность видеть вещи, как они есть, с возможно меньшим помрачением взгляда предвзятыми понятиями,[26] мешающими видеть действительное и заставляющее видеть то, чего нет. Эта черта, конечно, имеет свою основу в строе ума, и не только ума, но и души. Человек, надмевающийся собой, не относящийся отрицательно к чужому потому, что оно не его, а только, де, свое совершенно хорошо; человек, с первого шага останавливающий внимание не на отличиях других от себя, а ищущий прежде всего точек объединения и соприкосновения с другими; точки же эти — общечеловеческие черты, усматриваемые под случайно разъединительным. Одним словом, это тот, кто, прежде всего в иноплеменнике старается видеть брата, а не чужого, и уже только после этого обращающий внимание на различительные черты, — такой человек сразу изобличает господство в нем христианско-православного начала, которое, прежде всего, учит видеть в чужих людях — близких, таких же людей, как и мы сами, и только после, когда найдены точки сближения, оно допускает останавливаться на разделяющем, значение которого, конечно, уже не может быть преувеличиваемо в связи с тем, что найдены пункты сближения.[27] В этом факте заключаются два фактора, оба очень существенные в отношении проявления того, что мы называли культурное Православие. Первый состоит в том, что проявляющий эту культурную черту народ явно дает понять, как глубоко в нем живет сознание того, что перед Богом «несть эллин, ни иудей и, т. д.», т. е. что все люди братья в Господе и следовательно, могут легко быть и теснейшими братьями во Христе. Желание же иметь их таковыми есть тот источник благодушного равенства, которое русский человек сразу являет к племенам, даже им завоеванным, и тем более к равносильным, и которое так облегчает ассимиляцию народов, с которыми сам он вступает в прямые (а не через посредство, например, правительства) сношения. Племенное родство в облегчении сношений или сближения никакой роли не играет, если, конечно, в деле сближения не участвует вера, потому что обладание тождественной верой уже есть венец близости, если с противоположной стороны к тому нет помехи. Русские редко сближаются с единоверцами, греками, но это лишь оттого, что греки не могут скрыть сознания своего превосходства и это делает затруднительным большую экспансивность [общение] с нашей стороны. Второй фактор в этом явлении заключается в народном сознании, что внешняя сторона, форма быта, даже язык, как нечто тоже внешнее, есть совершенно несущественное «нечто» при оценке других людей, живущих своим особым строем, говорящих другим языком. Хотя русский (славянский) народ избрал слово «язык», как выражение народности вообще (языки-народы), тем не менее он в своей более чем терпимости к другим народам также добродушно смотрит на чужие обычаи, на чужие языки и никогда не только не навязывает своих обычаев и своего языка, но, наоборот, слишком охотно усваивает эти чуждые обычаи, если они не противны вере, и заговаривает с инородцами на их языке, если ему кажется, что ему легче выучить чужой язык, нежели инородцам русский. Так в самый разгар нашей казенной, столь мало удавшейся русификации окраин, молодой крестьянин, ежегодно ходивший в Бесарабию на заработки, объяснял, что он говорит там «по-ихнему». «А чего: — они не скоро русскому выучиваются-де!». В Ярославской губернии есть целые деревни, из которых крестьяне ходят в порты для погрузного промысла, в которых очень развито знание иностранных языков, облегчающих сношения с иностранными судовыми командами и т. д. Такой широкий взгляд, не боящийся утратить свое оттого, что для практических целей удобно овладеет и чужим языком и мирится с чужими обычаями, конечно, истекает из христианского — православного взгляда на форму вообще и из уверенности, что буква мертвит, а дух животворит. Русский — православный дух не боится облекаться в любую форму, выражаться каким угодно языком, он себе от этого не изменит, от этих внешностей, и таким образом сразу определяется отношение православного народа к остальным народам. Оно, конечно, вовсе иное, чем то, которое вырабатывается на языческой почве эллинства и варварства, на которой стоят пока все нам известные народы эллино-римской культуры и сами эллины, наши братья по вере, не отрекшиеся от своей дохристианской культуры, хотя и исповедующие православную веру, безукоризненно догматически ими понимаемую. Первый, таким образом, шаг к проявлению православного понимания взаимоотношений людей и народов выражается тем, что сразу устраняется всяческая горделивая исключительность, несовместимая со смирением или по крайней мере с непревознесением. В нашем народе эта черта не результат темперамента или формальной культуры, которая иногда может доводить людей, но едва ли целые народы, до признания человеческой равноправности на почве благосклонной гуманитарности. В русском народе это отношение к другим народам происходит от живого усвоения учения о братстве всех людей во имя Небесного Отца, и в устах наших простецов слово «брат», «братец», обращенное ко всем, без различий, конечно, указывает, на то, что для них понятие о братстве настолько непосредственное, что оно перешло, так сказать, в плоть и кровь и не по адресу одних своих [единоплеменников], как у греков, которые эту форму обращения часто употребляют между собой, а именно по отношению ко всем без исключения. Этим, так сказать, вступлением в область истинно христианского миросозерцания начинается то бытовое — православное credo, которое охватывает в своем дальнейшем развитии всю народно-религиозную жизнь русского народа.

* * *

Определив свои отношения к инородцам и иноверцам, как к людям-братьям, отличия которых или по обычаям, или по языку, или даже по вере (если только эта вера не есть самоосуждение с последовательной православной точки зрения, как, например, может быть, хотя это и гадательно, по отношению к китайцам) суть лишь в выражении ими их полноправных особенностей или проявление несовершенной веры, — православный человек никогда их не ставит на степень низшей расы,[28] а лишь только в эксцентричное положение по отношению к своей собственной культуре. Оттого единоверие с вытекающим из него принятием соответственного строя жизни сразу упраздняет в глазах русских людей всякую тень чуждости. Это вполне христианское понимание отношений к другим народам и племенам делает из него твердую религиозно-культурную основу для могущего быть на ней основанного государственного здания, и именно такое понимание может и должно быть почитаемо неразрывно связанным с тем культурно-православным элементом, который должен служить основанием для воспитания в русском духе. Возникающее на этом основании государство представится в следующей схематической форме, которая, впрочем, вполне ясно выражалась в нашем до-имперском периоде: русское царство есть облечение в государственную форму русского народа для возможного выражения и сохранения его культурно-бытовых особенностей, но без всякого агрессивного отношения к другим иноверным и инокультурным народностям. Если же они и могут оказаться втянутыми в ограду этого государства, то ни под каким видом не в качестве низших или порабощенных, а, наоборот, совершенно культурно-автономных, но именно вследствие своей культурной автономности, не имеющих никакого основания участвовать в политической, общественной и культурной жизни русского народа и только призванных участвовать в поддержании внешнего государственного здания и его материального процветания, по мере своих сил. Если же эти народности пожелают присоединиться и к нашей культурной жизни, основа которой есть вера,[29] то они могут и должны сделаться полноправными членами государства, тогда как без этого они могут жить лишь в себе, под крылом охраняющего их более мощного, но культурно им чуждого государства.