РОССИЯ В НАШЕМ СЕРДЦЕ
В самый разгар войны я вдруг узнал, что в Сен-Бриаке содержатся русские пленные, частью на материке, а частью на прибрежных английских островах, оккупированных немцами, и что положение их довольно трудное. Другие военнопленные получали через Красный Крест помощь от своих правительств, посылки и письма из дома, а русским помощи было ждать неоткуда. Известно, какое отношение было к ним в России, всех их априори считали предателями, перебежавшими на сторону врага, так что можно себе представить, в каком бедственном положении оказались эти несчастные люди. Поскольку у меня был контакт с несколькими офицерами, мне с их помощью удалось немного помочь им. Когда я поднял этот вопрос, они проверили, и, насколько мне известно, положение наших пленных немного облегчилось. Они работали, главным образом, на строительстве укреплений. Тех, которые были на островах, я никогда не видел, а с некоторыми из работавших на материке потом несколько раз встречался, и мы разговаривали, они рассказывали мне про свою жизнь. Очень большой помощи, конечно, оказать им было невозможно, но даже то немногое, что удалось сделать, было для них светлым моментом в их печальном положении, когда они узнали, что хотя бы кто-то заинтересовался ими. Что с ними произошло потом, я не знаю. Когда после начала перестройки открылась возможность переписки и я стал получать невероятное количество писем из России, я всегда надеялся, что кто-нибудь из них уцелел и напишет мне, но боюсь, что нет, потому что все, кто был возвращен, попадали в лагеря и очень многие погибали.
В 1943-1944 годах, когда в войне наступил перелом, начались налеты союзной авиации. Я помню, как доказательством серьезного военного преимущества союзников явился для меня один такой налет, когда над нами в течение почти что получаса летали союзные самолеты. Они пролетали над нами непрерывно, одна группа за другой, как конвой на дорогах, и мы не могли сосчитать, сколько их было, но - я следил по часам - лете ли они ровно 28 минут. Но военных действий на месте еще не было, и я вынужден был уехать до того, как союзные войска стали высаживать десанты и начались уже настоящие бои. В начале весны 1944 года явился ко мне один из высокопоставленных офицеров, командовавший крепостью порта Сен-Мало, некий полковник фон Аулок. Оказалось, что в бытность свою младшим офицером, в молодости, он был знаком с моей бабушкой Марией Александровной. Их полк стоял в Кобурге, и бабушка, любившая молодежь, приглашала к себе молодых офицеров, устраивала для них вечера, и они все ее очень любили и даже ласково называли "тетей Мари". И вот этот фон Аулок сказал мне: "Хотя я права и не имею, но как джентльмен джентльмена я должен вас предупредить, потому что мне известно, что вас попросят покинуть побережье, и довольно скоро".
Благодаря этому предупреждению приказ об отъезде не застал меня совершенно врасплох, и мне удалось даже достать бензин и перевезти какие-то вещи на машине в Париж, где один из моих друзей очень любезно предоставил в мое распоряжение свою квартиру - сам он с семьей жил в деревне. Он был из знаменитой семьи, звали его Людвиг Нобель, и сам знаменитый ученый приходился ему, кажется, дядей. Человек он был состоятельный и, хотя и являлся шведским подданным, много лет прожил в России и по-русски говорил как настоящий русский. Я остановился у него в Париже, но вскоре мне было передано через немецкого посла - было тогда нечто вроде посольства в Париже, помимо Виши, и послом был некий Абец, профессиональный дипломат,- правда, в вежливой форме, что меня просят покинуть Париж. Просьба эта, конечно, была требованием. Первым этапом из Парижа был город Виттель, небольшой курорт, который славится своей минеральной водой. Я провел там в ожидании два дня, и только после этого мне сказали, что придется ехать дальше и что меня просят выехать в Германию. Можно себе представить, что я чувствовал себя довольно неуютно. Правда, у меня спросили, где я предпочел бы остановиться в Германии. И я, естественно, ответил, что хотел бы остановиться у своей старшей сестры Марии, которая была замужем за принцем Лейнингенским. Я прожил у нее несколько месяцев, в конце 1944-го - начале 1945 года.
Я так никогда и не узнал, почему меня тогда, в июле 1944 года, перед высадкой союзного десанта, решили удалить с побережья. Думаю, что это было результатом того, что я совершенно открыто говорил с военными и высказывал все, что думал,- но ведь они и сами все понимали и в прямом смысле рвали на себе волосы, потому что любой военный, даже просто солдат, не мог не видеть, что их кампания идет к абсолютной катастрофе. Мне также неизвестна дальнейшая судьба моих знакомых офицеров. Это решение увезти меня определенно шло по политической линии, а не военной, и я до сих пор теряюсь в догадках, потому что потом все очень быстро рухнуло, и после Нюрнбергского процесса уже некого было спросить.
Я жил в большом доме мужа моей сестры, с сестрой и ее детьми - муж ее, к сожалению, был на войне. Когда весной в сорок пятом году вся национал-социалистическая аппаратура распалась и не было уже никакого контакта с Берлином, местные военные дали мне горючего (я приехал из Франции на своей машине), и я решил ехать на юг, выбраться из Германии в Швейцарию. Я проехал через Австрию до швейцарской границы и остановился в одном маленьком городке. Когда в город вошли французские войска (это были передовые части, дивизия генерала Леклера), у меня с ними завязался контакт. Офицеры остановились в той же гостинице, что и я. Вечером того же дня мне позвонили в комнату и сказали, что какие-то военные хотят со мною увидеться. Я спускаюсь в холл и вижу двух офицеров - один оказался французом, а другой американцем. Собственно, француз был русским, и мы даже в юности были знакомы, встречались в каких-то компаниях. А второй был американским офицером, осуществлял связь между французскими и американскими войсками, очень милый молодой человек, с которым мы тогда подружились и долго потом переписывались. Они меня познакомили с другими военными, и в тот же вечер я ужинал с полковником той бронечасти, которая вошла в город. Перед уходом из города они меня препоручили другим военным, занявшим их место. Меня оставили в гостинице вместе с сопровождавшим меня полковником Синявиным, который был моим секретарем и начальником кабинета, всем в одном лице. Нам было очень приятно быть с ними в одной гостинице. Я тогда собирался вернуться во Францию и даже получил все бумаги, в том числе разрешение на переезд с машиной, которая была у меня. И вот командир другой уже части, сменившей первую, тоже полковник, попросил разрешения переговорить со мной наедине. "Мне как французу, - сказал он, - очень больно говорить это, но я вам не советовал бы ехать сейчас во Францию, потому что положение наше, политическое и внутреннее, очень неспокойно, повсюду беспорядки, и я просто боюсь за вашу безопасность. Советую вам поехать пока в Швейцарию, если сможете".
Но ни в Лихтенштейн, который зависел от Швейцарии, ни в Швейцарию мне не удалось получить визу. Мне пришлось задержаться на несколько месяцев в Австрии, где я продолжал жить в той же гостинице, в которой остановился по приезде. Тогда я подумал о своей тете Беатрисе и позвонил ей в Испанию. Она сразу же мне сказала: "Приезжай к нам, чтобы обождать, посмотрим, что будет во Франции". Поскольку я получил испанскую визу, Швейцария не могла мне отказать в транзитной визе, и я ее получил - только на 48 часов - с помощью испанского министра, исполнявшего обязанности посла (посольства еще не было) графа де Байлена, ставшего потом моим близким другом. Так я попал в Испанию, сначала в Сан-Лукар, где у моей тети был дом, а затем, в сентябре 1946 года, в Мадрид, где год спустя я, совершенно случайно, познакомился с моей будущей женой. Но об этом лучше расскажет она сама.
9
Спустя несколько лет после нашего брака мы смогли вернуться во Францию и с тех пор делили нашу жизнь между Францией и Испанией, иногда путешествовали. Никогда не забуду, как однажды мы летели на Аляску и пролетали над Россией, над всей Сибирью, и эти бескрайние, покрытые лесом пространства, величественные реки, да и само по себе то, что внизу была наша родина, - все это произвело на нас неизгладимое впечатление. Тогда еще я и представить себе не мог, что когда-нибудь увижу ее.
Жизнь наша в пятидесятые-шестидесятые годы протекала довольно спокойно: события, в основном, были чисто семейные. Мы жили тихо, воспитывали дочь. Отношение к нам со стороны французского общества было ровным, не было вражды, но не было и большого интереса. Это изменилось, и очень заметно, только в последние годы, с начала так называемой "перестройки", когда в России широкие массы людей узнали о существовании нашей семьи. Вообще, на мой взгляд, французская республика уже так прочно установилась, что о возможности монархии в ней думает очень мало людей - я знаю, что такие люди есть, но их немного. Раньше, в период между двумя войнами, их было значительно больше, существовала "Аксьон франсез" - организация монархического направления, в которой, между прочим, состоял и нынешний президент Французской республики Франсуа Миттеран, эта организация именовала сама себя крайне правой. Во время войны она исчезла и с тех пор не возобновляла своей деятельности, поскольку после войны отношение общественности к ней было резко отрицательным - впрочем, не только к ней, но и ко всему, что считалось "правым" или на что навешивался этот ярлык. Мне кажется, это явление чисто психологическое. Во всяком случае, к своему наследнику престола, графу Парижскому, эта страна проявляет очень мало интереса.
Все это время мы поддерживали связи с русскими эмигрантами, в большинстве своем, конечно, монархистами и легитимистами. Это было, как правило, продолжение старых связей, как индивидуальных, так и с организациями, продолжавшими существовать, такими, как Корпус Императорских Армии и Флота, Имперский союз, Монархический совет в Германии, с организациями витязей, скаутов и другими - многие из них функционируют и до сих пор. Некоторые из них больше интересовались политикой, другие меньше, но деятельность их, конечно, не была уже такой бурной, как в первые годы эмиграции. С другой стороны, что было, несомненно, позитивным, с течением времени и со сменой лидеров некоторых из этих организаций, постепенно сгладился и раскол между ними, и многие из них, прежде оппозиционно настроенные по отношению к моему отцу, объединились вокруг меня. Затем появилась новая эмиграция, и с некоторыми из этих людей я встречался - обычно мне их кто-нибудь представлял, и действительно, были интересные встречи. И уже где-то в конце шестидесятых - начале семидесятых годов начались у нас первые встречи с людьми из России, не с теми, кто эмигрировал, а с теми, кто приезжал совершенно официально. Помню, в первый раз это произошло во время международного конгресса медиков, и один из русских участников, узнав, что мы находимся в Париже, через наших знакомых попросил о встрече. Для меня это были первые контакты с людьми, которые приезжали почти что из потустороннего мира, и это было для меня чрезвычайно важно и интересно. Но такие встречи, на протяжении всех семидесятых годов, были сравнительно редкими. И вот, не так давно, тоже через знакомых, я познакомился с приехавшим из России кинорежиссером Михалковым. Для меня это была первая встреча с человеком, который занимал в России довольно привилегированное положение и имел знакомства в самых разных кругах, включая и высокопоставленных лиц. С тех пор он, бывая в Париже, всегда посещал нас, и когда потом мы были в России, он появился в Петербурге во время визита и помогал нам, и его верную дружбу мы очень ценим.
