ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Насаждая свое просвещение (западного индивидуализма, выраженного идеей абсолютизма, этого высшего его проявления, тогда как русское самодержавие — выражение общения), свою привозную культуру, Петр мог бы вызвать к жизни, рядом с тем, что славянофилы называли «русским», иные культурные плоды, ничем, или мало чем уступающие плодам культуры европейской. Вместо этого мы видим нечто иное: вместо создания чего-то, имевшего внести новые вклады в сокровищницу всемирной культуры, он лишь обезглавил культурно свой народ и, по меткому выражению Руссо, поставил препятствия на пути нашего народно-культурного развития; и если в чем, надо думать, ошибался женевский философ, так разве в том, что он придавал влиянию Петра слишком радикальное значение, утверждая, что он «навсегда» положил препятствие к развитию русской культуры. Доказательством же того, что истинно русский путь не совсем заглох — служит то, что величайшие наши литературные гении, выдвинутые, может быть, потрясениями петровщины, в один голос заявили себя не ее почитателями, и устами Пушкина произнесли ей такой приговор: «к нам просвещенье не пристало (явно петровское) и нам осталось от него жеманство, больше ничего».

Все вышесказанное приводит нас к следующему заключению: основная народность та, которая служит почвой для исторической народности, могущей быть до известной степени уясненной изучением всего, в чем народ себя исторически проявляет, и не может быть точно сформулирована, как всякое явление, подлежащее лишь непосредственному восприятию чувством. Признание ее существования есть неотразимый запрос здравого смысла,[275]не могущего иначе понять и объяснить возможность того разнообразия «племен, наречий, состояний», которые суть неразлучные спутники исторического человека. Без присутствия в человечестве и внутренней и внешней индивидуальности, видимой, жизнь человечества была бы бесцветна и прямо не представима. И чем сильнее развита в отдельных личностях и в народах именно личность, тем сильнее и плодотворнее мировая роль того, кто такой индивидуальностью обладает.

В чем вообще заключается личная индивидуальность? Как было сказано выше, индивидуальность логическому определению не поддается, она чувствуется, и по ее плодам о ней можно составлять известные выводы и суждения. Ее же художественное воспроизведение возможно; но оно уясняет вопрос опять-таки не уму, а чувству, созидая искусственный факт в дополнение к предшествующим бесчисленным фактам естественным. То же надо сказать и о народной индивидуальности. Поэтому признание «народности», как составной части нашего политико-культурного исповедания, есть не что иное, как признание «принципа народности вообще», как общей основы нормальной государственно-общественной жизни, а вовсе оно не есть выражение того несостоятельного предположения, что мы должны клясться в верности какому-то определенному, законченному представлению, — что, де, есть какая-то осязаемая русская народность, которую можно по пунктам исповедать.

Признавая принцип народности, мы только признали то понятие, что она лежит в основании всяческой полезной, на пользу всего человечества, деятельности; или, говоря более точно, «всякая частная деятельность, как личная, так и народная, общечеловечески полезна лишь когда она проникнута народной индивидуальностью: всякое же искание общечеловеческого, достижимого будто бы помимо народного, есть самоосуждение на бесплодие, чего жалкими представителями явились мы сами за весь период нашего отречения от народности, период, подлежащий наименованию «петербургский» и вошедший теперь в последнюю (но, может быть, еще имеющую продолжаться немало времени) фазу.

Но если народность — нечто невесомое, невыразимое, то в чем же состоит смысл провозглашения веры в нечто, определение чего совершенно не поддается нашим средствам его выразить? Это есть именно вера: а она по Апостолу — уверенность в невидимом (Евр. 11,1). Мы знаем, что есть русское самодержавие, и можем его точно оформить. Православие тоже вполне подлежит «знанию», но в свою народность мы можем только верить, потому что она есть действительно тайный фактор в жизни, который окрашивает человеческие собирательно-органические единицы некой не формулируемой окраской, как и всякая окраска, какую никак нельзя определить иначе как условным наименованием, соответствующим явлению, но не уясняющим явление. Без нее народы не были бы народами и человечество не состояло бы из тех другу друга восполняющих индивидуальностей, которые лишь в своей совокупности дают возможность всестороннего проявления полноты даров, данных человечеству. Этот принцип может также почитаться естественным прообразом плодотворного на практике начала разделения труда. Задача, принадлежащая человечеству, совершается постепенно и последовательно совместным трудом племен и народов.

Предоставленный своему внутреннему чувству, человек будет непременно проявлять в своей деятельности свою индивидуальность, сообразно ее природной силе или в меру ее культурной обработки. Тоже и народ. Он всегда себя проявит таким, каков он есть, если будет действовать по внушению своего внутреннего глосса, а не во исполнение какой-нибудь заимствованной программы. И только такая его деятельность имеет цену и для него, и для человечества, обогащая его новым человеческим типом и типическими произведениями.

Поставив в связи с другими двумя составными элементами русского народного лозунга слово «народность», мы этим самым завершаем полноту религиозно-политико-культурной программы, которой должно следовать для того, чтобы русская народность, в ее историческом развитии, могла проявиться наиполнейшим образом.

Постоянно не прислушиваясь к чужим советам и указаниям, не стараясь подражать чужим образцам, хотя бы и заманчивым, можно достигнуть настоящего развития своих душевных и умственных сил; а только через это развитие отдельных лиц делается возможным развитие всего народа. Человек и народ, обогащая себя знаниями и умением, с помощью других людей и народов в области делания должны идти своим собственным путем, не оглядываясь и не спрашивая себя, так ли именно идут другие народы и люди; и если окажется, что наш путь совпадает с путем, по которому идут другие, — тем лучше. Это будет более или менее доказательством того, что избранный путь — общечеловеческий. Но вовсе не все то «только» общечеловечно, что повторяется везде и у всех. Общечеловечное вполне может быть выражено одним человеком или народом; и если этой общечеловеческой ноты еще не успели взять другие народы, то они наверное рано или поздно на нее отзовутся.[276]

Конечная цель всякой народности, сказал А. С. Хомяков, заключается в возведении частного на степень или в достоинство общечеловеческого.

* * *

Когда славянофилы требовали, чтобы мы любили и охраняли народность, им отвечали, что, де, если она прирождена, то ее не утратишь. А если она есть только «недостаточная культурность», то ее нечего и охранять — этот ответ был плод лишь недоразумения и недомыслия, который сам имел источником недостаточнее уяснение отличия между прирожденной и, так сказать, благоприобретенной народностями. Последняя есть народность культурно-историческая. Действительно — утратить основную народность невозможно, как бы ее не направить на подражание тому, что ей не свойственно. Но раз законный путь ее развития уяснен историей и она успела выработаться до степени культурно-исторической, то вопрос об охранении вступает в свои права по отношению к этой последней форме народности, могущей действительно подвергнуться извращению.

Печальный пример такого извращения мы очень ясно усматриваем теперь, глядя на последствия подражания западному и переживая их.

Подражательность явилась сначала в обманчивом виде устранения старых язв и недостатков,[277] постепенно дошло (путем постоянного восприятия чужого) и до современных, крайне отрицательных учений, уже приступивших к осуществлению своих задач. Все эти направления — нам чужие, но раз привитые обратившейся в привычку подражательностью, они на нашей народной подпочве дали своеобразные плоды, удивляющие и ужасающие тех, кто нас наградил такими семенами.

Из всего сказанного можно, кажется, сде­лать такой вывод: к своей исторически культурной народности надо относиться охранительно и возгревательно, т. е. так, как нас тому учат иностранцы, особенно англичане и немцы, у которых — изучение всего своего и воспитание — в духе любви к своему народу, особенно в его истории и быте, основа всему. (Пушкин писал, что он не желал бы для России другой истории, чем та, которую она имела). Но та народность, которая лежит в основе этой благоприобретенной народности и которую надо почитать прирожденной. Эта народность, которую, по-видимому, одну имели в виду те, кто некогда писал, что неотъемлемое нечего и оберегать, она действительно не требует такой о себе заботы, как первая, но она может быть направляема к тому, что ей по существу не свойственно, — и тогда она может дать истинно пагубные плоды извращения.

Настоящий путь развития народности от первобытной до степени культурной идет либо из недр ее самой, либо через усвоение органически сродного, как это, например, образно представляет летописный рассказ о принятии Владимиром (всей Русью) православного христианства. Чем органичнее сливается воспринимаемое, тем полнее, сочнее получаемый плод культурной народности того народа, который этим не случайным или не искусственным путем восполнял свои стремления перейти от первоначальной к высшей стадии просвещения и саморазвития. Простое подражательное усвоение, чем оно « попугайное», тем более оно дает плоды или тощие или вредные.

Древнерусская культура, построенная на основании усвоения свободно излюбленного просвещения (потому что, несомненно, что Владимирово крещение было лишь осуществление назревшего), тем и отличалась, по существу, от «петровщины», что последняя была «насильственно навязанное подражание», а потому и плоды их были столь различны. Первая культура явилась созидательно-объединительной, а вторая внесла лишь раздвоение, последнее слово которого сказали нам последние годы, ясно подчеркнувшие, что за внешним полицейским единством крылась и все более и более зрела внутренняя духовная дезорганизация.

Петровская реформа, конечно, не помешала появлению у нас целой плеяды отдельных самобытных умов и гениев; она даже способствовала этому неизвестному в старой России явлению; а при такой наличности можно ли говорить о бесплодии этого насаждения западных понятий, высвобождающих, по-видимому, личность от гнета парализовавшей ее среды?