ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Утрата народного понимания настолько была у нас полная, что даже те, которые в начале XIXвека являлись сторонниками всего русского, и те черпали свои идеалы в старине не допетровской, а почитали настоящей русской стариной век Екатерины;[267] и это воззрение далеко еще не исчезло между людьми, почитающими себя истинно русскими. Есть серьезно думающие, что Россия перестала быть русской только с Александра [I] Благословенного.

Такое фактическое (и властное) отрицание народности у нас[268] выразилось и в искажении самого государственного строя подтасовкой (бессознательной) абсолютизма на место самодержавия. Сначала это был чистый абсолютизм, а потом он превратился, вместе с появлением на Западе бюрократизма, в бюрократический, и это вместо исконного Соборного самодержавия![269] Из этого постепенно истекли все искажения, которые коснулись и церковного строя, в котором соборность была упразднена и заменена лжесоборной синодальностью, тоже перешедшей в церковный бюрократизм, господствующий до сих пор.

Такое и теоретическое и практическое отрицание исторической народности и должно было или довести до совершенного ее исчезновения, если бы оно окончательно возобладало, или должно было вызвать протест столь же веский, сколь тяжело было бремя народного обезличения, взваленное на плечи народа, вовсе не согласного ее воспринять на свои рамена [плечи]. Вот почему вопрос о народности и получил у нас особенно острый характер. Осмысленный общественно-научный протест вышел из среды самого общества, в лице «глаголемых славянофилов»; но помимо них народное чувство пробило себе путь и в мало философствующую, но нередко непосредственно верно чувствующую, наивысшую сферу. В то время, когда в обществе сознательно и вполне научно был поднят вопрос о народности, в правительстве признание того же самого совершилось интуитивно, непосредственным пробуждением той же потребности в умах правящих лиц, у которых оно приняло форму «d'uncriducoeur», на чем там, впрочем, все и замерло.

Во всяком случае, вопрос о народности выступил у нас не под влиянием немецкой философии, а как живой протест против искусственной системы безнародности. Великий народ не может утратить сознания своего «я», иначе он должен покончить сам с собой, покончить свою историческую жизнь; и так как антинародное направление было совершенно искусственно, то должно было наступить и время возврата к утраченной естественности. Но однако удар, нанесенный нашей народности, был страшно сильным. А так как он был направлен именно на тот общественный орган, который должен служить к поддержанию и развитию народности, то и ясно, что пробудившееся в обществе сознание встретило сильный отпор в глубоко искаженной «Петровской реформой» общественной сре­де, длящийся и до сих пор. Правительство же не нашло также в этом обществе сочувственного себе отзвука, когда оно заговорило в новом направлении, и потому его новый лозунг не только остался мертвой буквой, но, что намного хуже, он, при попытке облечься в конкретные мероприятия, родил нечто совершенно мертворожденное, которое и послужило впоследствии новым поводом для подогревания антинародного настроения, какое именно теперь проявляется а как живой протест против искусственной системы безнародности. Великий народ не может утратить сознания своего «я», иначе он должен покончить сам с собой, покончить свою историческую жизнь; и так как антинародное направление было совершенно искусственно, то должно было наступить и время возврата к утраченной естественности. Но однако удар, нанесенный нашей народности, был страшно сильным. А так как он был направлен именно на тот общественный орган, который должен служить к поддержанию и развитию народности, то и ясно, что пробудившееся в обществе сознание встретило сильный отпор в глубоко искаженной «Петровской реформой» общественной среде, длящийся и до сих пор. Правительство же не нашло также в этом обществе сочувственного себе отзвука, когда оно заговорило в новом направлении, и потому его новый лозунг не только остался мертвой буквой, но, что намного хуже, он, при попытке облечься в конкретные мероприятия, родил нечто совершенно мертворожденное, которое и послужило впоследствии новым поводом для подогревания антинародного настроения, какое именно теперь проявляется в своей полной, заядлой враждебности к народу и к народности.[270]

Одно из главных возражений против учения, поставившего во главе угла начало народности, было то, что на Западе никто не придает такого значения этому вопросу, — с ним не нянчатся, а просто делают дело, предоставляя ему говорить за себя. У нас, де, это все не более как желание оригинальничать, без всякого серьезного права на это (если мы чем-нибудь можем хвалиться, то разве, де, одними немощами). Мы желаем скрыть под громкими фразами свое культурное бессилие, прикрывая его утверждениями о наших высших просветительных началах, ценность которых лишь не вполне, де, еще выразилась вследствие неблагоприятных исторических условий, Русский народ, конечно, не лишен заурядных даров, принадлежащих всей арийской расе (или, точнее, всем людям); но так как он опоздал выступлением на путь «цивилизации», а такая всемирная — одна, европейская, то ему не остается другого дела, как стараться наверстать пропущенное, учась усиленно у Европы, учение же, по словам С. М. Соловьева, есть подражание. Остается, следовательно, только подражать, в надежде, что когда-нибудь, может быть, русский народ, как младший на поприще культуры, культурно же переживет своих старших и по тому же европейскому пути пойдет уже передом.[271] Но это, конечно, собственно говоря, лишь мечта для подбодрения нас, потому что Европа вовсе еще не собирается гнить, как утверждают русские ретроградные утописты.[272] Если бы русское могло быть действительно выражено и противоположено европейскому, то оно бы и было положительно изложено и его сторонники не остались бы все на одних общих местах, на повторении избитых фраз. Дело в том, продолжают выражатели, что ничего специфически народного, вообще не существует: история и условия среды налагают на народы известную окраску, но это лишь шелуха, — «долженствующая» свалиться при условии истинного просвещения, европейского. Стоять за народность как за нечто в себе сущее и ценное, — равносильно приниманию оболочки плода за самый плод, мякины за зерно. Зерно у всех одно, а мякину надо овевать, а не собирать, разве для прокормления низших существ. Петр Великий это понял и начал отвевать шелуху. Теперь мы уже почти дошли до того, что добираемся до зерна чистого понимания, а тут, на несчастье, являются люди, которые хотят не только задержать этот спасительный процесс, но вовсе его остановить и возвратить Россию к пережевыванию отрубей вместо питательного зерна. Зерно, воистину питающее человечество, — общечеловеческое и оно одно ценно. Заслуга Европы в том, что она первая реализовала общечеловеческое, проявила его. И с того времени как это совершилось, другим народам предстоит: либо присоединиться к европейской жизни, либо, отказавшись от этого, произнести себе смертный приговор. Народам, избравшим спасительный путь всечеловеческой культуры, предстоит постепенно устранять свои провинциализмы, сохраняя разве только те, которые, так сказать, лишь декоративного свойства и которые не влияют на суть вещей, и даже довольно приятно могут разнообразить внешний вид культуры, рискующей сделаться тоскливой от однообразия. То, на что указывают сторонники народности, как на ее суть — либо шелуха, годная лишь на очень неважное, или декоративная прикраса, а ее можно сохранить, конечно, дав ей лишь то значение, которое она может иметь. Если Петр насаждал общечеловеческое мерами крутыми, в настоящее время кажущимися нам даже жестокими, то, не одобряя вполне этих мер, нельзя не почесть его однако творцом нашего культурного рождения на свет или рождения в России культуры. Специально русской культуры нет, сама же культура — такое растение, которое будет расти там, где его посадят. В странах столь отсталых, какой была Россия, это растение, для скорейшего роста, неизбежно требовало насаждения «рукой властной».[273] Если бы однако в России было нечто истинно народное, и оно было бы неотъемлемой чертой народа, то мог ли бы Петр, как бы он ни был могуч, упразднить его, даже хотя бы в одном высшем сословии?

Это возражение действительно вполне законное, и оно дает возможность ответить на самый основной вопрос, что есть народность в ее культурной форме и что она есть независимо от культуры, и действительно можно ли ее уничтожить каким-либо указом или рядом указов? Или, может быть, одна народность уничтожима, а другая нет; и в таком случае, какая упразднима, и какая нет?

* * *

Народность, как мы думаем, есть индивидуальность народа, полнота его прирожденных способностей и всего его душевного (духовного) склада. Если народ сам в себе развивает совершенно независимую культуру, или воспринимает таковую вместе с просвещением по доброй воле, вследствие того что она соответствует его прирожденному душевному складу, то эта его основная народность выразится в проявлениях свойственных этой культуре, но окрашенных именно чертами, свойственными основной народности. Культура, принадлежащая западноевропейским народам, — одна, просвещение — одно, но народные типы от этого не сгладились; и потому сами народы Западной Европы благополучно продолжают существовать, не обращаясь в одну панъевропейскую массу, и даже вовсе не высказывают желания постепенно обезличиваться.[274]

Когда от представителей русского народного направления противники требовали перечисления черт народности для точного определения, «что есть русское в отличие от чужого», то последние отвечали указаниями на историческое проявление народности в государственных учреждениях, в особом отношении к вере и Церкви, в обычаях и в творчестве; но это все черты (противниками отрицаемые) народности в ее культуре, а таковая у нас развилась под влиянием просвещения Византией и ее культуры. Конечно, указывали и на то обстоятельство, что хотя мы и получили просвещение из Царьграда, но что в нашей истории не было ничего чисто византийского, кроме внешних некоторых подробностей, не проникавших во внутреннюю жизнь народа.

Славяне, принявшие веру и внешнюю культуру из греко-римского источника, не сделались византийцами, потому что они в момент принятия христианства находились в таком благоприятном для его чистого восприятия состоянии, что в них оно могло пустить более глубокие корни, захватить саму душу народа; потому что славяне, в отличие от других народов, не были обременены языческим балластом, который у всех других народов уже успел засорить самые основы народного сознания. Но если так, то почему это было именно так? Иными словами — почему славянская народность, до восприятия начала всемирного просвещения, имела эту физиономию? Будучи отлична от других, христианство еще не просвещенных народностей, она должна была и христианство принять, а затем и выразить его по-своему — своеобразно.

Основная народность, под влиянием и просвещения, и исторических судеб, дала нам известный исторический народный тип, который по этому и можно, более или менее, уяснить из изучения всего, касающегося этого народа и им созданного. Но если бы не было основного типа, предшествующего излюбленным ей просвещению и культуре, то едва ли не следовало бы допустить, что всякому народу можно дать другое просвещение и другую культуру, которые по мере усвоения, хотя бы только отщепенцами от общей массы, приносили бы свои крупные и сочные плоды.