ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Христианство было усвоено всеми известными нам народами не в состоянии младенчества, а на разных степенях [развития] культуры, начиная от наивысшей языческой и кончая той, на которой и ныне еще стоят дикие племена. Но дикие народы вовсе не всегда могут рассматриваться « как не достигшие еще культурности», наоборот, их подчас надо рассматривать как остатки культуры умершей — как одичавшие народы, а не младенствующие, ожидающие своей очереди, чтобы выступить на культурное делание. Кажется, все теперешние дикари относятся к разряду племен отживающих и вовсе не составляют союзы людей на степени « непочатой естественности», за каковых их многие принимают с легкой руки Жан-Жака Руссо, умилявшегося перед караибами. Старая культура глубоко пустила в них корни, и они вовсе не воспринимают христианство «как младенцы». Напротив, остатки их старой культуры настолько мешают восприятию христианства в [необходимой] возможной чистоте, что хотя и есть не мало [людей] обращенных из диких [племен], но, однако, они дальше усвоения догмы и личной этики без совместного усвоения и христианской общественности [социальной адаптации], не идут. Она [чистота восприятия христианства] так или иначе разбивается об обратившуюся в их плоть и кровь прежнюю закваску. Сохранившие жизнеспособность первобытные народы, нахлынувшие в начале средних веков в Европу, не были первобытны в полном смысле этого слова: они, судя по их мифологии, равно как и по языку, вероятно, прошли длинный ряд превращений из оседлых и культурных в кочевые и некультурные. Однако они не утратили «культуроспособности», и даже, благодаря вольной, здоровой жизни — сохранили такую свежесть крови, которая могла влить новые физические силы в оскудевший организм народов классических. Между этими народами, стоявшими, как сказано, на «полудикой» степени [развития], была однако целая лестница культурных и этических градаций, по степени их проникновения религиозными и бытовыми дохристианскими началами, восходящими к давно [ими] покинутым, более их самих культурным [стоящим на более высокой степени развития культуры] прародинам. Чем сильнее в них были развиты подобные начала, тем более воспринимаемое ими христианское просвещение должно было ими окраситься. Народы классической древности, вступившие в христианское возрождение глубоко охваченными старокультурными началами, не в пример сильнейшими, чем, скажем, у германцев и кельтов, более всех других сохранили под христианской внешностью, иногда глубоко привлекательной, такой запас языческих начал, что и поныне они поражают тем, как живо в них проглядывает язычество даже тогда, когда они действуют по совершенно христианским мотивам.[12] В этом отношении исключение составляют славяне. И это такое исключение, что его можно смело назвать «действительно единственным в мире». Конечно, приходится объяснять его каким-нибудь соображением о влиянии на них особых, незаурядных, доисторических судеб. Но какие были эти условия, благодаря которым славяне, особенно восточные, сохранили себя до принятия христианства непричастными к какой-либо «языческой культуре» и при том не утратили полную свежесть тех духовных сил, которые служат залогом всяческой их дальнейшей способности к самому широкому и полному развитию? За исключением поморских славян, видимо, развивавшихся под влиянием каких-то внешних, не знакомых другим славянам веяний, у остальных славянских народов не было даже твердо выработанной религии (оформленной веры). Мы знаем, что некоторые греческие писатели почитали их единобожниками, у которых это единое божество преломлялось в разные виды самопроявления в силах природы. Конечно, это утверждение о единобожии славян в научном отношении недостаточно твердо, и, конечно, можно допустить вероятность некоторых изменений, происшедших в вере славян (может быть, под влиянием варягов и через них славянского Поморья) со времен Прокопия, императора Маврикия и до святого Владимира. Но, во всяком случае несомненно, что языческая мифология у славян не дошла до серьезного развития и что у них даже не было жреческого класса, показателя некой законченности формального вероучения. Потому и принятие христианства совершилось у славян (кроме Поморья и кроме тех стран, где введение христианства являлось не столько религиозным актом, сколько политической мерой) особенным образом, почти, можно сказать, без формальной проповеди. «Человеческая душа по природе своей христианка» — нигде так явно, как у славян, не оправдалось это изречение отца Церкви.[13] Души славян, так сказать, сами открывались для восприятия христианства, как только оно засветилось перед ними. Ведь едва ли кто будет утверждать, что Владимир мог бы окрестить киевлян приказом по полиции, если бы не знал, что для признания христианства господствующей верой все уже было подготовлено, если не в сознании, то в настроении народа. Ведь и Константин Великий едва ли бы мог бы создать росчерком пера христианское государство, не зная того, что в действительности языческий мир подточен христианством [готов для его восприятия] и что для свержения язычества достаточно формального акта — «провозглашения». Основной характер славян всегда был и есть до сих пор — мирный, чуждый властолюбия и завоевательных наклонностей. Вот как очерчивает славян, например, Гердер:[14] «Несмотря на свои подвиги, славяне никогда не были предприимчивым, воинственным и склонным к похождениям племенем, подобно немцам. Скорее — они тихо за воинственными следовали и занимали брошенные ими местности и страны. Они оседали на оставленных другими землях в качестве колонистов, пастухов, пахарей, чтобы обрабатывать землю и промышлять. Их бесшумное и трудолюбивое появление после предшествовавших опустошений и передвижений других народов было полезно для этих стран. Они любили земледелие (Гакстгаузен замечает, однако, что это расположение к земле у славян и у русских в особенности имеет характер не агрономического вкуса, как у немцев, а любви к образу жизни, связанному с землепользованием), скотоводство, — [любили] иметь запасы зерна, также любили домашние изделия и охотно пускались в торговлю произ­ведениями своих земель и трудов... Они не гнались за миродержавством, не имели у себя воинственных наследственных князей и скорее соглашались платить дань, когда за то получали спокойное обладание землей и т.д.»

Если мы иногда видим славян в другой роли — свирепых завоевателей и истребителей почти поголовно целых населений, то, кажется, это единичный факт — завоевания Балканского полуострова и Греции при содействии Византии. К тому же эти рассказы передаются тем же Прокопием, который рисует славян симпатичными и кроткими. Но даже если их истребительные наклонности подчас и проявлялись, то это, пожалуй, может быть объяснено, тем парадоксальным предположением, что раз они почему-либо решились на завоевание страны, они скорее предпочитали ее совершенно обезлюдить, чем порабощать обитателей, что так охотно делали германцы, до того охотно, что даже современные немецкие мыслители, например, Вильгельм Гумбольт, обобщая чувства, свойственные германцам, почитают инстинкт господствования — «прирожденной потребностью человеческой души, предшествующей в ней любви к свободе и первенствующей над всеми другими».[15] Потребность славян искони составляло обратное чувство. Они до такой степени любили свободу, что даже не терпели у себя постоянных князей, но они и господствовать не любили, отпускали пленных рабов через известный срок. Конечно, эта идиллическая обстановка не могла продолжаться вовек и уступила неизбежной потребности самообороны, вызвавшей начатки государственного строя. То, что этот строй был еще очень слаб в IXвеке, доказывается самим рассказом о призвании варягов, какую бы историческую цену ему не придавать. Если условия призвания по Нестору [летописцу] и легендарны, то сам дух рассказа, свидетельствующий о настроении хотя бы и сочинивших его — красноречив. Таким образом, можно сказать, что до времени появления христианства на киевских горах, русский народ заключал в себе наименьшую дозу языческой культуры, наименее развитое кумирослужение и совершенное отсутствие жреческого сословия,[16] наименее развитое государственное устройство и наибольшую патриархальность, широкую сельскую жизнь, вполне, однако, уживавшуюся с довольно развитым городским бытом, связанным с торговлей собственными изделиями на меновой степени. Такие условия культурной жизни делали то, что в русских славянах, менее чем в каких-либо других народах, были плевела языческой культуры и политических страстей, без каких-либо признаков начинающегося вырождения, которое обличает в других народах, как будто и первобытных, их неспособность к дальнейшему развитию, ибо они только остаток отживающих, одичавших ветвей человечества, а не живые побеги, имеющие перед собой будущность — доразвиться до самых верхов культурности. Только необыкновенная поверхностность французских энциклопедистов и их последователей могла сделать то, что они не сумели отличить «докультурную» патриархальность от «покультурного» одичания, в котором находятся все дикие народы, дожившие до нашего времени и населяющие разные части Старого и Нового Света.

К русскому народу в IXвеке вполне подходит вышеприведенное выражение, что человеческая душа по природе — христианка. Это сохранение нашим народом в наименее искаженном виде первобытных человеческих свойств (не прошедших через культурную фиксацию), хотя и поврежденных грехопадением, до момента проникновения к нему христианского света — оно и есть основание того единственного в истории факта, что вся русская культура, все русское просвещение — исключительно христианские. Вступая в лоно Церкви, русский славянин почти ничего не мог принести с собой из своего языческого прошлого. Такое [его прошлое], в сущности, скорее было дохристианское, чем языческое.

В этом смысле русские славяне могут сказать о себе, что они единственный в мире чисто христианский народ — «Святая Русь». Но, конечно, это надо понимать не в хвалебном смысле, а в чисто историческом. Единственный народ, история которого начинается с принятия христианства, это — русский народ. Русь себя осознала лишь тогда, когда в ней воссиял Крест Господень. От того она и зовется «Святая». Не потому, что она была свята больше других стран своими собственными христианскими подвигам, и не потому она христианский народ «по преимуществу», что она более других народов реализовала христианские добродетели, а потому, что в ней все так тесно связано с христианством, что даже ее недостатки (travers) суть извращения христианских добродетелей, а не просто следы еще не пережитого язычества, тогда как у других народов, сложившихся в культурный тип раньше восприятия христианского просвещения, многие почитаемые ими достоинства далеко не христианского свойства.[17] Ими признаются как положительные добродетели, которым на практике должны уступать несогласные с ними евангельские заповеди, остающиеся, в этом случае, лишь материалом для воскресных поучений.