ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Православие в догматическом смысле не требует определения, сама догма его и определяет. Но догма не может служить основанием для построения чего-либо иного, кроме чисто церковного, а формула, излюбленная Николаем Павловичем и Уваровым, положена в основу государственно-воспитательного учения: на этих трех началах должна де быть построена система воспитания, имеющая дать настоящих русских граждан. Явно, что в этом отношении православная вера является не в своем чистом, высшем виде. Нельзя быть членом Церкви, не будучи православным в абсолютном смысле этого слова, ибо Церковь есть соединение людей «как православных». Но если соединение абсолютно православных есть Церковь, то из них уже никак не построишь государства, чего-то по отношению к Церкви «бесконечно низшего». Для Церкви все нормируется Православием и больше ничем: для государства же Православие является частью, коэффициентом, вместе с другими двумя... Так, вероятно, рассуждали Государь с Уваровым в 1832 году, но только они упустили из виду то важное соображение, что чистое Православие, то есть Православие, состоящее в «Вере» и «Учении», настолько охватывает человека, что рядом с ним ничего другого ставить нельзя. Оно абсолютно затмевает самодержавие и народность (нет ни эллина, ни иудея). Если же для практических целей его сопоставить с этими двумя принципами, то надо его понимать « не в абсолютном смысле», а в каком-нибудь условном, в таком, который действительно может быть поставлен рядом с двумя другими. Здесь нельзя не сделать одного замечания, без которого трудно понять, как в стране, населенной людьми разных вер и разных народностей, под властью не Царя, а Императора, т. е. властителя, стоящего выше и вне всех подчиненных ему народов, могла быть признана обязательной программа, основанная на трех факторах, из которых два не могут быть обязательны для инородцев? Вероятно, пробудившееся в Императоре Николае [I] антикосмополитическое чувство (представителями космополитизма были почти все его предшественники, начиная с Петра [Великого]), вызвало сознание необходимости дать твердое основание воспитанию «собственно русского юношества», как представляющего собой интеллектуальную силу самого государственного ядра. В надежде на то, что если эта программа не применима к нечисто русской молодежи, то она все же косвенно воздействует и на юношей других народов, приучая их, благодаря крепости чисто русского направления, имеющего быть привитым среди чисто русского юношества, и, что в связи с этим они преклонятся перед господствующей верой, с должным к ней почтением, и перед господствующей народностью, которой он [император] «по-своему» охотно покровительствовал, ибо «по душе» Николай Павлович был истинно русский человек и лишь по привитым понятиям не мог себя прямо зачислить а ряды русского народа, считая, конечно, что он должен парить, «хочешь, не хочешь», над народами, ему подвластными, следовательно, и над русским. С точки зрения русского империализма, он мог отводить русскому народу лишь место «наиболее благоприятствуемой нации», какого не всегда его удостаивали прежние венценосцы «гнезда Петрова». Но, однако, и вышеизложенное показывает, что в глазах Николая Павловича Православие являлось не столько чисто церковным началом, сколько каким-то другим, — средним между Церковью и государством. Перед этим скорее может склонить с почтением главу иноверец, ибо в «чистой» области веры не может быть даже и уважения к другой вере: по существу она — не более, чем заблуждение. Но к вере, так сказать, бытовой, или к быту, основанному на вере, хотя бы и чужой, можно относиться с почтением. Православие, как бытовая вера русского народа, может быть уважаемо и другими, даже не христианами. Это, так сказать, внутренний залог жизни русского народа, а почитать его и даже к нему подлаживаться вполне возможно, оставаясь при этом в области личной совести совершенным и непримиримым противником «церковно-догматического Православия». Едва ли именно так рассуждало правительство 30-х годов XIXстолетия, но что оно так бессознательно понимало данное дело — кажется нам несомненным. Оно действительно представляло себе Православие, как церковно-бытовой институт, созданный очень давно для просвещения народа, институт, с которым народ вполне сжился, в смысле культа и особенно в смысле «учения о беспрекословном повиновении гражданской, богодарованной власти». Действительно, в этом виде Православие близко затрагивает государственную область и для программы государственного воспитания прекрасно укладывается в общие рамки. Собственно с таким Православием можно легко ужиться всякому, какой бы он веры ни был, — только бы он признавал главную часть программы, ее корень — самодержавие (или абсолютизм, что, по государственному понятию, одно и то же). Эта часть, безусловно, обязательна для всех, первая же и третья лишь должны служить некой этнографической окраской для среднего члена: всем обязательно признавать, что суть всего — самодержавие. Какое? — Русское. Понятие же о русском распадается на две части: православно-русское и этнографически-русское. Таким образом, для чисто русского юноши программа имела полное значение, т. е. первое и последнее положения обязательны, как таковые, а для инородцев и иноверцев они обязательны лишь как определения единственного вполне существенного в программе самодержавия (абсолютизм). Конечно, как бы понятие о Православии не было разжижаемо для того, чтобы вписаться в рамки правительственной програм­мы гражданского воспитания — оно в известном смысле неотделимо и от самого церковного учения и догмы. Но в настоящем случае нам надо твердо установить положение, что, ни коим образом не отвергая абсолютного значения Православия, как выражения веры и истекающей из нее этики, мы имеем дело с ним же [Православием], но в несколько ином смысле, полагаемым в основание гражданского воспитания, т. е. в смысле применения его к гражданской и культурной жизни, выражаемом терминами «самодержавие» и «народность», И это потому, что (повторяем сказанное) Православие в своем абсолютном смысле может стоять [пребывать] только «в себе», и исключает возможность союза с какой бы то ни было государственной задачей и даже с какой-либо национальной задачей. Православие всемирно, превыше государств и народов, оно не отрицает ни государственности, ни народности, но не соединяется ни с чем из них... Действительно — Православию безразличны и республика, и абсолютизм, и конституция.[4] В этом отношении оно может довольствоваться совершенно космополитической средой, оставаясь все-таки незыблемым учением. Но раз его вводят в миросозерцание, в котором также есть и другие факторы, то надо признать, что дело идет не о Православии, понимаемом как «чистое вероучение», а как о его, так сказать, эманации, его проявлении в жизни народа, который выражает себя как русский народ, держащийся самодержавной формы правления. Все эти вопросы не были официально разъяснены, и Православие Николая Павловича и Уварова осталось таким же расплывчатым понятием, как и «Liberte» французской революции. В действительности оно осталось лишь на степени отрицательного понятия, так же как и понятие народность. Положительный смысл получило лишь одно — самодержавие. Во-первых, потому, что понятие самодержавия по существу более конкретно, чем два другие, и затем главным образом потому, что это был и есть термин, вполне ясно понимаемый теми, кто установил «формулу». Для них самодержавие и теоретически, и практически есть абсолютизм. Никто не ошибался в его смысле, и насчет него никогда не было недоразумений, тем более, что только самодержавие в действительности себя наглядно проявляло. Православие же понималось только как не католицизм (римский) — весьма, в правительственном отношении, неудобная вера; не протестантизм — разнуздывающий и нежелательный Ubreemenне только в области одной веры (ибо, если веру можно критиковать, то остальное и подавно), и не сектантство — тоже вероучение полицейски негодное. Также и народность не нашла себе конкретного значения до сегодняшнего дня и в связи с этим осела на языке. Таким образом, распространение русского языка почитается распространением и русского духа — как его народности. Так ли оно на самом деле? Язык, несомненно, является важнейшим симптомом народности, но исчерпывает ли он ее собою вполне? Практика, кажется, этого не подтверждает! Но ведь также встает вопрос: формальное Православие, с храмами, культом и церковным штатом, провозглашающим самое точное догматическое учение, есть ли это совершенно то, что, соответствуя Православию трансцендентальному, может служить краеуголием тому государственно-народному строю, для утверждения которого в умах был издан правительственный акт 1832 года?

Можно ли, однако, построить какую бы то ни было воспитательную [политико-педагогическую] программу для России, в которой Православие не было бы краеугольным камнем? Конечно, в ней никоим образом нельзя обойти того основного положения, что всякий русский, ищущий образования, должен быть твердо знаком с христианским учением в его православном изложении. Следовательно, он твердо должен знать догматику, церковный порядок наглядного выражения веры, и, наконец, он должен стараться жить по-православному. Но если всем этим он заручится, то как, однако, он оттуда перейдет к самодержавию и народности? Будет ли он менее православен, если будет сочувствовать конституции и в своей народности видеть лишь помеху для достижения общечеловеческого? Едва ли можно это утверждать! Следовательно, опять-таки приходится найти звено, связывающее церковное Православие с русской гражданственностью. Иначе Православие останется «в себе» и никак не свяжется с остальным, что в действительности мы и видим. Оно как вера или воспринимается, или не воспринимается отдельными лицами, проходящими через школы. Но никто из них не выносит из школы представления о том, почему Россия не может не быть православной, не переставая быть Россией. А ведь в этом весь вопрос. Действительно ли Россия, какой мы бы желали ее видеть, та, какой ее себе представляет народ, немыслима без Православия, как основы? Прошедшее через всяческие школы общество (интеллигенция) в этом очень сомневается, и потому самые крупные его представители — земства, города, думы и прочие, так индифферентно относятся к вопросам, связанным с верой. Даже многие люди из образованной среды, лично верующие и сочувствующие поддержанию Православия в народе для этических целей, все-таки вовсе не убеждены, что если весь русский народ перейдет в католицизм, — то он перестанет быть русским в настоящем смысле. Следовательно, связь трех коэффициентов правительственной (и скажем от себя, народной) программы, по-видимому, в обиходе сходит на нет.