ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Автор: 
Хомяков Д. А.

Отчего, однако, это происходит? Не оттого ли, что в эту программу внесли Православие в таком виде, что оно не связалось с другими частями, низшими, и, не связавшись на деле, выразилось лишь в виде уроков Закона Божия по православному катехизису? Но ведь действительно, если для всякого верующего члена Церкви вполне понятно, что к Церкви нельзя принадлежать, всецело не признавая ее учения, то едва ли многим понятно, почему самодержавие и народность неотделимы, например, от осуждения какого-нибудь еретика отдаленных веков. Дело, кажется, заключается в том, что из девиза «Православие и т. п.» ничего не сделаешь, пока не выработаешь единовременно точного понимания не только каждого выражения в частности, но и внутренней связи этих терминов между собой ввиду достижения их практического идеала, и лишь тогда прояснится тот путь, на котором этот «девиз» сможет служить путеводной звездой. Поэтому, так называемые славянофилы не употребляли этого правительственного девиза, хорошо понимая, что только при тождестве понимания терминов ими можно «ротитися и клятися». Но они были убеждены, что между их пониманием и правительственным — общего очень мало. Правительство же, видя, что они избегают употребления этой священной формулы, смысл которой для него выражался так: «абсолютизм, освященный верой и утвержденный на слепом повиновении народа, верующего в его божественность», — подозревало их в неблагонадежности, лукаво прикрывающейся словами, как будто похвальными, но в сущности выражающими совсем не то, что нужно.[5]

 

* * *

 

Значение Православия, как основной русской стихии, вполне ясно понималось славянофилами и в его чисто церковном, высшем значении, и в том смысле, в котором отлагалось в народной жизни, как просветительно-бытовое начало, истекающее из чисто церковного Православия, т. е. применяющее высшее учение веры к тем бытовым вопросам, которые разрешаются, с одной стороны, в образовании народного типа, а с другой стороны, в формировании государства того или иного строя. Православие, как вера, в точном смысле этого слова, выше сопоставления с каким бы то ни было другим началом земного обихода, но как просветительное начало, точнее, как бытовое просвещение, вытекающее из веры (конечно, стоящее на низшей степени в сравнении со своим первоисточником), оно действительно вполне вяжется [согласуется] и с народностью, и с самодержавием и их, так сказать, непосредственно творит из себя. Понятое таким образом, оно на законном основании могло быть вставлено в девиз отечественного образования, и если бы его так поняли в 30-е годы, то оно, вероятно, не осталось бы в школе на степени одной догматики (без которой, конечно, обойтись нельзя), а обратилось бы в изучение того мировоззрения, заложенного в основе Православия, которое создало русский народ, каков он есть в настоящее время. Народ же в свою очередь создал бы себе государственную форму — самодержавие. Таким образом, кажется, довольно ясно определяется та задача, которую мы хотели бы разрешить: «в чем состоит мировоззрение, истекающее из восприятия русским народом Православия как веры», а не «как понимать Православие как церковное учение».

Когда излагается вера того или иного народа, то, конечно, она всегда излагается в виде учения, более или менее точно и определенно сформулированного. Даже такие веры, в которых догма расплывается в бесконечном развитии мифологии, все-таки имеют свое более или менее определенное «кредо». Но если спросить себя: действительно ли всякий грек или индус смог бы выдержать строгий экзамен в своем богословии, то видим, что даже евреи были не тверды в простейших основах своей веры, но тем не менее, можно ли усомниться в том, что греки, римляне или другие язычники были пропитаны духом своей веры? О евреях же нечего и говорить. Что же это такое — народный дух, истекающий [из веры] или связанный с верой? Всякая вера имеет своим источником какой-нибудь основной духовный «момент» (слад), так или иначе связанный со свойственной народу основой его психологии. От того [различные] веры почти везде связаны с народами, объединенными общностью происхождения. Например, магометанство преимущественно вращается в среде семитов.[6] Христианство живет в арийцах. Буддизм, почти вымерший на своей родине, исказившись, сделался почти исключительным достоянием желтого племени.[7] Всегда, во всех этих случаях, не только догматика составляет якорь этих вероучений в устах и сердцах [этих народов], но и то связанное с ней мировоззрение, которое в языческих религиях оформило догматику, а в религиях откровенных[8] из нее истекло и для народа, до известной степени, заслонило догму. Когда в мире распространилось христианство, сначала оно воспринималось избранными душами в своей полноте и как учение и как жизнь, истекающая из догмы. По мере развития так называемых христианских обществ, в которых первоначально их объединение заключалось и в учении и в жизни, жизнь все более и более вступала в роль объединительницы. И, наконец, для массы она составила настоящий духовный центр и атмосферу его дыхания, именно то, что называется ее «просветительным началом». Это начало неотделимо от догмы в смысле его высшего вдохновителя, но оно не одно и то же с догмой и учением. Оно есть жизнь догмы (жизнь, как осуществление начала, всегда ниже его самого), и, как жизнь, оно не всегда выражается в виде одного умственного постижения. Оно есть духовное озарение, которое дает всему то или другое освящение. Это общее положение, не представляющее исключений. В тех народах, которые получили духовную физиономию до принятия христианства, само христианство не могло сделаться «единственным» источником просвещения. В «лучших людях» оно, конечно, совершенно утратило всякие следы прежнего язычества, но в [остальном] народе оно только «более или менее обратилось в просветительное начало». И потому все народы Запада лишь «конвертиты» (обращенцы), в отдельных своих представителях достигающие высшего возможного христианского совершенства. Но в своей массе они — христианское общество на языческой основе (подпочве). Высотой и незыблемостью этой подпочвы определяется большая или меньшая степень «охристианизирования» народа. В православном мире также есть большая разница между теми, кто принял Православие при тех или иных условиях предварительной культуры. Православие, ясно понятое как догма и как начало богатейшей церковной литературы, составляет сущность «эллинского Православия». До сих пор грек так твердо стоит на «камени истинного учения», несмотря на всяческие бедствия, перенесенные этим племенем, что, дай Бог, и другим [народам] с ним сравняться. Но когда мы посмотрим на то, что такое Православие у них — как бытовое начало, то мы сейчас же увидим, что оно, как и у западных народов, не всегда окрашено чисто христианскими началами. Сама «гордость Православием»[9] не есть ли то же, что культурная гордость древнего грека? И, конечно, истинный филетизм,[10] сформулированный для борьбы против болгар, есть собственная черта самих греков, гораздо более чем болгар, сербов, сирийцев и т. п. У этих народов он [филетизм] является лишь протестом против основного [доминирующего] филетизма греков. Современный грек почитает себя исключительным носителем чистого Православия, и Православие в смысле греческой культуры, примененной к христианству, представляется грекам действительно только чем-то греческим. Способность, де, правильного понимания — это свойство эллина испокон века. Грек все, конечно, понимал и до христианства. Христианство есть Откровение, и потому как «вещь в себе» не греческого происхождения. Однако, как только оно явилось, тотчас грек его обратил в Правоверие, в Православие; другой же народ этого сделать не смог, ибо для этого надо было сначала произвести Гомера, трагиков, Платона и т. д. и тогда сделаться способным понять Откровение. Таким образом, оказывается — и это, конечно, верно, — что греческое Православие есть лишь момент в умственной жизни эллинского народа, а если так, то оно уже и само не чисто христианское культурное явление. И действительно, способность правильного умственного понимания свойственна греку со времен, пожалуй, Гомера. Он [грек] и в христианскую эпоху остается себе верным. Но христианство, как и всякая, впрочем, вера, не исчерпывается умственным [гносеологическим] пониманием, оно требует жизненного усвоения, а так как грек является сложившимся, созревшим и перезревшим еще до принятия христианства, то он, сделавшись христианином умом, в отношении жизненного просвещения не ушел далеко от Гомера. Например, умом грек понимал, что смирение, сознание своего недостоинства, есть существенная черта христианской веры. Поэтому он ввел в свою высокохудожественную литургию часто повторяемое «Кирие элейсон»,[11] но оно вовсе не перешло в житейский обиход, потому что не мирилось в [обыденной] жизни с сознанием иного свойства, диаметрально противоположного, — с гордыней.

Латинизм ничего подобного не создал ни для литургии, ни для обихода, но зато и ему понравилось художественно-звуковая сторона. И он сохранил «Кирие элейсон», даже без перевода, в своей литургии (первоначально — греческой): «звучит, де, хорошо, а смысл его не очень нужен!». Русский же, приняв от греков и культ вместе с учением, когда услыхал посреди ритуала [богослужения] слова «Господи, помилуй», тотчас ухватился за них обеими руками, до такой степени, что этой фразой он как бы подытожил для своего обихода все гениальное хитросплетение греческого богослужебного творчества и сделал из фразы такое довлеющее выражение своего отношения к Богу, что она не сходит с языка нашего народа вот уже более тысячи лет. Зато он же [русский] оставил без перевода, хотя в богослужении сохранил, «дориносима», «исполла эти деспота», декоративные подробности, столь же мало ему нужные в переводе, как «Кирие элейсон» для латинян.

 

* * *