ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ

— Ах, простите, товарищ Солоневич, — засуетился он, - это французская делегация Интуриста, они хотят осмотреть парикмахерскую. Тут, знаете, много этих делегатов ходит, приходится показывать — как никак достижение.

И Борухов горделивым жестом обвел рукой кругом. А затем, галантно изогнувшись, побежал к делегатам.

*

*  *

Месяца через полтора, проходя мимо Дома Правительства, я зашла посмотреть, готова ли парикмахерская. Все находилось еще в том же виде, что и во время моего первого визита. Борухов — похудевший и недовольный — разразился филиппикой:

— Это же чорт знает что такое! Я вам говорю — такого кабака я еще нигде не видал. Чашки — вы понимаете — простые фаянсовые чашки не могу достать. Заказаны уже четыре месяца тому назад, так не высылают. И потом, разве здесь люди понимают шик, я вам говорю, здесь никто шика не по-

-194-

нимает. Из моей сметы половину скостили, просто нет удовольствия работать.

— А ваша жена тоже вернулась?

Борухов посмотрел на меня почти презрительно:

— Что значит ~  вернулась? Ее вернули, а не она вернулась. Ведь мы так хорошо последнее время в Берлине обосновались, я хотел свою парикмахерскую открыть, так нет — заладили одно: возвращайся, Борухов, да возвращайся. Дошло до того, что паспорта не хотели в полпредстве продлить. Ну и вернулся. Хотел им кусочек Европы здесь устроить, так разве с нашими дураками кашу сваришь?

— Ну, а квартиру дают?

— Пока все обещают, но уж я им — дудки — аппарата не дам, пока не вселюсь.

— А я заграницу уезжаю, хочу с вами попрощаться.

В глазах Борухова отразилась зависть.

— Да что вы? Вот счастливая. Ну, кланяйтесь там от меня Берлину, хо-о-роший город!

О НЕМЕЦКИХ КОММУНИСТАХ

По мере того, как проходило время, в орбиту моего внимания входило все большее и большее количество торгпредских служащих. И почему-то, по какой то странной аналогии,

-195-

вспоминался новочеркасский институт, где я в свое время училась. Как в институте были две категории воспитанниц — «живущие» и «приходящие», так и в торгпредстве были служащие советские и туземные. Помню, с какой завистью смотрели мы, «живущие», на «приходящих». Да еще бы было не завидовать! После уроков они складывали книги в ранцы, шли в раздевалку, надевали собственные пальто и шляпки и уходили в неведомый большой город. Мысль наша улетала за ними и рисовала счастливую картину свободной, веселой жизни в домашней обстановке, вдали от ненавистных «синявок» (классных дам). Мы же — «живущие» — должны были почти круглый год оставаться в четырех стенах института, гулять только один час в день по асфальтовым дорожкам окруженного высокими каменными стенами институтского сада, вставать и ложиться по звонку и носить только казенные безобразные, сиротского вида, пальто и однотипные безвкусные нашлепки вместо шляп.

В торгпредстве я поймала себя на такой же зависти. Эти немецкие коммунисты и коммунистки, которые работали в берлинском торгпредстве бок о бок с русскими, жили своей, совершенно обособленной жизнью. И тогда, как над нами — советскими — висели всякие запреты, слежки, собрания, посещения клуба, а главное — неумолимая мысль об неотвратимом откомандировании в СССР, — немцы были свободны, как ветер. Эта прекрасная, благоустроенная, сытая Германия — была их

-196-

страной, и хотя они подкапывались под самые ее устои, тем не менее она относилась к ним, как истая родина-мать, а не как родина-мачеха. Уходя после работы по догмам, они знали, что из тех денег, которые они получают в торгпредстве, они могут, как делает всякий истый немец, откладывать каждый месяц известную сумму, а потом купить себе либо то, что является затаенной мечтой каждого немца без различия политических убеждений — Grundtuck(земельный участок), либо построить себе Wochenendhaus, либо приобрести мебель для квартиры. Для них деньги имели особый смысл, тогда как для нас — подсоветских — деньги были только для того, чтобы по возможности их истратить здесь же, заграницей, и не привезти ни пфеннига в СССР. Ибо в СССР на эти деньги можно было купить только одну сотую часть того, что на них же можно купить заграницей. А для провоза белья, платья и прочего существовала такая жесткая норма, что все равно получаемых денег для нее было слишком много.

*

*  *

В Бюро Прессы и Информации работали две германские коммунистки — Эмми Эгер и Соня Гендлер. Мне приходилось диктовать ежедневно одной немецкие, а другой русские письма. Ибо Соня Гендлер была, в сущности, бессарабской еврейкой, знала русский язык и только по паспорту числилась немкой.

Когда я впервые увидела Эмми Эгер в ка-

-197-

бинете моего шефа, Бродзского, мне и в голову не пришло, что такая хорошенькая, грациозная и милая девушка может быть коммунисткой. Во всяком случае, в России это было бы невозможно — по той простой причине, что такая девушка немедленно выскочила бы замуж, и ей было бы не до политики. Но здесь, в Берлине, это было фактом: Эмми Эгер была членом КПД — KommunistischeParteiDeutschland!  Это не мешало ей быть очень трудолюбивой, аккуратной и скромной — настоящей Гретхен. Единственное, что отличало ее от ее средневекового прототипа, это была любовь к спорту. Словом, она была вроде тех представителей молодежи, которые бродят в свободное время ватагами по германским полям и весям и поют мелодичные вандерфогелевские песни. На мужчин она смотрела по-товарищески и на заигрывания Житкова, например, отвечала полным достоинства равнодушием. Но зато летом, когда после воскресного отдыха Эмми приходила на работу, загоревшая от солнца, оживленная и точно светящаяся каким-то внутренним светом — чувствовалось, что она не одинока и что она кого-то любит.

Как то я решилась ее спросить:

— Ну, Эмми, у вас, наверное, много женихов?

Она зарумянилась.

— Да, я скоро выхожу замуж.

— А что, он тоже коммунист?

— О, да, и очень активный — руководитель районной ячейки.

— Так что вы работаете вместе?

-198-

— Разумеется. И знаете, как много работы? Иногда полночи приходится за машинкой просиживать. Ведь у нас в партии мало кто имеет свою машинку, вот ко мне все и идут.

Я поняла, что весь коммунизм Эмми Эгер родился из ее любви к жениху, и это мое мнение подтвердилось, когда я попробовала глубже разобраться в ее политических познаниях. О Советской России она имела очень смутное представление, всецело и раз навсегда поверив продиктованным Коминтерном сказкам, преподносившимся на страницах «Rothe Fahne» и «A. J. Z.». Любознательностью же Эмми не страдала. Прослужив в торгпредстве более восьми лет, она так и не удосужилась изучить русский язык, несмотря на то, что пыталась работать в одном из кружков.

Каждое лето Коминтерн устраивает для иностранных коммунистов поездку на советские 

курорты. Так было и летом 1929 и 30 гг. Германская компартия выпустила заранее специальные приглашения, произвела запись и отбор, Соня Гендлер тоже была в числе едущих. Я спросила Эмми:

— Почему бы и вам не поехать? Посмотрели бы, как там живут. Для вас это было бы несомненно интересно.

Чувствуя, что Эмми сделана из добротного материала, я особенно хотела, чтобы именно она своими глазами убедилась и в голоде, и в нищете, и в отсутствии равенства в «отечестве всех трудящихся». Но она не решилась ехать без своего жениха, а тот был

-199-

занят пропагандой к предстоящим выборам в рейхстаг.

Скоро Эмми вышла замуж и стала фрау Майер. Прошло несколько месяцев, и в ней произошла заметная перемена. Всегда розовое личико побледнело, жизнерадостные глазки стали припухать от слез, тревога и беспокойство наложили свой отпечаток на все ее существо.

Однажды, во время утренней диктовки писем, я спросила, не больна ли она. Она вдруг уронила голову на стол и горько расплакалась. Сквозь рыдания она рассказала мне свою трагедию.

Оказалось, что муж ее с двумя другими коммунистами принимал участие в ночной слежке за каким-то национал-социалистом, потом была организована засада, и... муж Эмми пырнул ножом какого-то наци. Теперь он вынужден скрываться, так как боится, что его выдадут полиции, не ночует дома... Эмми же места себе не находит от страха и тревоги. Тем более, что она ожидает ребенка. Что ей теперь делать?

А через некоторое время товарищ Майер был нелегально, но благополучно переправлен через границу и очутился в Советском Союзе. С женой переписывался редко, через третьих лиц.

*

*  *

Не так давно, будучи в Берлине, я зашла к одной знакомой портнихе, которую мне в

-200-

свое время порекомендовала Эмми. Живет она в берлинском Нордене, в пролетарском квартале. Был как раз какой-то политический праздник. Меня приятно поразил вид улиц. Тогда как при веймарском режиме во многих окнах были вывешены красные флаги с серпом и молотом, теперь вся улица была залита багряными полотнами флагов с национал-социалистической свастикой. Мне было отчасти интересно погрузиться в рабочую семью, в которой когда-то вращались коммунисты, Эмми Эгер, ее муж, и многие другие немецкие служащие торгпредства.

Мать семейства, бледная, увядшая женщина, проведшая всю жизнь за швейной машиной, всегда порицавшая коммунистические веяния, занесенные в ее семью подрастающими дочерьми или, точнее, их ухажерами, встретила меня с некоторой опаской. Она помнила, что в свое время я работала в советском торгпредстве и боялась, как бы я теперь при новом режиме не скомпрометировала ее дом.

Но когда я рассказала ей, что работала в торгпредстве, совершенно не сочувствуя большевикам, и что теперь вся наша семья ведет большую антикоммунистическую работу, ее недоверие пропало и она разговорилась.

— Девочки мои обе работают. Старшая скоро выходит замуж за одного молодого человека, у него собственная пекарня. Серьезный такой. Вот посмотрите.

И она сняла со стены семейную группу: молодой человек выглядел действительно серь-

-201-

езным и был в форме Штурм-Шгафель: черная рубашка и свастика на рукаве.

— Он национал-социалист?