ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ

краны, заказанные Круппу, или электрические установки, размещенные у АЭГ, служили поводом для того, чтобы дать, например, лестную статью о Магнитострое.

В ПОЛПРЕДСТВЕ НА ПРИЕМЕ ПРЕССЫ

Как-то утром у меня на столе раздался один из повседневных телефонных звонков, и вкрадчивый голос Фридман спросил:

— Товарищ Солоневич, не хотите ли пойти сегодня в полпредство на прием прессы?

Я удивилась. Хотя с Фридман у меня установились довольно хорошие отношения, я никак не ожидала с ее стороны такого приглашения.

— Ничего не имею против, но как же это устроить, ведь я в полпредстве решительно никого не знаю.

— Это ничего не значит. Мы с Джонни приглашены, но он не хочет идти, а одной мне как-то неприятно. Пойдемте прямо после службы вместе?

— Хорошо, а это не будет неудобно?

— Нисколько, ведь вы придете со мной.          

Я уже и раньше догадывалась, что брак Фридман с Хартфильдом очень неудачен, что Джонни крайне капризен и изменяет жене на право и налево. Часто она приходила на служ-

-210-

бу заплаканной, иногда заходила в мою комнатку, чтобы вызвать его по телефону без того, чтобы ее разговор слушал Эринг. В таких случаях разговор неизменно приобретал драматические формы:

— Джонни, почему ты не вернулся утром домой?

—  .   .   .   .   .   .

— Где ты был, Джонни?

—  .   .   .   .   .   .

— Опять с этой женщиной? Когда же это кончится?

—  .   .   .   .   .   .

— Где же мы увидимся? Ведь ты знаешь, что после работы у меня заседание, а когда я приду, тебя опять не будет дома?

—  .   .   .   .   .   .

— Ах, так ты еще смеешь меня оскорблять!

Не получая ответа на свое последнее восклицание, Фридман бросала трубку и убегала в полуистерике.

Так было и теперь. Я поняла, что если Фридман пригласила меня в полпредство, то просто потому, что ей не с кем туда пойти, а пойти, очевидно, надо —не ради нее самой, а опять таки ради того же Джонни. Как-никак он делал карьеру в коммунистических журналах, и даже шли разговоры о том, что в Москве собираются открыть выставку его рисунков.

Я справилась у Фридман, необходимо ли переодеваться, но она ответила, что чем проще, тем лучше, и что там будет «все по-домашнему». Такие приемы прессы устраивались в

-211-

полпредстве периодически, но я как то ими не интересовалась и ничего о них не знала.

После службы мы с Фридман сели в подземку и доехали до FranzosischeStrasse, а там прошли кусочек до Унтер ден Линден пешком.

Фридман нажала кнопку у ворот, дверь отворилась, и мы прошли в вестибюль направо. Здесь  нам надо было расписаться в книге и показать пригласительную карточку. У Фридман было приглашение на имя Хартфильд на два лица, так что швейцар меня свободно пропустил. Мы прошли в голубой салон. Думаю, что вся роскошь и великолепие убранства остались еще от царского времени, ибо мебель была довольно старинного и удобной, бархатные портьеры спускались до самого пола красивыми и тяжелыми складками. Веяло богатством, довольством, и все было очень корректно.

В салоне уже сидели группами на диванах и креслах десятка полтора мужчин и женщин: разговор шел исключительно по немецки. Меня поразило подавляющее большинство евреев. Я шепотом осведомилась у Фридман о фамилиях некоторых из присутствующих и о печатных органах, которые они представляли. В ответ к услышала все знакомые названия левых газет, левых журналов, левых издательств.

В это время в салон вошел высокий пожилой человек — это был первый советник полпредства Бродовский, теперь уже расстрелянный. Обойдя всех для рукопожатия, он барским жестом пригласил гостей в следующую комнату, где был сервирован чай. Стол буквально ломился от сандвичей, тортов, пирож-

-212-

ных и конфет. Публика перешла в столовую и стала быстро поглощать сладости. Фридман, которая знала почти всех и которую все знали, оставила меня на произвол судьбы, так что я, напившись чаю, села в уголок и стала наблюдать. Бродовский переходил от группе к группе, и нужно было видеть, как подобострастно разговаривали с ним все эти журналисты... Создавалось впечатление какой-то очень большой зависимости. Общий разговор не клеился и постепенно многие стали уходить. Я постаралась незаметно пробраться к двери, чтобы ни с кем не прощаться. У самого выхода Бродовский разговоривал с каким-то молодым и энергичным евреем. Краешком уха я расслышала слова:

— Не беспокойтесь, Genosse Бродовский, все будет сделано, согласно инструкциям.

Я подумала: куда идет Германия, если представитель советов имеет влияние на такую большую часть прессы?..

АПТЕКАРЬ ИЗ БОСТОНА

Как-то утром раздался стук в дверь.

— Войдите.

В комнату как-то бочком просунулся полный низенький еврей, в добротном клетчатом пальто, по-видимому, иностранец.

— Bitte, treten Sie naher.

Он заговорил на каком-то странном наречии, на смеси немецкого и английского.

-213-

Оказалось, что он хочет ехать в СССР и пришел узнать, можно ли туда провезти штук двадцать самопишущих ручек и вообще подарки родным.

— А вы надолго туда едете?

— Нет, только на месяц. Я, видите ли, сам русский, только уже двадцать пять лет как эмигрировал в Америку и там натурализовался. Теперь у меня два дома в Бостоне и четыре аптеки. Но в России у меня остались родные — сестра, племянники. И вот я решил поехать туда посмотреть, как там живется. Вы знаете — газеты такие разноречивые дают сведения, что не знаешь, где правда, а где ложь. В письмах пишут, что живется им хорошо, но все просят денег. Мы — у меня в Америке еще есть и брат, но он живет отдельно — посылаем время от времени по сто долларов. А теперь я хотел бы лично посмотреть новую Россию, чего там добились и как все там устроено.

— Не проще ли тогда говорить по-русски? — предложила я.

Мой посетитель сконфузился.

— Я, видите ли, стал уже забывать русский язык. Понимать-то все понимаю, но сам говорю с трудом. Кстати, скажите, пожалуйста, правда, что там, в России, голод, или это только врут газеты?

Мне пришлось дать ему неопределенный ответ, вроде: «Вот поедете сами и увидите, что правда». Потом, движимая чувством любопытства, я прибавила: «На обратном пути, если будете ехать через Берлин, заходите и рас-

-214-

скажите о ваших впечатлениях и о том, что вам удалось провезти».

Мистер Брукс распрощался и ушел. В повседневной тогпредской суете другие посетители как-то стушевали мое о нем воспоминание.

*

*  *

После отъезда комиссии Ройзенмана начались перемены, откомандирования и прибытия новых сотрудников. Для меня в бюро информации это означало большую дезорганизацию чисто технического характера, так как расстроилась вся более или менее налаженная система справок. На списке отделов и сотрудников, лежавшем у меня на столе под большим стеклом, не было буквально ни одного живого места. Начальники отделов, помощники, инженеры, корреспонденты — все полетело вверх тормашками.

В качестве общественной нагрузки, на меня возложили обязанности секретаря комиссии по изучению немецкого языка. Иными словами, я должна была вести учет учеников, составлять кружки, следить за преподаванием и вообще стараться по мере сил, чтобы не знающие немецкого языка сотрудники поскорее усвоили его. Это была чисто культурная работа, и поэтому я отнеслась к ней более или менее серьезно. Я считала, что чем больше русских людей будет знать немецкий, тем лучше. В наивности своей — странно, но даже пятнадцать лет советского хозяйничанья

-215-

не могут заставить человека окончательно ни во что больше не верить — я полагала, что хоть по этой линии не будет халтуры.

До ройзенмановской чистки работа в кружках шла относительно сносно. Еще Олигер в свое время пригласила нескольких добросовестных учителей-немцев, которые оплачивались самими учениками. Время от времени происходили испытания, после чего некоторые сотрудники от дальнейшего изучения языка освобождались. Большинство их приезжало в Берлин с известным знанием языка, считая даже таких лоботрясов, как, например, Житков, который все же хоть читать по-немецки как-то умел.

Но после чистки началось нечто невообразимое. В торгпредство стали прибывать из Москвы сплошные выдвиженцы. Говорили, что Сталин решил «русифицировать» внешторговский аппарат. А так как в самом Нарксмвнешторге все еще царствовали Розенгольц, Розенблюм, Розенфельд, Розенбаум и прочие, то они стали слать самых неспособных, самых простых, самых бестолковых, но русских людей. Можно сказать, что 1930-й год был во внешней торговле годом выдвиженчества. Что из этого вышло и какие конечные убытки понесла советская внешняя торговля — об этом знают лишь секретные архивы Наркомвнешторга, да ГПУ. Это были странные и сумбурные месяцы.

Ежедневно открывалась дверь в мою комнатенку под чердаком, и вваливались по двое, по трое, по четверо каких-то новых лю-

-216-

дей, в кепках, сдвинутых на затылок, в бесформенных советских «польтах».

— Товарищ, как мы из Москвы приехали, хотели бы, значит… того... на немецкий записаться.

— А вы на постоянную работу приехали?

— Известно, на постоянную. Как бы так, чтобы мы месяца в три научились по-немецки говорить?

— А вы в Москве немецкий изучали?

— Я нет, а вон Мишка курсы посещал. Слышь, Мишка, ты ведь на курсах был?

— Да какие там курсы, походил две недели, а потом отправили в командировку, где тут научиться.

У меня опускались руки. С одной стороны, мне было жаль этих своих, родных по крови, русских людей. Чем меньше человек образован, чем меньше он знает — тем меньше он виноват в большевизме. Ибо его-то уж так легко обмануть самыми, элементарными демагогическими приемами. А с другой стороны, как научить такого Мишку в три месяца читать, писать и говорить на совершенно незнакомом, да еще таком трудном языке, как немецкий?