ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ

Записывала всех этих Мишек, Сенек и Степок в кружки. Но ровно через две недели оказывалось, что данным учителем они недовольны, что от него они ничему научиться не могут, что они просят перевести их к другому. От другого они переходили к третьему, а потом... потом назначились экзамены, при

-217-

чем комячейка заранее составляла списки тех, кто по каким-либо причинам казался ей неподходящим, и жертвы эти неминуемо на экзамене проваливались. Законы же тем временем сыпались из Москвы драконовские: кто в течение трех месяцев не овладеет немецким языком в степени достаточной для того, чтобы вести переговоры с фирмами и оформлять заказы, подлежит обратному откомандированию в СССР. Так и проходил этот сумасшедший год в вечной смене персонала и в неслыханном выбрасывании на ветер российских народных денежек.

В Отделе Кадров заведующие тоже долго не засиживались. Как я уже писала, Сергеева и Иоффе сменил Евгеньев, потом Евгеньев слетел, и на его место прислали совершенно тупого «старого большевика» Охлопкова, причем всем управляли Дора Гончарова и Торская, а к началу 1931 года и Гончарова, и Торская уступила место Машкевичу. Легко себе представить, что при такой чехарде оставалось от других отделов. Только пух летел.

*

*  *

Я сижу за своим столом и разбираю почту. Один за другим входят посетители, даю им справки, на столе трещит телефон. Очередной стук в дверь. Входит некто, но я в это время говорю с кем-то из города. Вошел, остановился у двери и дальше не идет. Наконец, я положила трубку, поворачиваю голову, всматриваюсь.. Там стоит как будто мистер

-218-

Брукс. Только вид у него какой-то странный, голову опустил. Вместо добротного пальто — какой-то прорезиненный макинтош явно советского происхождения. Наконец, он поднимает голову, и наши взгляды скрещиваются.

— Ах, это вы, — говорю я. — Ну что, вернулись? Как ездилось? Расскажите все по порядку.

— Ох, — еще издали вздыхает он, — ох, десять фунтов потерял.

Я не сразу соображаю, в чем дело. Десять фунтов... Почему фунтов, а не долларов, ведь он — американец.

— Где же вы их потеряли, здесь, в коридоре, может быть?

— Да нет, какое там в коридоре — там, в России, чтоб их Господь Бог покарал...

— Садитесь, пожалуйста, — говорю я заинтересованно и почти мягко. — В чем дело?

— Десять фунтов собственного весу за один месяц потерял, как вам это нравится? Это разве страна! Это же сумасшедший дом…

Несмотря на то, что мы одни в комнате, я инстинктивно оглядываюсь по сторонам. Но тон посетителя так искренен, а вид у него настолько свидетельствует о том, что ему пришлось много пережить, что я ни на минуту не думаю о провокации.

Кряхтя и охая, мистер Брукс чистосердечно выкладывает мне свои горести. Подумать только, какое бесправие, какой ужас, какой голод и нищета царят теперь в его родном Витебске. Несмотря на то, что один из

-219-

его племянников состоит в комсомоле, вся семья сестры буквально голодает...

— И вы знаете,— говорит мистер Брукс, — ведь ободраны все, как липки. Я, знаете, везде был, все видел, я сам в очередях стоял за обувью для них, за калошами. В поезде спрашиваю проводника, который час. А он мне отвечает, что у него часов нет. Так я ему сказал, что у нас в Америке каждый проводник и кондуктор обязательно имеет часы. Вы думаете, он мне поверил? Только почесал в затылке и больше ничего. А террор! Родственники мои посещали меня только по ночам и старые знакомые тоже. Там есть такая мадам Непомнящая, богачи были раньше большие, так эта мадам Непомнящая поздно ночью ко мне пришла и плакала, я вам говорю, плакала, как маленький ребенок. У нее дочь есть в Нью-Йорке. Так она меня умоляла передать ее дочери, чтобы та ее как-нибудь выписала к себе. Ноги у нее распухли — у мадам Непомнящей — большевики ее всю обобрали, теперь живет старуха где-то в подвале. Со стен течет...

— Ну, и что же, вы им помогли?

— Что значит, помогли! Я все отдал, что у меня было. Вы видели мое пальто, а теперь видите, в чем я вернулся? Отдал зятю пальто, а потом все деньги, которые у меня были — а ведь я повез с собой две тысячи долларов, — все раздал, поодевал всех, пообувал. А когда они меня на вокзал провожали всей толпой, ой, и плакали же все.

— Что же, вы еще раз, может быть, к ним приедете?

-220-

Мистер Брукс посмотрел на меня, как на сумасшедшую.

— Чтобы я еще раз приехал в этот бедлам? Нет, довольно. Нам в старой России плохо жилось, эмигрировали мы в Америку, но скажу вам, что старая Россия это ведь рай был по сравнению с теперешней. Я-то, сидя у себя в Бостоне, говорил своей жене — она у меня американка, ничего о России не знает — говорил ей: вот прошло двадцать пять лет, как я уехал, уже давно царской власти нет, может быть, все-таки люди добились свободы. Ну, а теперь собственными глазами увидал ее, эту свободу, будь она проклята. Каждый боится сказать что-либо лишнее. Вот и вы все оглядываетесь. Только мне нечего бояться, я ведь американский гражданин.

— Ну, а самопишущие ручки провезли?

— Да, вот одна только и осталась.

Он отвернул полу пиджака и показал во внутреннем кармане ручку. Рядом с карманом блестел какой-то значок.

— А что это за значок? — неизвестно почему полюбопытствовала я.

— Масонский.

Я от испуга и от неожиданности чуть не упала со стула. Подумать только — масон! Живой масон! Сидит здесь передо мной и спокойно говорит о своей принадлежности к этой страшной организации. И невольно приходят в голову воспоминания моей юности, когда мой дядя, Алексей Семенович Шмаков, ученый антисемит и анти-масон, толковал о страшной роли масонства в мире, вернее, о его безграничном

-221-

владычестве над всеми странами без исключения. С тех пор прошло много лет, но в душе остался безотчетный страх перед масонством, как перед какой-то неведомой и злой силой. И вдруг теперь сидит себе разочарованный в советской действительности пожилой еврей и, как ни в чем не бывало, признается, что он, видите ли, масон...

Проходит несколько секунд в полном молчании, потом я решаюсь все-таки спросить:

— Вы в масонской ложе состоите?

— Да, конечно. У нас в Бостоне все более или менее приличные и состоятельные люди состоят в масонских ложах. Там собирается все хорошее общество.

Теперь я заинтересована. Страшно заинтересована.

— А скажите, какие цели преследует масонство?

— Цели? — Очень хорошие цели: благо человечества, любовь к ближнему, преклонение перед истиной...

Я разочарована, хотя нужно быть совсем глупой, чтобы предполагать, что мне — первой встречной настоящий, всамделишный масон раскроет все тайные пружины своей организации. А потом, может быть, он играет там роль одного из «малых сих», которые даже и не подозревают, каким разрушительным целям они служат.

— И что же, вы собираетесь вместе, надеваете особые одежды, даете тайную клятву?

— Да, на это все есть свой ритуал, и, конечно, все члены обязаны ему следовать.

-222-

Но что там — собираемся вместе, виски пьем...

К сожалению, наш разговор прерывается на этом месте телефонными звонками, мистер Брукс встает и прощается. Вдогонку я успеваю его еще спросить:

— Теперь вы там, в Америке, вашему брату расскажете обо всем, что видели?

Но мистер Брукс злорадно усмехается и в глазах его загорается насмешливый огонек:

— Нет, уж дудки, пусть он сам поедет и убедится. Он все пропагандирует, что в Советской России лучше, чем у нас в Соединенных Штатах. Ни слова ему не скажу!

ПРИЕМЩИК ЧЕРВОВ

Одной из первых ласточек выдвиженческой волны был приемщик Червов. Маленький, коренастый сибиряк, бывший железнодорожник из-под Читы, красный партизан во время борьбы с Колчаком, он был назначен директором какого-то промышленного предприятия, а потом отправлен заграницу в качестве приемщика.

Я познакомилась с ним благодаря Житкову. Эго было незадолого до его отъезда в Москву, и он ходил в достаточной степени мрачным. Однако, когда в комнату вкатывался этаким мячиком Червов, чело Житкова прояснялось, и оба начинали балагурить. Нужно справедливость Червову, он тоже принадлежал к категории «неунывающих россиян».

-223-

Его не смущало почти полное незнание немецкого языка, не смущало отсутствие образования, а к Европе он относился полу-удивленно: «Ишь-ты, ведь как оно того, здорово!» — полупрезрительно: «Куда там немчуре с нами тягаться!» С ним то и дело выходили какие-то курьезы, так что и Житков, и другие товарищи над ним потешались.

Как-то после обеда, охая и хохоча, в комнату ворвался Житков.

— Ой. Тамара Владимировна, не могу. Нет больше моей моченьки, ой, ну, и потеха!

— Что случилось, Георгий Порфирьевич?

— Ох. прямо живот заболел от смеху, нет, вы подумайте только... Ванька Червов, нет, не могу...

И Житков, весь трясясь от смеха, упал в изнеможении на стул.

Я уже знала о некоторых злоключениях Червова и спросила, заранее улыбаясь:

— Что, опять чего-нибудь не понял?

— Да какой там не понял! Вы подумайте, Тамара Владимировна, его посадили временно в Металл-импорте, пока все оформят для его отъезда во Франкфурт…

— А что, его командируют во Франкфурт?

— Ну да, приемщиком. Но вы послушайте дальше. Посадили его, значит, вроде как заместителем отдела пока. Отдельная комната, стол, телефон и машинисточку немку дали на всякий случай, чтобы, значит, если кто зайдет в комнату, не напутал чего. Так вот, как телефон зазвонит, он, значит, все в телефон: как? как?.. А машинистку спрашивает немец-корре-

-224-

спондент: «Ну, как у тебя там новый начальник?». Она отвечает: «Да что, он ничего не делает целый Божий день. А немец все-таки допытывается: как, дескать, так ничего не делает? Ну, а немка ему по-немецки, значит, и говорит:

— Er kakt den ganzen Tag ins Telephon.

И Житков залился смехом, вдвойне довольный и гривуазным анекдотом, и тем, что вот он теперь такие даже тонкости по-немецки понимает.

— Теперь по всему торгпредству пойдет эта штука.

Я невольно расхохоталась вместе с ним.

— А еще что?