ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ
Когда вся ваша голова представляет сплошные палочки и вы начинаете походить на зулуску или уроженку островов Фиджи, вас — в данном случае мою американскую делегатку — проводят в какую-то закуту в нижнем этаже. Здесь с совершенно безразличными и усталыми лицами восседают четыре девицы, с лицами фабричных работниц, и у каждой в обоих руках по какому-то железному инструменту, вроде вафельницы. Между работницами горят и издают невероятное зловоние жаровни с углем. Работницы раскаляют свои орудия пытки до красна и затем захватывают каждой рукой по одной пряди волос, накрученных на палочку. От волос идет дым, пахнет гарью, клиентки визжат и стонут, но ведьмино действо продолжается. Работницы лениво и грубо слегка приподнимают свои щипцы только в тех случаях, когда явно начинает гореть кожа на голове и когда стоны завиваемых гражданок начинают переходить какие то таинственно-допустимые границы. В остальное же время они остаются совершенно равнодушными и к визгу, и к воплям, иногда отвечают и просто дерзостью.
Интересно было наблюдать за реакцией нашей американки на это невиданное зрелище.
-186-
Она в страхе ухватилась за меня и воскликнула:
— Что это такое? Нет, нет, ради Бога, только не заставляйте меня садиться на этот эшафот. Боже мой, да что же я буду теперь делать? Разве у вас в Москве нет настоящей человеческой парикмахерской с аппаратом для permanent?
Что я могла ей ответить? Да, она должна покориться своей судьбе. Ведь покоряются же, в конце концов, тысячи русских женщин? Чем она лучше других?
Во всяком случае, это было незабываемое зрелище: американка, «прижигаемая» московскими ударницами. Когда я, наконец, вышла с ней на улицу, она вся во власти пережитого бормотала:
— Dear me, dear me, what a country!*)
*
* *
В Москве давно уже нет частных парикмахерских. Все парикмахеры объединены в артели, и я интересовалась условиями их труда. Они работают официально 8 часов в сутки, а неофициально и 10, и 11. И в то время, как прическа в более или менее приличной парикмахерской стоит 3 рубля, они получают всего 80 к.; остальное пожирают налоги, займы и артельный аппарат, ибо каждая артель должна иметь штат, бухгалтерию и прочие онеры. В силу того, что парикмахерских, сравнительно с населением Москвы, мало, парикмахеры пе-
*) Боже мой, Боже мой, что за страна!
-187-
регружены до предела, у каждого стоит очередь в несколько человек, и весь день расписан. Понятно, что при такой напряженной, почти конвейерной, работе пропадает индивидуальный подход, все механизируется. Но нет, например, электрических машин для стрижки, нет жидкости и аппаратов для permanent и многого другого.
*
* *
Но пора вернуться к Борухову. Летом 1932 года моя сослуживица по Международному Комитету Горнорабочих — Урыссон-Фушман, о которой я рассказывала в книге «Записки советской переводчицы» и которая, как жена заместителя народного комиссара легкой промышленности, проживала в Доме Правительства, сообщила мне:
— А у нас, в Доме Правительства, открывается образцовая парикмахерская, по последнему слову техники, с кабинками, ожидальнями, мягкой мебелью и всем таким... Вот красота!
— Кто же это открывает?
— А какой-то парикмахер, вернувшийся из заграницы, будет очень шикарно!
Только младенцу не пришло бы в голову, что парикмахер этот никто другой, как наш знакомый Борухов. Ибо кто еще из советских парикмахеров удостоился чести быть выпущенным заграницу? Для верности я все же спросила:
— Это не тот, что вышил портрет Ленина волосами?
-188-
— Да, да, тот. А что, вы его знаете?
— Он был торгпредским парикмахером в Берлине.
— Ах, это чудесно, Тамара Владимировна, значит, будем все у него иметь «блат», а то, ведь вы знаете, когда откроется — народу повалит масса, хорошо иметь зацепку, чтобы в очереди не ждать. Не хотите ли сегодня пойти со мной после службы посмотреть, как там все устраивается?
— А знаете, это идея, пойдемте.
*
* *
Дом Правительства находится на левом берегу Москва-реки и представляет собой огромный, массивный блок десятиэтажных зданий. В 1932 году он еще не был совсем закончен, и дворы были забиты щебнем, досками и камнями. Но все квартиры были уже заняты. Урыссон проживала в десятом этаже, куда нас быстро доставил лифт. Пока Евгения Исаковна переодевалась, я осмотрелась кругом. В мирное время такая квартира была достоянием каждой более или менее обеспеченной семьи: здесь было четыре комнаты и кухня с ванной, особенной отделки или комфорта не наблюдалось. Но для Советского Союза такая квартира является определенной роскошью. Ведь подавляющее большинство населения живет страшно скученно, а получить отдельную квартиру в Москве можно только за очень крупную сумму, этак в порядке 200,000 рублей. Моя бывшая ученица по Минской Мариинской
-189-
гимназии, а ныне известная исполнительница народных песен Ирма Яунзем, например, промучившись долгие годы в одной комнате, наконец, смогла купить небольшую квартирку из 3-х клетушек, правда, со всеми удобствами — за 130,000 рублей.
Интересен в СССР порядок получения квартиры в кооперативных домах и околпачивания трудящихся масс. Обычно дело бывает так: какое-нибудь крупное учреждение или жил товарищество замышляет построить дом или несколько домов. По данному учреждению распространяются подписные листы, причем условия бывают обычно очень заманчивыми.
Вы обязаны уплатить паевой взнос в размере, скажем, ста рублей, а затем у вас из жалованья будут отчислять ежемесячно: у служащих — 10 процентов, у рабочих — 8 процентов. За это вы получите две, три или даже четыре комнаты — на обещания жилтоварищество обычно не скупится — с ванной и с центральным отоплением. Вы вносите паевой взнос и на некоторое время становитесь счастливейшим из смертных, ибо у вас появляется светлая надежда на лучшее будущее. Я тоже в свое время была записана в такой кооператив и тоже лелеяла надежду... Потом проходит год, два, истекают сроки, вы начинаете волноваться, начинаете бегать на ту улицу, где строится «ваш» дом, наводите справки, когда же дом будет готов... Но по мере того, как воздвигаются стены, штукатурится фасад и вообще завершается стройка, лица правленцев становятся все менее приветливыми. Затем вас
-190-
просто перестают принимать и с вами прекращают всякие разговоры. Козлом отпущения на некоторое время является секретарь жилтоварищества, которому приказано к председателю правления никого из пайщиков больше вообще не пускать. А затем, увы, в дом въезжают совершенно неизвестные вам жильцы, вам же предлагают, если желаете, получить ваши взносы обратно, но возврат этих трудовых грошей облекается обычно в такую грубую форму и обставляется такими трудностями, что вы машете рукой и в сотый раз проклинаете советский режим.
Объясняется же эго просто. На «паевые взносы» закладывается фундамент, затем берется ссуда в банке, так как на лицо «трудящиеся», которым, как известно, принадлежит все в Советском Союзе, и начинается постройка. По мере ее возведения, Моссовет отбирает себе известный процент жилплощади — и это является совершенно законным, — а затем появляются всевозможные люди, которые так или иначе имеют туго-набитый кошелек — вот вроде моей Ирмы Яунзем — и делают так называемый «целевой» взнос. То есть вносят всю сумму, полагающуюся за квартиру, сразу. Здесь пахнет уже десятками и сотнями тысяч. Жилтоварищество деньги эти приемлет и потирает руки. Для смазки дают пару-другую квартир партийным верхам — и дело в шляпе. Судиться с таким жилтовариществом пробовали некоторые идеалисты, но из этого ровно ничего, кроме порчи нер-
-191-
вов и траты денег, не получилось. Рабочее и служащие остаются — как и всегда в СССР — с носом…
*
* *
В столовой, где Евгения Исаковна угостила меня чаем с домашним печеньем на подсолнечном масле — другое в то время в Москве достать было трудно, даже имея книжки в привилегированные кооперативы, — меня удивило какое-то шуршанье и потрескиванье. Пораженная, я спросила:
— Евгения Исаковна, что это у вас трещит? Вроде сверчков.
Она улыбнулась.
— Правда, странно? Даже не сверчки, а кузнечики. Самые настоящие. На первый раз может показаться даже поэтическим: подумайте, на десятом этаже в центре города и вдруг — кузнечики. Но alalongue это становится просто невыносимым. И потом, не подумайте, что они такие безобидные — у меня пару шелковых чулок испортили, совершенно источили.
— Но где же они у вас водятся?
— В стенах, между кладкой и обоями. Это еще что, у нас и клопы — представьте себе — водятся. Просто спасения нет.
— Но ведь дом только что построен, даже еще не закончен.
— И все-таки, особенно надоедают кузнечики, их ведь тут сотни. Днем еще ничего, как-то к ним не прислушиваешься, а вот ночью
-192-
просто несчастье, спать не дают. Ци-ци-ци. Очевидно, сырые материалы ставили, когда строили, говорят, что, якобы, торфом заполняли пустые пространства между кирпичами, вот теперь и сказывается.
Я подумала, что если даже для своего правительства советы строят такие дома, то чего же требовать от других построек.
*
* *
После чая мы отправились посмотреть новую парикмахерскую. В левом фасаде Дома Правительства, над кооперативом, мы нашли Борухова. Конечно, это был он, и очень обрадовался, встретив знакомую по Берлину. Он немедленно повел нас осматривать свои владения. Ибо, как он гордо разъяснил, все подчинено ему и он всем заправляет.
— Вот здесь, товарищ Солоневич, будет приемная, а здесь — видите, медные обручи — на них будут висеть плюшевые драпировки, как в лучших берлинских «салонах», а здесь — особые приспособления для маникюра, кабинки, а здесь — курильная комната, вы только подумайте специальная курильная комната.
— А аппарат для permanent будет?
Борухов прищурил один глаз и хитро на меня взглянул:
— Аппарат-то я привез, сколько мне трудов стоило, чтобы достать лицензию! Впрочем, не мне вам об этом рассказывать, вы же сами знаете, как трудно достать лицензию. Так вот, аппарат-то я привез, но только по-
-193-
ставил им здесь условие: если они мне и моей семье дадут квартиру здесь же, в Доме Правительства, то дам этот аппарат сюда, в парикмахерскую, а не дадут — не дам и я.
В этот момент в дверях зала появилась группа по европейски одетых женщин и мужчин, и какая-то девица подошла к Борухову и что-то сказала ему на ухо.
