ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ I И ВОЕННЫЙ ЗАГОВОР 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА
- Кто вам грозил пыткой? - спросил Государь.
- Его Превосходительство.
Государь взглянул на Левашева, а Левашев на Государя, а Голицын на обоих.
- Вот какой храбрый! - начал опять Государь, - здесь ничего не боитесь, а там? Что вас ожидает на том свете? Проклятие вечное... И над этим смеетесь? Да вы не христианин, что ли?
- Христианин, Ваше Величество, оттого и восстал на Самодержавие.
- Самодержавие от Бога, Царь Помазанник Божий, на Бога восстали?
- Нет, на зверя!
- Какой зверь, что вы бредите?
- Зверь - человек, который себя Богом делает, - произнес Голицын, как слова заклинания и побледнел.
- Ах, несчастный, - покачал Государь головой с сокрушением. - Ум за разум зашел! Вот до чего доводят сии людские мысли, плод самолюбия и гордости. Мне вас жаль, зачем вы себя губите? Разве не видите, что я вам добра желаю, - заговорил, немного помолчав, другим, ласковым голосом Государь. - Что же вы мне ничего не отвечаете? Вы знаете, я все могу; могу вас простить.
- В том-то и дело Ваше Величество. Вы все можете. Бог на небе, а Вы на земле. Это и значит человека Богом сделали.
Государь давно уже понял, что ничего не добьется от Голицына. Допрашивал нехотя, как бы для очистки совести. Не сердился: за месяц сыска, довел себя до того, что во время допросов ни на кого и ни на что не сердился. Но надоело; надо было кончать.
- Ну ладно. Будет вздор молоть. Извольте отвечать на вопросы как следует. - Не хотите говорить, не хотите? Последний раз спрашиваю - не хотите? - Отступил на шаг, протянул руку и закричал.
- Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог!
В эту минуту вошел Бенкендорф. Подошел к Николаю I и что-то сказал ему на ухо. Не глядя на Голицына, как будто сразу забыв о нем, Государь вышел.
Через несколько дней, в 11 часов ночи к нему в камеру вошли комендант Сукин с плац-майором Подушкиным и плац-адъютантом Трусовым, переодели его из арестантского платья в свое, завязали глаза платком, надели черный колпак на голову и повезли его опять во дворец. Когда сняли с него повязку, то он увидел себя в большом белом зале, где стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном с бумагами, чернильницами, перьями и множеством горящих восковых свечей в канделябрах. За столом человек 10 в генеральских мундирах, в лентах и звездах. На председательском месте военный министр Татищев, а справа от него В. Кн. Михаил Павлович. И Голицын понял, что это следственная комиссия, или Комитет по делу 14-го.
- Приблизьтесь! - проговорил, наконец, Чернышев торжественно. - Вы в начальном вашем показании генералу Левашеву на все предложенные вам вопросы сделали решительное отрицание, отказываясь совершенным неведением. Извольте объявить всю истину и назвать имена ваших сообщников. Нам и так известно все, но мы желаем дать вам способ заслужить облегчение вашей участи. Ну, если не хотите имена, не соблаговолите ли сказать о целях Общества, - заговорил уже другим голосом.
- Наша цель была даровать отечеству правление законно-свободное, - заговорил, обращаясь ко всем: - Восстание 14-го не бунт, как вы полагать изволите, а первый в России опыт политической революции.
- Не будете ли вы добры, князь, сообщить слова, сказанные Рылеевым Каховскому в ночь накануне 14-го, когда он передал кинжал Каховскому.
- Ничего не могу сообщить, - ответил Голицын.
- А Вы при этом присутствовали? Может быть, забыли? Так я вам напомню. Рылеев сказал Каховскому: "Убей Царя". Что же вы молчите? Говорить не хотите?
- Не хочу.
- Завтра получите, сударь, вопросные пункты. Извольте отвечать письменно, - сказал Голицыну, подошел к звонку и дернул за шнурок. Плац-майор Подушкин с конвойным появился в дверях.
- Господа! Вы меня обо всем спрашивали, позвольте же и мне спросить, - поднялся Голицын и обвел всех глазами с бледной улыбкой на помертвелом лице.
- Что, что такое? - спросил Татищев. - Он прав, господа: надо быть справедливыми, предоставим ему его последнее слово.
- Да вы, господа, не беспокойтесь, - продолжал Голицын все с той же бледной улыбкой, - я только хотел спросить, за что нас судят?
- Дурака, сударь, валяете, - вдруг разозлился Дибич. - Бунтовали, на цареубийство замышляли! А за что судят не знаете?
- Злоумышляли, - обернулся к нему Голицын, - хотели убить, да ведь не убили же. Ну, а тех, кто убил не судят? Не мысленных, а настоящих убийц?
- Каких настоящих? Говорите толком, говорите толком, черт вас побери, - взбесился окончательно Дибич и кулаком ударил по столу.
- Не надо, не надо, уведите его поскорее, - вдруг чего-то испугался Татищев.
- Ваше Превосходительство, обе руки в кандалах - и указал пальцем сперва на Татищева, а потом на Кутузова. - Ваше Превосходительство знаете о чем я говорю? - Все окаменели. Сделалось совершенно тихо. - Не знаете, ну так я вам скажу: о цареубийстве 11 марта 1801 г. - Татищев побагровел, Кутузов позеленел; как будто привидение увидели. Что они участвовали в убийстве Павла I об этом знали все.
-Вон, вон! - закричали, вскочили, замахали руками. Плац-майор Подушкин подбежал к арестанту и накинул колпак на голову.
Голицынский допрос не был последним испытанием для нервов Николая I. Изнуряющие допросы, длившиеся неделями, производили на него угнетающее впечатление. "Это не только физическое утомление, - заявляет Великий Князь Михаил, - но и моральное". Но верхом всего явился допрос Ив. Дм. Якушкина, арестованного только 10 января 1826 г. Нервы Государя окончательно расшатались от допросов, тянувшихся неделями, чем и можно объяснить его резкие выпады во время допросов, особенно когда запирательства противников выводили его из себя. Так, во время этого инквизиторского процесса, все расширялась пропасть между ним и его противниками.
И эти люди, после того, как они готовы были жертвовать своим богатством, своей карьерой для блага, по их мнению, нации, являются, вдруг перед нами лишенными всякой энергии, всякой воли, иногда даже всякого достоинства: как будто лопнула в них какая-то пружина.
"Сознавшись, - пишет кн. Оболенский, - я имею мою совесть спокойной, я падаю, Ваше Величество, к Твоим ногам и прошу у Тебя прощения не земного, но христианского. Судья на земле, накажи меня так, как я этого заслужил. Отец Твоих подданных, посмотри в мое сердце и прости в Твоей душе Твоему заблудшему сыну".
А Никита Муравьев заявил: "Ваше Величество, я знаю, что я не имею никакого права на Ваше милосердие, но сжалься над моей матерью и женой, доставь им мои письма; они будут, по крайней мере, знать, что я жив и будут чувствовать весь ужас моего преступления".
И сам Пестель не колеблется отвергать все свое прошлое и пишет генералу Левашеву: "Все связи и все проекты, которые связывали меня с Тайным Обществом порваны навсегда; умру ли я, останусь ли жив, я отошел от них навсегда. Я не могу оправдаться перед Его Величеством; я прошу только милости: пусть Он соблаговолит использовать в мою пользу самое прекрасное право своей короны - помилование и вся моя жизнь будет посвящена признательности и безграничной привязанности к Его Лицу и Его Августейшей Семье".
Ни строгости тюрьмы, ни грубости некоторых допросов недостаточны, чтобы объяснить подобный взрыв покаяния, притворного или искреннего, который следует за признанием в преступлениях, иногда воображаемых. Этого ведь недостаточно, чтобы согнуть волю героев Наполеоновских войн. Виновные заключены в Петропавловскую крепость и личные приказы Имп. Николая регулируют условия их пребывания там, трудные, конечно, но смягченные для огромного большинства. Это можно объяснить только чувством верности и преданности к Императорской власти, которая в них вдруг пробудилась. Они увидели вдруг с ослепительной ясностью, что они подняли святотатственную руку против монархической власти, которая в течение 10-ти веков составляла величие России. В этих, так называемых, республиканских заговорщиках проснулся монархический атавизм. Их якобинская идеология рушилась, как карточный домик. Они почувствовали себя сынами той России, которая подверглась господству татар, неумолимому игу Иоанна Грозного и Петра Великого. Ничто их так не сбило, как положение, принятое ими по отношению к наследнику этих государей. Они хотели сражаться с тираном несколько воображаемым и видели пред собою человека рыцарского, доступного всем аргументам человеческим, и особенно патриотическим. Ведь, Имп. Николай заливался горючими слезами, когда Каховский, убивший графа Милорадовича и Шюрмера, и заявивший самому Имп. Николаю, что он убил бы, конечно, и его, если бы он приблизился к его каре на Сенатской площади, развертывал перед ним несчастье народа, жестокость законов и ошибки политики Александра I.
"Ваше Величество, - писал он, - я видел слезы в Ваших глазах, я благословляю судьбу, которая позволила мне изложить свои мысли перед Государем, Который обещает сделаться Отцом Отечества. Я слышал, как Вы сказали, что Вы имеете русскую душу и что Вы первый гражданин отечества. Со вчерашнего вечера я люблю Вас, как человека, от всего моего сердца я желаю иметь возможность любить Вас, как Государя. Дайте расположение народу и народ Вас будет обожать".
Царь постоянно колеблется между участием, которое в нем возбуждала откровенность и негодованием, которое вызывало в нем запирательство, что хорошо видно при допросе одного из выдающихся декабристов Ивана Дмитриевича Якушкина.
Допрос И. Д. Якушкина
Но прежде о нем надо сказать несколько слов. Он родился в декабре 1793 г. От 15- до 18-летнего возраста он жил у известного писателя Мерзлякова, лекции которого по русской истории он слушал на словесном факультете Московского университета. В 1811 г. он был принят подпрапорщиком в Лейб-Гвардии Семеновский полк, с которым участвовал в походах 1812, 13 и 14 гг. и, между прочим, был в Бородинском деле. Заграничная кампания имела сильное влияние на него, так же, как и на многих других офицеров:
"Каждый из нас сколько-нибудь вырос", - говорит Якушкин в своих записях. "Пребывание во время похода за границей", - заявляет он на следствии по делу Тайного Общества, - "вероятно, впервые обратило внимание мое на состав общественный в России и заставило видеть в нем недостатки. По возвращении в Россию, крепостное состояние людей представилось мне, как единственная преграда сближения всех сословий в России. Пребывание в разных губерниях и наблюдение отношений помещиков к крестьянам более и более утверждали меня в сем мнении".
