ДИКТАТУРА СЛОЯ

     Но все это было в первые, весенние дни революции, когда-аппарат власти еще не был сколочен, когда у “пролетариата” еще оставались кое-какие “гражданские свободы”, когда власть еще искала в нем союзника и друга. Потом — наступило обоюдное разочарование и проигравшей стороной оказался, конечно, пролетариат.
     Третий и, вероятно, последний раз в моей жизни я вступил в соприкосновение с портовым пролетариатом в Гельсингфорсе зимой 1934-35 года. Из советского концентрационного лагеря мы: я, мой сын и брат — бежали, не унося с собой решительно никаких “буржуазных излишков”. Чужая страна,. на обоих языках которой — финском и шведском, ни один из нас не знал ни одного слова. Опять — зима, порт, погрузка и разгрузка, с тою только разницей, что каждый год революционной жизни отнимал все больше и больше сил. Эмигрантская колония в Гельсингфорсе снабдила нас кое-каким европейским одеянием, но оно было и узко и коротко; наши конечности безнадежно вылезали из рукавов и прочего и общий наш вид напоминал ближе всего огородные чучела. Да еще и все трое — в очках. Среди финских грузчиков наше появление вызвало недоуменную сенсацию.
     Записываясь на работу, я теоретически предполагал целую массу неприятностей — не только физических, но и моральных. Мы, русские контрреволюционные интеллигенты — “буржуи” по советской терминологии, попадаем на самое дно финского пролетариата: представители враждебного класса, представители народа завоевателя, политические беглецы из страны победившей пролетарской революции. Русские грузчики — те уже знали, что есть и пролетариат и революция и социализм и все прочее. А что знают финские? И не станут ли они бросать нам под ноги или на ноги такие же ящики,. какие Спирька бросил на ноги одесской шпаны?
     Наше появление вызвало молчаливые и недоуменные взгляды: это что еще за цирк? Так же молча и недоуменно финские грузчики смотрели на наши первые производственные достижения — эти достижения не были велики. Навыки и техническое оборудование в Гельсингфорсе были несколько-иными, чем в Петербурге и Одессе. На нас всех трех были обычные шляпы, а шляпы, в данном случае, не годятся никуда, рукавиц у нас и вовсе не было. Первая интервенция. финнов в наши дела заключалась в том, что молча, жестами и показом, финские грузчики начали демонстрировать нам “западно-европейские методы работы”, потом снабдили рукавицами и шапками, потом кто-то, так же молча и деловито, всунул мне в руку плитку шоколада, относительно методов приобретения которого, у меня не было никаких сомнений. Потом выяснилось, что кое-кто из грузчиков кое-как понимает по-русски, и в перерывах работы мы сидели кружком, курили папиросы — купленные, конечно, по спирькиному методу, И я, по мере возможности, внятно пытался объяснить: что такое революция и почему мы от нее бежали.
     Финские грузчики слушали молча и напряженно. Иногда высказывались мысли, что у них, в Финляндии, было бы, может быть, и иначе. Истории финской гражданской войны я тогда еще не знал: в Финляндии иначе не было: пленных здесь жгли живыми на штабелях дров. Может быть, именно-об этом по-фински напоминали друг другу мои собеседники обмениваясь мыслями на финском языке? Не знаю, о чем говорили и что вспоминали они. Но среди этих людей, чужих нам по всем социальным, экономическим и национальным признакам, мы проработали почти всю зиму. Я рассказывал о том, что вот, я пишу воспоминания о моей советскойжизни и, если они появятся в печати, мы, наконец, бросим работу. Финны сочувственно, но скептически кивали головами. Работать в порту и одновременно писать книгу — было, конечно, очень трудно. Но вот, наконец, в парижской газете появился первый очерк моей книги: порт можно было бросить. Грузчики жали нам руки, хлопали по плечам и просили “писать правду”, что я, собственно, делал и без них.
     Они были грубы — все эти люди, петербургские, одесские и гельсингфорские грузчики. Это был, конечно, самый нижний этаж “пролетариата”. Я не хочу придираться к петербургскому инциденту с денатуратом, выплеснутым в физиономию моего товарища по университету: денатурат был предложен от самого чистого пролетарского сердца, и отказ был принят, как оскорбление. Не хочу идеализировать и Спирьку: он был пьяницей, контрабандистом и вором. Он, правда, оправдывался тем, что он, де, ворует только у “товарищей”, товарищ в те времена считался ругательным словом^ Но Спирька лицемерил: до “товарищей” он точно так же воровал и с буржуазных пароходов и складов. Воровали и финские грузчики. Только недавно в одном американском романе “The Key Men” я прочел сентенцию такого рода: не принято воровать у частных лиц. Моральные запреты по адресу акционерных компаний средактированы несколько менее категорически — и чем компания крупнее, тем менее ясны и запреты. Что же касается государственной собственности — то тут уж: пусть государство не зевает — а если прозевает — само виновато. Так что некоторая относительность этических запретов характерна не только для Спирьки. Но тот слой населения, который, после революции именовался у нас собирательным и ругательным именем “товарищи”, — был лишен какой бы то ни было этики и каких бы то ни было запретов: это была истинная и стопроцентная сволочь, морально неприемлемая даже и для Спирьки. И над этой сволочью возвышался организующий слой революции — слой людей, одержимых ненавистью ко всему в мире, слой фанатиков, изуверов, садистов, кровавых мечтателей маратовского стиля. Но и фанатики и сволочь никаким пролетариатом не были. Они были “out coast” — не социальным, а биологическим осадком нации.
     Одесские грузчики, скрывавшие и опекавшие меня, интеллигентного контрреволюционера, финские грузчики, отечески наставлявшие о тайнах профессии нас, русских контрреволюционных “империалистов”, украинские мужики, прятавшие меня с братом во время одного из наших побегов, пролетариат концентрационного лагеря БВК, снабдивший нас кое-какими приспособлениями для нашего побега из лагеря (если бы мы попались и если бы, попавшись, проболтались о происхождении этих приспособлений, люди, нас снабдившие, были бы расстреляны, и они знали, что были бы расстреляны), — потом рабочие одесских железнодорожных мастерских, среди которых я проработал три года... — Нет, революционного пролетариата за все 17 лет советского моего житья я и в глаза не видал. Нет его, этого пролетариата. Никто “трудящийся” не пошел в революцию, которая оказалась направленной прежде всего против трудящихся. И которая была сделана никогда не работавшими людьми — тунеядцами и паразитами, в самом буквальном смысле этого слова.
     Я никак не хочу идеализировать ни рабочего класса вообще, ни пролетариата, в частности. Социалисты всех стран, до окончательного захвата власти, рисуют его в нимбе Мессии и с крылышками херувимов и серафимов, а после захвата власти обращаются с ним, как с наследственным каторжником. Рабочая публика каждой страны есть приблизительно ее средняя публика: грузчики слегка ниже среднего уровня, паровозные машинисты — слегка выше. Рабочий физического труда это есть человек, неспособный удовлетворить современным требованиям умственного труда, иначе он перешел бы на умственный труд. Рабочий крупных индустриальных центров есть, кроме того, человек, оторвавшийся от “почвы”, от земли, от традиции, человек, который разучился толком молиться, но не научился толком читать, человек, питающийся жирами и литературой чисто маргаринового качества, человек, в сущности, стоящий на неизвестном перекрестке: так, вот, всю жизнь и простоять за тейлоровским конвейером, не видя ни неба, ни леса, не помня предков и не заботясь о потомках — предки г,се равно померли, а о детях пусть уж заботится социальное страхование, — человек, в общем, выдернутый из нормальной социальной среды. В качестве “правящего слоя” он не годится никуда, но на прявящий пост он и не претендует — по крайней мере, русский рабочий. История новой Европы достаточно ясно показала, и доказала, что в качестве правящего слоя никуда не годится и интеллигенция, но та на правящие посты претендует. Многомиллионный Спирька ворует и краденое пропивает, а в пьяном виде норовит набить друг другу морду — в особенности русский Спирька.
     Фабричная молодежь крупных центров — она просто отвратительна: самые кричащие галстуки и самые модные танцульки, полное неуважение ни к какой традиции мира и полное непонимание какой бы то ни было традиции, тротуарный флирт и уличная эквилибристика между простым хулиганством и квалифицированной уголовщиной. Но это, почти по Ленину, только “детская болезнь левизны”, она, в частности, очень не плохо лечится футболом — сублимацией или канализацией избыточной биологической энергии, и еще лучше она лечится возрастом. Но до излечения, — культурой, возрастом или футболом, — этот слой являет собой совершенно серьезную социальную опасность. Это он, или часть его, поставляет кадры для тюрем и революций. Однако, это еще не “рабочий класс” — это только, так сказать, гусеница рабочего класса.
     
     Выросши на фабричных задворках и не свихнувшись в уголовщину, в хулиганство, в бродяжничество, фабричный молодняк становится рабочим классом. В сущности, моральный облик этого рабочего класса Карл Маркс рисует теми же штрихами, что и Густав Ландауер — контрреволюционный германский писатель, действовавший до Первой Мировой войны. “Рабочий кое-как учится в низшей школе, чтобы скоро забыть и то, чему он там выучился. Его душа нетребовательна (bedurfnislos), он и душой и телом открыт для всяких влияний и давлений, он подвержен фанатизму и массовому гипнозу, он способен на самое отчаянное зверство”, — ну и так далее. Я не читал Густава Ландауера: эту характеристику я взял из провинциальной немецкой газеты 25 октября 1946 года. “Люнебургер Ландесцейтунг”. Газета приводит мнение Ландауера, молчит о таком же мнении Карла Маркса и выводит мораль: “вот на кого опиралась власть Гугенберга, Папена и Шахта”. — Почему не Гитлера и Геббельса? ИпочемунеШумахераиПика?
     Und der Konig absolut,
Wenn er unsren Willen tut...
     Старая история, старая, как социализм: пролетариат — есть Мессия, пока он поддерживает мою партию и есть сволочь, когда он моей партии не поддержал. Мнение, никому в мире неизвестной немецкой газетенки я привел, как пример беспардонного обращения и с пролетариатом, и с фактами: ни Гугенберг, ни Папен, ни Шахт с пролетариатом вообще, никакого дела не имели. Но сейчас на спину пролетариату взвалили даже и Гугенберга с Шахтом. Можно ли удивляться, что другие — еще более научные источники, обременили мозолистые пролетарские спины виною за таких дядей, как Робеспьер, Ленин, Гитлер и Мусолини? Или за измену таким светочам мира, какими были Дантон, Троцкий, Рем или Дзержинский.