ДИКТАТУРА СЛОЯ
Наше поведение — мое и тимошино, можно назвать индивидуалистическим, анархическим и вообще антиобщественным. И это, в значительной степени, будет верно: мы пытались выкручиваться каждый сам по себе. Дело, однако заключается в том, что единственный, технически возможный, общественный способ воздействия на историю, заключается в том, чтобы средние люди страны взялись бы за пулеметы, револьверы или крысиный яд и стали бы истреблять зловещих людей революции всеми технически доступными способами. Пока не поздно. Для этого нужен был героизм. Нужно было, кроме того, и предвидение дальнейших событий. Ни того, ни другого у нас в достаточном количестве не оказалось. Не оказалось и навыков самочинного судопроизводства: мы родились и выросли в обществе, которое наши деды, прадеды и пра-пра-прадеды устроили на свою и нашу потребу. Это общество было бедным и, может быть, отсталым по сравнению, скажем, с северо-американским. Однако, мы, крестьяне запада России знали, по преданиям, но знали очень хорошо: по нашим местам проходили все вторжения Запада на Восток — и каждый раз от наших мест оставалось точно то же, что осталось сейчас после очередного вторжения 1941 года: кучи золы. Schutt und Asche, как писали немцы в своих военных сводках. Так что разбогатеть мы никак не могли: ни я, ни Тимоша. Но мы собирались разбогатеть, и никто нам в этом не-собирался мешать, кроме зловещих людей по обе стороны восточно-западной границы: большевиков собственного производства, нацистов — германского, конфедератов — польского, якобинцев — фрацузского и прочей сволочи в том же роде. Но, в пределах объективных возможностей, наши предки строили, со всякими поправками на человеческую неудачливость, все таки тот строй, который нас устраивал, нас — средних людей, имеющих родину, совесть, уважение к своему труду, но также и уважение к чужому, как бы он ни оплачивался. Тимоша считал совершенно законным существование хозяина на своем заводе, как я никак не собирался национализировать газету, в которой я работал и даже назначать редактора, который, по тем временам, учил меня, как надо писать. Мы были, как говорит русский народ “уважительными людьми”, “истовыми” и над нами и над обломками тысячелетнего нормального общественного строя поднялась муть неистовых людей, людей лишенных уважения к чему бы то ни было в мире. Мы во-время не истребили этих неистовых людей. Не догадалась во-время истребить их и “реакционная” полиция. Мы проворонили. Но мы проворонили точно так же, как “мировая демократия” проворонила нюрнбергских героев, раздавить которых в 1933 году не стоило решительно ничего.
Но мировая демократия проспала угрозу нацизма, как мы проспали угрозу большевизма. Хотя у мировой демократии был живой и очень свежий опыт Первой Мировой войны. Мы прозевали большевизм. Но прозевала его и мировая демократия: в 1918-19 г.г. несколько союзных корпусов, в помощь Белой армии, ликвидировали бы Советскую власть в самой ее колыбели. А что уже заплатили и что еще будут платить мировые демократии, чтобы разодрать “Железный Занавес”? Так, несколько раньше, колебания, нерешительность, несогласованность “коалиции” позволили якобинцам, и их наследникам, пройти кровавой волной по всей Европе от Москвы до Мадрида. Мы не предусмотрели. Но Питты, Ллойд Джорджи и Чемберлены предусмотрели никак не больше нас. С той только разницей, что политическая предусмотрительность никак не была связана ни с моей, ни с тимошиной профессией. А Питты и прочие по долгу своей работы обязаны были видеть несколько дальше собственного носа. Не видели и они. И уж решительно ничего не видела та профессура, которая во Франции, в России и в Германии, но, в особенности, в России, десятками лег старательно оттачивала нож революции и тщательно отыскивала “угнетенных”, которым его можио было бы всучить. Так что, если Питты и Чемберлены видели очень мало, а Шиманы и Милюковы не видели уж абсолютно ничего, то на кажом основании можно от нас, от трудящейся массы, требовать большей политической прозорливости, чем' та, которою обладали и обладают премьер-министры и профессора истории? И почему взваливать на плечи рабочего класса те “достижения” и те преступления, которых он никогда не совершал.
* * *
