ДИКТАТУРА СЛОЯ

     Я жил в Мекленбурге, Баварии, Померании, Шлезвиге, Ганновере — и все искал взором своим эти карликовые хозяйства. В России — в Советской России — они действительно были, это, так называемые, приусадебные участки коллективизированного крестьянства. Но в Германки, даже и мой репортерский взгляд, не мог уловить ничего подобного: никаких карликовых хозяйств. Немецкий мужик, в общем, имеет вполне достаточное количество земли. Потом выяснилось: дело идет о тех “Laubenkolonien”, которые заполняют каждый пустырь в городах или около городов. Это крохотные участки, служащие исключительно для “Wochenend”. На них возвышается нехитрая будка — на две кровати, разбиты три-четыре клумбы с цветами и две-три грядки с овощами — это спорт “Out of door life” и никакое не сельское хозяйство. Это — “возвращение к природе”, — но не хозяйственное предприятие. Это — развлечение, а не труд. К экономике и к” положению немецкого сельского хозяйства эти “Laubenkolonien” не имеют абсолютно никакого отношения, как уженье форели в ручьях Англии не имеет никакого отношения к ее рыболовству, как лорды и скваеры, эту форель удящие, совершенно не собираются истощать свои силы столь первобытным” способом добывания хлеба насущного.
     Но Карл Каутский был авторитетом — самым крупным в Европе теоретиком марксизма и политической экономии вообще. С его авторитетных слов, этот вздор о карликовых крестьянских хозяйствах в Германии пережевывала и вся русская политико-экономическая литература. Сказать, что именно на этом вздоре “воспитывались целые поколения” было бы некоторым преувеличением, но именно на таком вздоре целые поколения и действительно воспитывались — отсюда и европейский социализм.
     Психологической загадки о Карле Каутском, а также и о прочих — я решить не могу. Было ли тут сознательное и обдуманное вранье, или цитатный колпак набрел на какую-то статистическую таблицу, не имея никакого представления ни о каких реальных фактах жизни и обрадовался ей, как дурак писаной торбе. Да это и несущественно. Важно одно: как пишет “наука”. Но еще важнее другое — как нам, простым смертным, поставить эту науку на. надлежащее ей место: на скамью подсудимых. Пока же этой скамьи подсудимых нет — приходится действовать на принципах наивного реализма и поступать в жизни так, как если бы солнце вертелось вокруг земли, а не наоборот.
     С точки зрения этого наивного реализма, русскую рабочую массу можно разделить на две очень неясно очерченные категории:
     а) пролетариат,
     б) не-пролетариат.
     Пролетариат “это тот, кто “не имеет родины”, не имеет ничего, “кроме цепей”, кто собирается “завоевывать мир” и кто, вообще, треплется по митингам и забастовкам: основные кадры всякой революции. Не-пролетариат — это те, кто имеет родину, кто никакими цепями не обременен, никаких новых миров завоевывать не собирается и ни в какие революции не лезет. Не-пролетариат своего имени не имеет, как не имеют его все не-специалисты или, скажем, все не-левши — люди, нормально работающие правой рукой, кажется, ни на каком языке не имеют специального наименования. Пролетариат в Царской России фигурировал под названием “сознательных рабочих”, “не-пролетариат” — под именем “несознательных”.
     В среднем, пролетариат — это неквалифицированные низы рабочей массы, не-пролетариат — его квалифицированная середина, не “верхушка”, а середина; обычный русский рабочий или, говоря несколько иначе — средний человек страны и народа. Это место — середины и опоры нации — делит с ним средний, хозяйственный крестьянин — “кулак”, по советской терминологии. Ниже этого среднего уровня, ниже среднего уровня страны и нации процветает рвань: люди, не умеющие или не желающие работать, главным образом, не умеющие: деревенский бобыль, лодырь, “бедняк” — по советской терминологии, и индустриальные босяки, “трампы”, подонки рабочей массы.
     Это — одна линия, отделяющая пролетариат от не-пролетариата. Есть и еще некоторые.
     Характерное свойство русской промышленности заключается в том, что ее основная масса размещена вне городов. В Царской России, по выражению наших политико-экономов, шла “индустриализация без урбанизации”. Основные промышленные районы выросли веками, на базе кустарного промысла. Это Урал, Область Верхней Волги. Тула и прочее. Второстепенная, хотя и чрезвычайно крупная промышленность, концентрируется в городах, например, в Петербурге. Петербург и Урал будут наиболее яркими иллюстрациями общего положения вещей.
     Уральский рабочий вырос веками. Здесь деревня называется “заводом”. Здесь “завод” включает в себя и деревню: каждая рабочая семья имеет свою избу и свою корову — а то и пять (тo есть, имела до большевиков), имеет свой участок земли. Уральский рабочий великий рыболов, птицелов, охотник, любит и знает свой завод, любит и знает свое ремесло. Он живет (точнее жил до большевиков) привольно и очень сытно, и статистика заработной платы не имеет никакого отношения к его жизненному уровню, точно так же, как статистика Каутского — к уровню германского сельского хозяйства. Уральский рабочий вел здоровый образ жизни и был консервативен.
     Петербургский рабочий был, так сказать, пролетарским новорожденным, эмигрантом из русской деревни в более или менее международный город, примерно, таким же эмигрантом, как поляк, попадающий в Нью-Йорк. Так называемое “расслоение” русской деревни выбрасывало из нее те группы крестьянства, которые оказывались неприспособленными для самостоятельного труда, а крестьянский труд, при всех его прочих достоинствах и недостатках, есть, прежде всего, труд самостоятельный: без надсмотрщика и погонщика. Неудачники деревни попадали в великолепный город с совершенно отвратительным климатом - город, построенный для дворцов и их обитателей. В Петербурге не было того, что называется “трущобами”, но были унылые ряды каменных мешков — вот, вроде того, в каком в славные дни революции жил я, без солнца и без света, без простора и без зеленн, каменные мешки, вечно прикрытые традиционным холодным северным туманом. Вне рабочих часов, рабочему было некуда деваться.
     
     Царь Николай Второй на свои личные деньги построил для питерских рабочих “Народный Дом” — колоссальное оперное здание на семь тысяч мест. парк со всякими аттракционами, библиотеку н прочие культурные приспособления в этом роде. Царю Николаю Второму везло совершенно по особенному. Он родился в день Св. Иова. Его царствование началось катастрофой на Ходынском Поле и кончилось убийством Его и Его семьи в Екатеринбурге. Во всяком случае, день Его рождения настраивал Николая Второго мрачно фаталистически: Он всегда был уверен, что Его дни и Его царствование кончатся плохо — так оно и случилось. Кончилось плохо и предприятие с Народным Домом: им овладели “сеятели разумного, доброго, вечного”, — разумным, добрым и вечным, по тем временам, считалось все то, что способствует революции. Библиотека наполнилась марксистской литературой; в парке, вопреки царскому запрету, развилось невиданное пьянство, а из оперы рабочих вышибло студенчество.
     
     Самые дешевые места в этой великолепной опере — с Шаляпиным, Собиновым и прочими — стоили 17 копеек. На эти места студенты стояли в очереди целыми ночами, а у рабочих для таких очередей времени не было. Американские же горки, и прочие “луна-парковые” предприятия для рабочих никакого интереса не представляли. Словом — один из первых в России “парков культуры и отдыха” превратился в революционный трактир. А, кроме трактира — в Петербурге не было для рабочего в общем ничего. И едва ли могло быть.
     Итак: деревенский неудачник — по преимуществу из не-русских областей, а из Эстонии, Латвии, Карелии, — отчасти из северо-западных губерний, попадает в красивейший город мира, город, где летом нет ночи, а зимой нет дня, город, построенный на не-русском прибалтийском болоте, город дворцов и казарм, пункт, где “восток” и “запад”, Россия и отбросы Западной Европы, вцепились друг в Друга в схватке, которая не закончилась и до сих пор. Кроме кабака, рабочему деваться было некуда. И в Петербурге — и досоветском и нынешнем — пили так, как, вероятно, не пили нигде и никогда с тех времен, когда Ной сделал свое всемирно-историческое открытие по части виноградной лозы.
     Петербург был беспочвенным городом, родиной беспочвенной русской интеллигенции. Беспочвенным был и петербургский пролетариат. Его заработная плата была, по-видимому, самой высокой заработной платой в мире, но и это ничего не говорит. Петербург был самым дорогим городом России. И петербургская промышленность была вообще экономической нелепицей: издалека, с Донбасса возили туда уголь, из Украины возили хлеб, а продукцию петербургской промышленности, также и петербургской бюрократии, приходилось направлять “встречными маршрутами” за тысячи верст от места изготовления. Петербург был наполнен “выходцами”, — коренного населения не было почти вовсе. Была большая немецкая колония — ремесленников и мелких торговцев, населявшая тот Васильевский Остров, в котором черпал свое вдохновение Достоевский, была английская колония, импортировавшая в Россию ткацкие машины и футбол, была финская колония, целиком монополизировавшая водный транспорт на Неве и Финском заливе, были просто низы, вербовавшиеся из тех неопределенных племен финского происхождения, которые именовались общим и полупрезрительным термином “чухна”.
     Это был идеальный город для революции: беспочвенный город неврастеников, город белых ночей и черных дней, ту манов и морозов, болот и дворцов. Деревенский парень, попавший на Петербургский завод, не мог не стать пролетариатом.
     Под этим легальным слоем населения, где-то в подпольи шевелился полулегальный мир портового города: контрабандисты и просто воры, торговцы живым товаром и профессиональные нищие, знавшие несколько латинских фраз и обрабатывавшие свеженьких студентов: “дайте полтинник во имя альма матер”, — традиционные польские конспираторы из партийных товарищей пана Пилсудского, такие же конспираторы из партийных товарищей Ленина — то уголовно-политическое дно, которое промышляло “экспроприациями”, — так тогда назывались идеологически обоснованные грабежи, грабежи с философской подкладкой — ими не брезговали ни Пилсудский, ни Ленин. Здесь же, понятно, находился и узел иностранного шпионажа — главным образом немецкого.