ДИКТАТУРА СЛОЯ

     При всех поправках на роль интеллигенции, на “историческое развитие” и прочие элементы историко-философского фатализма, нужно сказать, что главной двигательной массой революции был петербургский, петроградский и ленинградский пролетариат — подонок города с тремя именами. ЭТОТ пролетариат, в результате революции, погиб целиком: это он поставлял “красу и гордость” красной гвардии для гражданской войны, это из его среды набирались первые комиссары советской власти, вырезанные в крестьянских и прочих восстаниях, это его остатки вымирали от голода в эпоху коллективизации деревни и немецкой осады: посевы разумного, доброго и обязательно-вечного — петербургский пролетариат пожал полностью. Сейчас его больше уже нет — есть нечто новое, едва ли лучшее, но старого петербургского революционного пролетариата больше нет. Он заплатил своей жизнью не за свою вину.
     Кроме Петербурга и в некоторой слабой степени —Москвы, никакого “пролетариата” в России больше не было. Были рабочие. Обыкновенные рабочие — средние люди страны, со своими слабостями и добродетелями, но, в общем, очень толковые и очень порядочные люди. Люди, имевшие и родину, и Бога, и совесть, и семью, и профессию, а также и уважение к профессии, к родине, к семье и к религии. Они не были пролетариатом и тем более не были революционным пролетариатом.
     По истории русской революции я кажется прочел все, что можно было и что стоило прочесть — на четырех языках Это есть единственная область познания, в которой моя эрудицня достигает истинно профессорских высот. Цена всей этой эрудиции очень близко приближается к ломанному грошу: если бы я всей этой революции не пережил сам, то из всех томов, которые я прочел, из которых я делал выписки, на которые я ссылался и ссылаюсь в своих писаниях — попять в этой революции нельзя было бы ровным счетом ничего.
     История всякой революции, говоря грубо, делится на манифесты и мемуары. “Манифесты: “ах, как это будет великолепно!” Мемуары: “Ах, почему подучилась такая дрянь!” Авторы манифестов все принадлежат к революционным течениям. Авторы мемуаров — к контрреволюционным. Те, кто в данный момент еще “делают революцию”, по понятным причинам, мемуаров не пишут: некогда и не стоит. Мемуары пишут люди, Божьим попущением избегнув шие виселицы. Точка зрения мемуаристов зависит от того в какой именно момент наступил переход от власти к висе лице. Для министров царского правительства это будет февраль 1917 года. Для Милюковых — май и июнь того же года. Для Керенского — октябрь того -же года. Для Троцкого — 1925 год. Ну и так далее. Для всякого автора мемуаров дела шли прилично, пока действовал ОН. И дела стали итти преступно, когда его вышибли. Объективные историки делятся, как известно, на две основных категории: за и против революции. Есть и дальнейшие подразделения: историки, которые за революцию, но только до того пункта, на котором прекращаются они сами — Милюков, Керенский, Троцкий, Бухарин или кто-нибудь очередной. Исторические факты подтасовываются по точной схеме карликовых хозяйств товарища Каутского и все то, что написано о русской революции является великим оптовым складом фальшивых карт. Может быть, самая основная фальшивка касается рабочего класса.
     
     Иностранные историки изучают русскую революцию по русским источникам, а как же иначе? Русские историки, как и все остальные, делятся на революционных и контрреволюционных. Революционные историки ни строки не пишут об участии рабочей массы в контрреволюции, ибо в каком тогда виде окажется “рабоче-крестьянская власть”, укрепившаяся как раз на почве разгрома именно рабочих и крестьянских восстаний? Не пишут об этом и контрреволюционные историки, ибо тогда пришлось бы объяснять: как именно обманула. контрреволюция рабочие и крестьянские массы.
     Таким образом роль ижевских, уральских, донецких и прочих рабочих масс в формировании и в помощи Белой армии еще “ждет своего историка”, может быть, и дождется. Лично я помню рабочих киевского арсенала, к которым командование Белой армии обратилось с просьбой соорудить в кратчайший срок три бронепоезда: рабочие работали днями и ночами, не выходя из цехов, оставаясь там и есть и спать,. только, чтобы помочь разгрому “рабоче-крестьянской власти”. Батальоны ижевских рабочих отступали с Колчаком до крайнего востока. Ярославское рабочее восстание большевики буквально утопили в крови. Обо всем этом писать не принято, как не принято писать о тех страшных еврейских погромах, которые проделала Красная армия в годы Гражданской войны: ни рабочие батальоны Деникина, ни еврейские погромы Буденного не укладываются ни в какую псторико-фплософскую схему. Их обходят молчанием. Современный историк подобен радиоприемнику: он улавливает только те волны, на которые настроен он сам: остальные его не касаются.
     Итак, нам говорят: — “рабочий Петербург поднял красное знамя революции”. С рабочим Петербургом у меня было много точек соприкосновения. В частности, мой кузен Тимофей Степанович Солоневич был рабочий-металлист на заводе Лесснера.
     Тимоша был крепким и простым деревенским парнем. В силу нашего семейного малоземелья для него была спланирована городская карьера и он поступил в гродненское ремесленное училище. Жил он в нашей семье, но учеба, даже в скромных рамках ремесленного училища, не давалась ему иикак. Он не был ни тупицей, ни лентяем, но, просто, ни к каким книгам сердце у него не лежало. После года тяжких испытаний на школьной скамье, он бросил училище, поехал в Петербург и там устроился на завод. Зимой 1916-17 годов он — металлист, зарабатывал уже больше, чем я — журналист: фронт требовал всего, и рабочим платили любые цены. Он слегка копил деньги, к моему крайнему удивлению взялся и за книги, но не по “истории рабочего движения”, а. по обработке металлов, по автомобилизму и прочему в таком роде: Тимоша “сознательным рабочим” не был. Он женился, было двое детей и были планы — лет этак через десяток, открыть собственную автомобильно-почииочную мастерскую: Тимоша предвидел будущее автомобиля. Это, в общем, был нормальный, средний рабочий страны. Может быть и несколько выше: даже в петербургских условиях он избежал соблазна таскаться по митингам и кабакам.
     Во всемирно-исторические дни марта 1917 года, я как то заехал к Тимоше. Он жил далеко, на окраине города, на Черной Речке, в деревянном домишке, который Каутский назвал бы лачугой. В лачуге было две комнаты и кухня, около лачуги был огородик и даже предмет живого инвентаря: коза. Тимошина жена встретила меня несколько неприветливо: “Тимоши нет дома, понесли дурака черти на Невский таскаться, глотку драть”. Женщина была занята стиркой белья и чем-то еще в этом роде, так что я от обмена мнений уклонился. Был все-таки поставлен самовар. Тимоша явился неожиданно скоро и вид у него был сконфуженио-извиняющийся: “весь завод пошел, неудобно было, я по дороге сбежал ...”
     Техника манифестаций, демонстраций и прочего в этом роде тогда еще находилась на младенческом уровне. Теперь — это совсем просто: телефонный звонок из партийного комитета и любое количество тысяч пойдет шататься по улицам по любому поводу и орать любое “долой” или “да здравствует”. Тогда — в 1917 году — еще уговаривали. И на каждом заводе были свои эс-эровские, эс-дековские и всякие иные партийные товарищи, которые “подымали завод” на массовое действо. Нельзя скрывать и того прозаического обстоятельства, что на каждом заводе есть достаточное количество людей, которые предпочтут шататься по улицам вместо того, чтобы стоять за станком. Тем более, что заработная плата — она все равно идет.
     Но Тимоша, как, впрочем, и многие другие, ухитрился сбежать по дороге. Дело стояло всерьез: хлеба в городе уже не было: первая ласточка тридцатилетнего голода. Я жил черным рынком и редакционными авансами. Тимоша на черный рынок своих скудных сбережений носить не хотел и есть было нечего.
     На окраинах города “толпа” уже громила булочные. У Тимоши было достаточно соображения, чтобы понять: разбитая булочная но давала ровно никакого ответа на вопрос о питании его семьи, разгром булочной это есть реакция идиота: идиот сопрет пять фунтов хлеба, зато булочная вовсе перестанет существовать. Но вопроса о том, что же он будет есть завтра, идиот себе не задает. На маленьком семейном совете было установлено, что соседи и товарищи — Иванов, Петров и Сидоров — поехали в Лугу, Тосно и прочие места покупать хлеб у мужиков. Поехали и мы с Тимошей. Привезти хлеба, муки, сала и чего-то еще. Так был проделан мой первый опыт революционного товарооборота.
     Ни я, ни Тимоша не пошли ни орать на. митинг, ни громить булочную. Ни на митинг, ни на погром не пошел ни один средний, порядочный человек Петербурга. Пошла сволочь: и на митинг, и на грабеж.
     Если вы средний человек и не социалист, — социалисты моей книги и в руки не возьмут, — то на моем месте вы, вероятно, сделали бы то же самое. И вы, вероятно, сообразили бы, что в условиях всеобщего кабака никакие митинговые резолюции не прибавят ни одного куска хлеба за вашим семейным столом, и что разбитая булочная не решит никаких продовольственных проблем.