Главная

ЗА ЧЕРТОПОЛОХОМ

Автор: 
Краснов П. Н.
Ссылка: 
http://monarhist.info/node/309
  
   В тёмной арке растворенных ворот храма, в прозрачном, голубо-сером, клубящемся морозным паром сумраке показался маленький мальчик с кудрями вьющихся волос, в белой шелковой, шитой золотом рубашке, таких же штанах и голубого сафьяна сапожках, прекрасный, как херувим. С его плеч спускался парчовой плат с золотой бахромой, и на нем лежала усыпанная жемчугом и камнями, в старом золотом окладе, икона. За ним медленно, опустив голову, на которой сияла камнями диадема, с волосами, заплетенными в густую косу и украшенными лентами и золотыми украшениями, в снежно-белом сарафане, окутанная белым газом, в облаке пара -- сама, как дымка, как облачко, как мечта, шла невеста. Опущенное лицо было бледно и строго, брови насуплены, и за длинными ресницами не видно было глаз. Грунюшка казалась старше своих лет. Губы ее были сжаты, ноздри раздувались, она шла медленными шагами, точно боялась упасть. Подле нее нарядный, в праздничном зипуне белого сукна, расшитом золотым позументом с кисточками, с небольшой собольей шубкой наопашь, при блестящей сабле на боку шел Антонов, дальше показалась вся семья Шагиных.
   Хор продолжал петь. Одинокий голос Мани Зверковой несся к высоким куполам, и в него вступал ликующими созвучиями многоголосый хор. Служба началась, и Бакланов почувствовал, что его потянуло куда-то, откуда уже нет возврата, но это "куда-то" было светлое, яркое, праздничное.
   Его поставили рядом с невестой, и они обменялись кольцами. Священник взял их за руки и повел к аналою. Как сквозь сон, замечал он, что все вытянули шеи и напряженно смотрели на них. Он знал, что что-то такое надо сделать теперь, о чем-то подумать, и забыл совершенно. Кругом поднимались на носки и следили за ними. Дьячок, ловко согнувшись, расстелил перед аналоем на полу розовый атласный коврик. Грунюшка замялась, выжидая, приостановился и Бакланов. Грунюшка ступила первая.
   --Ах, ах! -- раздалось на стороне жениха.
   На стороне невесты улыбались. Бакланов вспомнил, что, по поверью, кто ступит первым, тот будет главой в доме. Он не опечалился. "Пусть Грунюшка правит, -- подумал он. -- Ее дом. Пусть хозяйничает в нем".
   Уже держали венцы над головами, и Бакланов чувствовал то ловкую руку Коренева, то тяжело, чуть не надвигая ему на голову, держал венец Дятлов и шептал ему на ухо: "Смерть курить хочется! Поди, и вам, Бакланов, тоже..." То сопел над ним Курцов.
   --Григорий Миколаевич, -- прошептал Курцов, когда священник стал подходить к ним. -- Коли не желаешь, передумал, еще отказаться можно, пока не перекрутили.
   Бакланов досадливо мотнул головой. Зачем передумывать? Так все хорошо было!
   -- "Исаие, ликуй!" -- пел хор.
   Бакланов шел за священником вокруг аналоя. Рядом, с опущенными глазами, своя и чужая, бесконечно милая, родная, желанная и холодная, строгая, неприступная, подвигалась Грунюшка. Староста Щупак звенел шпорами и тяжело дышал, неся над ней венец.
   "Исаие, ликуй!" -- взывали певчие.
   "Григорий, ликуй!" -- вторило сердце Бакланова.
   Давил ему венцом на голову неловкий Дятлов. "Все кончено, -- думал Бакланов, -- я женат. Вот оно что!.. Таинство! Таинство!"
   Будто старше стал он, разумнее, будто по-иному все стало.
   "Моя Грунюшка! Моя, моя, навеки!" -- и опять задумался.
   Как в чаду, принимал, стоя на амвоне у Царских врат, поздравления. Стольников-старик целовал руку Грунюшке, и это казалось странным. Девушки из хора торопливо, пересмеиваясь, бежали в притвор.
   -- Смотри, не промахнись, Григорий Миколаевич, -- целуя его в губы свежими, купоросом пахнущими губами и до боли прижимаясь к его зубам своими зубами, говорил Курцов. -- Не посрами невесту. Главное дело, не пей много.
   Девушки завладели Грунюшкой. Ее, бледную, изнеможенную, почти страдающую, повели в притвор. Там ее усадили в кресло, и женщины расплели ей косу, разобрали волосы надвое так, что белая дорожка показалась на затылке, и, заплетая в маленькие косы, укладывали волосы по-женски, на затылок, сооружая там что-то, сильно изменившее лицо Грунюшки. Но было оно прекрасным, по-новому, как-то значительно-прекрасным. На голову ей надели золотой повойник. А кругом девушки грустно и голосисто, не по-церковному пели:
  
   Не золотая трубушка вострубила,
   Рано на заре восплакала Грунюшка
   По своей черной косе.
   Свет моя косушка черная,
   Что родная маменька плела,
   Она мелко-намелко переплетывала,
   Мелким жемчугом усаживала...
  
   Грустная песнь, грустное лицо Грунюшки -- щемили за сердце. За дверьми топотали кони. Молодые парни садились на украшенных лентами, разжиревших зимой лошадей. Тройка снежно-белых, вся в лентах, стояла у самого крыльца. Сзади была соловая стольниковская тройка, гнедая тройка старосты, несколько одиночных саней. Бакланова с Грунюшкой усадили в первую тройку. С ними сели Дятлов и Алексей Алексеевич. Курцов гарцевал, сидя на попонке, на толстом мохнатом выкормке. Антонов вскочил на своего стройного текинского коня, староста Щунак молодцевато сидел на большом караковом коне.
   --Ну! Айда те! Вперед! -- крикнул Антонов.
   Белые кони рванули. Бакланов и Грунюшка ударились о спинку саней и понеслись в каком-то волшебном забвении. Близко было бледное, суровое лицо Грунюшки и казалось далеким. Дальше, чем было. "Моя Грунюшка", -- думал Бакланов и не смел ничего сказать. Через ее плечо был виден стройный Антонов, рукава зипуна и шубка, одетая наопашь, развевались и казались крыльями, он низко нагибался на высоком седле, из-под старой барашковой шапки с мотающейся серебряной кистью на голубом шлыке смотрело румяное улыбающееся лицо, и он говорил что-то Грунюшке, а что -- не было слышно. Не слышала и Грунюшка. Звенели бубенчики, заливались колокольцы, храпели в такт скоку лошади, летели комья снега и ударяли в ковры по бокам саней. Рядом с Баклановым, болтая ногами, скакал Курцов. Лицо его блаженно улыбалось, белые зубы сверкали на месяце, и он что-то кричал Бакланову. Не слышал Бакланов. Быстрее тройки неслись его мысли, и уловить их не могло сознание. Волшебной сказкой казалась жизнь в императорской России, чудными людьми эти Богом хранимые русские.
   Сзади визжала Эльза, смеялся Коренев.
   --Ух, ух!.. Пади!.. Берегись!.. -- вопили, сами не зная для чего, ямщики, и так все давали дорогу.
   Звенели бубенцы и колокольчики, бухали комья снега в натянутые, кожей подбитые ковры, кто-то дико кричал, джигитуя на скачущей лошади. Было что-то безумно веселое в этой бешеной скачке саней и верховых поезжан.
   --Это вам, -- сказал, обращаясь к Дятлову, Алексей Алексеевич, -- не митинг протеста под красными знаменами.
   -- Глупо, Алексей Алексеевич, -- передергивая плечами, проговорил Дятлов и всю дорогу до дома Шагиных молчал.
  

XL

  
   На крыльце молодых встретили Шагины и Стольниковы с хлебом-солью. Ярко горели фонари и лампы. Высоко подняли Шагин с Еленой Кондратьевной каравай хлеба, образовали арку, и, сгибаясь, под нее проходили Бакланов с Грунюшкой, а за ними и все поезжане. Едва только Бакланов нагнулся, на него полетали зерна, колосья пшеницы, хмель, орехи, пряники и мелкие монеты.
   --Богато! Богато жить! Дай Бог, богато, -- говорил батюшка.
   В столовой было накрыто для свадебного пира. Когда все стали по своим местам, намеченным маленькими записочками, где кому сидеть и с кем беседу держать, священник благословил яства и пития. Курцов, Сеня, девочка, подруга Грунюшки, и еще две девушки стали обносить вином. Поднялся старый Стольников, все встали и затихли. Щелкнули ключи выключателя у оконного экрана, трубачи порубежной стражи в сенях торопливо продули трубы.
   --За здоровье, -- торжественно проговорил Стольников, -- державного вождя Земли Русской государя императора Михаила Всеволодовича!
   Грянуло "ура". На экрана появилось благородное лицо в короне и порфире, и звуки гимна, играемого звукодаром, слились с мощными аккордами трубачей.
   Когда кончили кричать и петь святой народный гимн, поднялся опять Стольников и провозгласил:
   --За здоровье воеводы Псковского, его высокопревосходительства тысяцкого Анатолия Павловича Ржевского.
   И опять -- "ура"! Трубачи играли марш Псковского воеводства.
   Тосты шли за тостами, и наконец раздался главный, давно жданный тост.
   --За молодого князя и княгиню!
   К Бакланову и Грунюшке потянулись родители Грунюшки и Стольниковы с подарками.
   --Вот тебе, родной Гриша, -- сказал Шагин, подавая дорогую мерлушковую шапку с белым верхом, в которой был вложен синий пакет, -- дарственная на осиновые верхи... Об весну вместе с Грунюшкой под яровые распашете.
   --Примите, Григорий Николаевич, -- сказал Стольников, -- от меня с Ниной Николаевной бычка холмогорского и двух телок. Начинайте свое хозяйство.
   Учитель Алексей Алексеевич поднес свой ларец с художественно сделанной из дерева инкрустацией и сказал стихи. В них говорилось о том, чтобы Грунюшка была счастлива, богата, красива и плодоносна, "как эта слива".
   Старый дед Шагин поднялся с кубком вина.
   --Желаю здравствовать, -- сказал он, -- князю молодому с княгиней! Княжному отцу, матери, дружке со свахами и всем любящим гостям на беседе. Не всем поименно, но всем поровенно. Что задумали, загадали -- определи, Господи, талан и счастье: слышанное видеть, желаемое получить в чести и радости нерушимо!
   Кругом раздались голоса:
   --Определи, Господи!
   --Помогай святая Богородица!
   Гости потянулись к молодым с бокалами вина. -- Горько!--
   крикнул Антонов.
   -- Горько! -- зычно заревел Курцов.
   --Горько! -- чокаясь с Баклановым, сказала Эльза и закатила к потолку голубые глаза.
   Бакланов целовал Грунюшку и не узнавал ее. Не те румяные, горячие губы, которыми целовала она его шутя, шаля, на "подушках" мягкие и влажные, отвечали на его поцелуи, а прикасались к нему сухие, тонкие, податые, холодные губы, трепет пробегал по ее лицу. Лицо было холодное, суровое.
   "Ужели разлюбила?" -- думал Бакланов.
   -- Горько, горько! -- кричали гости.
   Девушки пели песню:
  
   Ой, заюшка, горностай молодой!
   Молодых повели на их половину.
  

XLI