ЛОЖЬ

— Что она?.. Бывает она в церкви?.. Как ее душа?.. Внутреннее ее?..

— Чужая душа — потемки, Егор Иванович. Как заглянешь в чужую душу? Да еще в душу девушки? А Лиза, при том же, скрытная… Ну, да это так и понятно. Она гордая и очень самолюбивая девушка. Ей было трудно. Особенно сначала, до прихода к власти Хитлера… Очень трудно. Школа немецкая. Мальчики и девочки учатся вместе. Люди со всячинкой. Ударов, уколов по самолюбию сколько угодно. Русскую историю преподавали так, что лучше вовсе не преподавали бы. Понятие о России она имеет смутное и неважное. Она мне как-то девочкой еще сказала: «я, тетя, стараюсь любить Россию, а как ее любить, когда я ее не знаю?»…

— Это — драма…

— Да, Егор Иванович, страшная драма. Лиза образованная, даже, может быть, слишком образованная, она — доктор философии, но спроси ее, что такoe наша Волга, — знает только, что река. А, ведь, мы-то… Помнишь?.. Волга!.. Да, для нас — она живая!.. С душой!..

— Верует ли Лиза в Бога?..

— Думаю, что она знает Бога… Но церкви она не знает. Сознаю, это большая моя вина. Но прошу и простить меня. Я мужняя жена. Я должна жить, как мне укажет муж. Отто Карлович отличный человек, но он человек новый. Он химик и купец. Видишь — икон у нас нет… При нем мы никогда не говорим по-Русски… Если бы не Лиза и мой долг перед нею, я и сама, вероятно, забыла бы Русский язык.

— Да, — вздыхая, сказал Акантов. — Больной это вопрос. Религия… Церковь… Грешен и я. Блуждаю и заблуждаюсь. Последнее время, когда я стал задумываться о смерти, — стал сам отыскивать истину… Да, понимаю, трудно… В нашем беженском положении трудно. Я беру на себя большую ответственность, что увожу от тебя Лизу… Что я ей дам?.. К какому делу приставлю?..

— Ничего не поделаешь, Егор Иванович… Выросла Лиза. Ей двадцать два… Замуж пора. Тут женихов нет. То есть, кое-кто и есть, да Лизе не нравится.

— Может быть, Лиза кого-нибудь уже полюбила?

— Повторяю, Егор Иванович, Лиза очень скрытная… Если кого полюбила, — разве скажет? При том теперешнее воспитание, понятия, мораль. Девушка свободна. Разве знаю, что она делает? Молодежь целыми неделями странствует по Германии. Девушки и молодые люди вместе. Раньше этого так не было. И разве могу я помешать этому, когда это в обычае страны?.. Подруги, друзья, в общем — товарищи. Полуголые, а юноши, можно сказать, и совсем голые, вместе купаются и лежат, загорая, на пляжах… Я ничего не понимаю. Хорошо, — товарищи… А если колыхнется — любовь?..

— Да-а…

— При том, Лиза — беженка. Товар второго сорта. Сирота. А тут Русская экзотика. Где видит, где встречает иностранец, который тут, у себя, дома, Русских девушек?.. Служанки в ресторане, артистки балетной труппы, хорошо, если с талантом, а если только со смазливой мордочкой?.. Манекенщицы, продавщицы, — все это, сам понимаешь, не невесты, не жены, а так… Легкая добыча… Хорошо, попадет на честного, сердечного, верующего человека, с моралью… А если?..

— Да… Разные люди бывают… Ты позволишь мне закурить?..

— Пожалуйста.

Марья Петровна пододвинула Акантову пепельницу, портсигар, закурила сама и подала спичку Акантову:

— Привыкла я тут курить. Каждому свое счастье. Ну а чаще-то и иначе бывает. Не каждому так повезет как Гале-японке.

- Что это за Галя-японка?..

- Была туг милая Русская девушка, маленькая такая, удивительно грациозная, с немного косыми, узкими, словно монгольскими, черными глазами. Очень хорошенькая и добрая. Ее тут и прозвали — «Галя-японка». А тут, подле Потсдамского вокзала, есть ресторан, — Haus-Vaterland (* — Дом-Отечество) прозывается. Там каждый, может найти свое Отечество… Есть баварская, французская, английская кухня, есть турецкая; был там и японский ресторанчик, где подавали японки. И, вот, ушла оттуда служанка-японка. Хозяин поместил объявление, что ищет в ресторан японку служанку. Галя и явилась. Чистосердечно — очень была она милый и хороший человечек — объявляет хозяину: «Конечно, я не японка, я Русская, но, как видите, могу сойти за японку». Она даже для такого случая и слова какие-то японские выучила. Хозяину понравилась ее честная откровенность, и он взял ее в ресторан. Надела Галя кимоно, повязалась широким поясом «оби», сделала прическу с гребнем, постукивает деревянными башмачками, приседает, улыбается, — ну, совсем и правда — японка! Посещавшие ресторан японцы ее всерьез за японку принимали… И повадился туда ходить один швед. Ясно: для Гали-японки ходит. Влюбился в нее. Догадался, что она не японка, объяснился в чистую, и увез Галю-японку в Швецию и там женился на ней. Богатый, говорят, человек. Не всякой такое счастье…

— Ну, какое же это счастье?.. На чужой земле?..

— Да если своей-то нет… Вышла же я за Отто… Не жалуюсь. Счастливо живем…

— Да, конечно… Но времена-то были другие. Ты была дочерью богатого мехопромышленника. А Лиза?.. По паспорту — дочь генерала, на деле — дочь рабочего с французского завода… Пролетария…

— В том-то и дело. Во Франции, у тебя, попадет Лиза в Русское, свое общество, может быть, и найдет счастье.

— Я так и думал, когда решился на такой шаг. Да и мне будет радость, скрасит она мои последние, может быть, дни…

V

Лиза принесла альбомы. В них были наброски карандашом, иногда пером, кое-где тронутые акварелью. Барышни в вечерних костюмах, девочки в платьях учениц, с короткими светлыми косичками, с голыми ножками, с книжками в руках, девушки в коротких юбках, с цветами в волосах, с гитарой в руке, юноши и мальчики в легких трусика и башмаках, голые руки и ноги, обнаженная до живота грудь . Сцены на лодке, на пляже, игра в футбол, — все верно схвачено, верно нарисовано, полно жизни и движения.

— Ты это срисовывала с чего-нибудь?

— Нет… С натуры…

На листе плотной бумаги — голый юноша-атлет. Высоко поднята гордая голова, хорошо посажена на крепкую шею, тело загорело молодым загаром, руки мускулисты, стройные ноги, и только на бедрах очень короткие трусики. Юноша стоит на песке, опершись на весло…

— Это кто же?..

— Так… Товарищ один. Вместе учились… Лиза пунцово, до слез, покраснела. Бурым стало лицо ее отца. Он затянулся папиросой, выпустил дым, закутался им, чтобы скрыть смущение, закрыл альбом и передал его Лизе:

— Да-а… У тебя, однако, немалый талант, Лиза. Тебе, может быть, этим и заниматься бы надо, а не философией… Почему ты, собственно, избрала этот предмет?

Так… У нас был один профессор… Он умер теперь… Очень умный человек . Замечательный ученый… Ну, вот…

К счастью для Лизы, в это время пришел дядя Отто. Надо было идти завтракать. Дядя Отто всегда куда-то торопился. Дядя Отто ни слова не говорил по-Русски, знание же у отца Лизы по немецкому языку были такое как знание Русского у дяди Отто… Говорить по-Русски при Отто Карловиче стеснялись. Разговор шел урывками, через переводчика. Дядя Отто постоянно называл Акантова: «general», или «exellenz», и при этом все поглядывал на его огрубелые, с несмываемою машинною грязью, руки, и это еще более вносило холод в разговор и стесняло всех.

За завтраком установили программу, как занимать приезжего гостя. Днем поезжайте с Лизой посмотреть наш Зоологический сад и Аквариум. Такого Аквариума нигде в мире нет, а на вечер я достал для вас и для Лизы билеты на концерт хора Донских казаков Жарова. Вы слышали их когда-нибудь, exellenz?..

Акантов очень много слышал про хор Жарова, но за 16 лет эмиграции ему не пришлось быть на концерте хора.

Ja, naturlich (* — Ну, понятно) …, — промычал дядя Отто, и опять и, как показалось Лизе, оскорбительно, посмотрел на поношенный пиджак Акантова и медные застежки башмаков. Лиза вступила в разговор:

— Папе некогда было ездить на концерты. Хор Жарова так редко пел в Париже, и потом, папа все свои деньги посылал мне, или отдавал своим бедным товарищам, — быстро, на безупречном немецком языке, говорила Лиза.

У моего beau-frere'a, — сказала Марья Петровна, — лучшая репутация в эмиграции. Когда у кого-нибудь случается в Русской офицерской среде недоразумение, всегда говорят: «обратимся к генералу Акантову он нас разсудит»… Потому его так и ненавидят большевики.

— Генералу не следует жить во Франции, где большевики так безцеремонно хозяйничают, и где они господа положения, — закуривая сигару, сказал дядя Отто.

Он ничего не имел против этого скромного, полного достоинства, генерала. Он его жалел, и не понимал, как это можно так долго терпеть большевиков и не восстать против них, и потому в его жалости сквозило презрение.

Акантов ни слова не понимал из быстрого обмена фразами Лизы и Марьи Петровны, но чувствовал, что говорили про него, и это его смущало. Чувствовал он и легкое пренебрежение к себе Отто. Он спросил:

— В чем дело, Марья Петровна?..

— А!.. — с досадою сказала Марья Петровна. — Они никогда нас не поймут, и не познают до дна нашего горя.

— Как? Даже и тут, где, кажется, не мало хлебнули из той же чаши…

— Ну… Можно ли сравнивать то, что было здесь, и что было у нас… Они не могут понять, почему мы не восстанем и не сбросим большевиков… Почему у нас нет такого человека, как их Адольф Хитлер… Они не понимают, что Адольф Хитлер им послан Богом, и что десять лет тюрьмы и лишений он готовил свое движение… В эмиграции это невозможно, а в самой России, там не тюрьма, а разстрел… Но Отто тебя любит…

Дядя Отто сидел молча, курил сигару и прихлебывал из маленькой чашки черный кофе.

Высокая, стройная, нарядно одетая горничная служила за столом. От давно невиданного, давно не испытанного комфорта, от кофе, от коньяка, у Акантова кружилась голова. Совсем в другой мир он попал, мир сытый, довольный, победно шествующий и торжествующий победу…

В этом мире жила и воспитывалась Лиза. Акантову стало страшно, на что он повезет из этого мира свою дочь?..

VI

Донской казачий хор Жарова был известен всему миру, но особенно он был любим и ценим в Германии. Необычайная гармония пения, с одной стороны, с другой — лихость, бодрость и мужественность Русской, солдатской и казачьей песни, чувствительность Русского романса, нашли отклик в немецкой душе и удовлетворили ее вполне. Мужественная была песня и нравилась мужественному народу, смело выступившему в борьбу за право жить. Концерты Жаровского хора равно расценивались в Берлинской публике, как большое музыкальное явление, и как явление общественное. Ученые, профессора музыки и пения, маститые меломаны,