ЛОЖЬ

Наискосок два окна были ярко освещены. Смутно было видно, что там, за большим столом, сидело много молодежи — барышень и юношей На скатертью накрытом столе стояли бутылки и тарелки. Растворилось окно, и звуки немецкой песни донеслись до Акантова и поплыли, неясные, смутные и смущающие, волнующие, по тихой улице. У тех, кто там пел, была Родина. Родина Акантова осталась далеко позади и стала недоступной. Не отстоял Акантов ее от «проклятьем заклейменных рабов''. Там теперь дремуче и угрюмо играют чуждый Русскому народному сердцу интернационал…

Сливаясь со звуками немецкой песни, доносившейся через улицу зазвучали в ушах Акантова слова только что слышанной песенки:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек…

«Все это ложь! Вольно дышит человек… Сюда приехал Тухачевский… Зачем он сюда приехал? Вот, кого о всем разспросить? Вот, кто может нам всем открыть правду… «.

Мысли путались. Взор бродил вдоль улицы, искал освещенные окна, хотел заглянуть в чужую жизнь и познать ее.

 На углу улицы, на самом верху, одиноко светится раскрытое окно. Странный в нем свет. Три высокие свечи горят над черным возвышением. На нем, как будто, — гроб. Никого подле…

Что это?.. Предсказание?..

Последнее время Акантов был мистически настроен. В одиноком покойнике он увидел предупреждение. Окно влекло к себе Акантова. Он хотел вглядеться, не ошибается ли он? Кто, этот одинокий покойник в угловом доме? Не кажется ли это ему?.. Но мягкий, певучий, чарующий, низкий, грудной женский голос оторвал его от окна, и Акантов обернулся.

— Пожалуйте, генерал, милости просим, во святой час со молитовкой… Висячая лампа вспыхнула всеми пятью грушами в матовых стеклах. Ярко осветилась тяжелая, аляповатая мебель, картина, изображающая немецкое море, с бурыми волнами и рыбацкой лодкой, круглый стол с альбомами и курительным прибором.

В дверях комнаты стояла высокая, стройная женщина, в меру полная. На ее голову, по-крестьянски, был накинут большой черный шелковый платок, расшитый Киевским швом желтыми, зелеными и красными цветами и травами. Платок покрывал плечи и спускался концами и тонкими мохрами ниже пояса. От черного платка, еще белее казался лоб с красивым размахом тонких, пушистых черных бровей, и под ними глубокие, темные, пристально смотрящие, в орехового цвета веках, томные, большие глаза. Чуть скуластое, Русское было лицо. Свеже-румяными щеками оно спускалось к длинному, с ямочкой, подбородку. Ряд белых зубов, открытых в улыбке алых губ, освещал лицо приветливым светом. Женщина поклонилась Акантову поясным Русским крестьянским поклоном и сказала еще раз, распевно:

— Уже так-то рады мы гостю дорогому!..

Лапин появился позади женщины и сказал:

— Жена моя, Дуся Королева… Может быть, когда и слыхали ее в концертах. Известная наша декламаторша и певица…

Акантов поцеловал крупную, белую, очень красивую руку. От руки пахло, как будто, кипарисом, и сложными, восточными духами.

— Ну, по-олно, Рома!.. Где же было милому генералу меня слышать?.. Пожалуйте, генерал…

В столовой, на широком столе, накрытом белою скатертью, стояли блюда с бутербродами и закусками не беженского масштаба. Были тут и бутылки Русской водки, и вина, и, на конце стола, кипел, бурля и пуская клубы белого пара изо всех конфорок, большой, пузатый томпаковый самовар.

Акантов загляделся на него. Дуся поймала его взгляд и сказала:

— Это, генерал, гордость наша. Что-что потеряли в этом разгроме, а самовар вывезли. Знаете, и чай не в чай, если нет самовара; не люблю я эти модные последнее время у нас бульотки…

— Да, самовар дает настроение, — сказал Лапин. — А как можно жить без настроения? Вся моя жизнь одно настроение… i

Казалось Акантову что все тут было и точно, как в России, в довоенные времена. И лучше всего была хозяйка, с ее низким приятным голосом, с певучими переливами, с елейною, успокаивающей ласковостью слов и медленными, плавными движениями.

Дуся налила водку. Водка здешняя, — сказала она, вздыхая, — где ее, Русскую-то, настоящую водку достанешь?.. А, вот, икорку прошу, — настоящая осетровая. Нигде тут такой не достанете, кроме, как у нас.

Лапин поднял рюмку:

— Ваше превосходительство, ваше здоровье!.. За Россию!..

Дуся пила водку, как пьют крестьянские девушки, застенчиво, мило гримасничая, маленькими глоточками. Она не «хлопала» по-мужски, как видал это Акантов, хлопают молодые барышни и дамы в эмиграции, опрокидывая рюмку в глотку. Дуся пригубила и, морщась, отставила рюмку:

— Не привычна я к водке-то, — сказала она. — Прошу, генерал, икорки. Она налила по второй.

— Отказаться бы надо, милая хозяюшка, как вас звать величать не знаю, да уж закуска-то больно, как хороша…

— Да вы просто… Просто зовите меня Дусей… Меня все так и зовут… Правда… Не люблю я никаких чинов, церемоний. А имя у меня простецкое. Авдотьей — зовут меня. А по батюшке — Помпеевной… Вот, возьмите огурчика свежепросольного. Сама и солила, настоящий Нежинский… Тут Русский один, верст сорок от Берлина, огороды разводит. И укроп у него есть, и кабачки, ну и огурчики, конечно, родные, маленькие, крепенькие…

Налили и по третьей, под грузди. Очень уж были хороши грузди в тягучей соленой прозрачной влаге, холодные и хрупкие.

Чай Акантову налили в хрустальный, граненый большой стакан, и Дуся, уже и не спрашивая, плеснула в него, — «душа меру знает», — ароматного, крепкого рома…

Уютное тепло побежало по жилам Акантова. Оно растворило память, приятной дымкой заволокло настоящее. Все стало просто и мило, как бывало некогда в Москве и на Волге. Полился ночной, задушевный, не считающий часов, разговор, полный томной женской ласки и участия, за стаканами — без счета их пил Акантов — чая с ромом…

— Вот, жалко, калачика вам дать не могу. Господи, как хотелось мне самой иной час калачика спечь настоящего, да тут муки нет такой, мешают они, что ли чего в нее… Помните, какие калачи были у нас в Питере и Москве у Филиппова… И на Волге, на Самолетских пароходах, — во рту таяли те калачи… Теперь молодежь-то наша и слово такое не знает — калачи… А много вам перетерпеть пришлось, генерал, да и сейчас, видать, терпите… Не легко достается на чужбине-то жесткая корка хлеба… Рот, поди-ка, дерет она.

Сомкнулся круг жизни около Акантова. Будто все прошлое исчезло. Ушли заботы и тревоги о дочери, о своем будущем, о судьбах Родины. Стоял только стол с угасающим самоваром, уже не пыхтящим торжественно, но жалобно поющим печальную песню прошлого, с порушенными закусками и бутылками, наполовину пустыми, —а за столом ничего не было. Ни прошлого, ни будущего. Там была темнота, и из этой темноты красивыми, самоцветными камнями сверкали прекрасные глаза, и медленно и плавно лилась красивая Русская речь, точно разворачивавшая страницы жуткого прошлого…

XI

— Вы помните, генерал, как среди непрерывных, физических и нравственных мучений, потери близких и друзей, уже не только убитых, но замученных и растерзанных озверелыми большевиками, постоянной близости смерти, — в ранце ее носили за собой, — это, когда отступление Добровольческой армии было, когда все казалось потерянным, и смерть с ее муками была неизбежна, — заколебались слабые… Помните вы это время?

— Вы разве его знали?.. Разве вы были в Добровольческой армии?.. Дуся не ответила. Она продолжала, точно читала чей-то разсказ. Акантов не видел ее лица, и только глаза ее сияли, точно звезды в темную, темную осеннюю ночь:

— Вы помните — кокаин?.. Кто доставлял его офицерам?.. Откуда?..

— Да, я помню, — сказал Акантов. Глухо звучал его голос. — Да, я помню это страшное время. Главнокомандующий отдал тогда строгий приказ, карающий за употребление наркотиков.

— Да разве остановишь?.. — сказала тихим голосом Дуся. — Разве можно что-нибудь приказом остановить… Нужно было вернуть бодрость… Победами… Как же иначе-то?.. В ту пору был в армии большой поэт, патриот, князь Федор Николаевич Касаткин-Ростовский… Вы его знавали?

— Нет.

— Я прочту вам его стихи… Рома, погаси свет. Создай настроение… Сумрачно стало в столовой. Лампада, горевшая под большим образом, кидала мягкий, ровный свет на ставшую под нею Дусю:

Воспаленные очи…

Голос — жуткий, как стон…

Мгла туманная ночи…

Грязный, темный вагон…

Дуся декламировала, как настоящая, опытная артистка. Перед Акантовым поплыли картины далекого прошлого…

Нa скамьях деревянных

Тени две у окна…

О желаниях странных

Речь их жутью полна…

Страшным стоном печали и неизбывной тоски зазвучал голос Дуси:

Я устал от печали,

На распутье дорог

Все мне кажутся дали

Полны мук и тревог…

Мать убили… разстрелян

И отец мой, и брат…

Дом родной наш поделен,

Срублен дедовский сад.

От печали и муки

Заболела жена,

Опускаются руки…

Даль темна и мрачна…

Уменьшаются силы…

Всюду — ужас один…

— «На!.. Понюхай, мой милый…

Ужас был в голосе Дуси:

— Это что?..

Волосы зашевелились на голове у Акатова. Он все это видел, он сам все это пережил.

Ледяное спокойствие было в голосе Дуси, когда она тихо сказала:

— Кокаин!..».

От водки ли, от неумеренно ли подлитого в чай крепкого рома, да еще пили какое-то полынное итальянское вино, отзывающее зубным эликсиром, и в бутылке вина этого осталось на донышке, в голове у Акантова шумело. Бурно заходили воспоминания, обступили его, и он не столько слушал красивое чтение Дуси, сколько видел и переживал все то, что передавала она прекрасными стихами:

Когда горькая чаша,

В нищете, иль в тюрьме

Мне и многим грозила,

Мы пошли на Кубань.

 Русь нас снова сплотила

На великую брань…

Дуся разсказывала о великих трудах, о безчисленных потерях, о страданиях, о холоде, голоде, муках от ран, о тифозном бреду умирающих…

Но слабы были силы.

Я был ранен… Один…

Как-то… в вечер унылый…

Дали мне… Кокаин…

Наклонясь к изголовью,

Словно Ангел Добра,

В час страдания… С любовью…

Протянула «сестра»

Пузырек мне открытый…

Я понюхал его…

И — от жизни прожитой —

Ничего… Ничего…

Голос Дуси окреп. Безумная улыбка скривила ее накрашенные губы, смешок помешанного прервал декламацию:

Смерти жуть и тревога,

Ужас смерти в плену —

Все — смешно, коль немного

Перед боем «вдохну»…

Акантов, сам того не замечая, кивал головою в ритм стихам. Черная печаль заволакивала его сердце.