ЛОЖЬ

Лиза приняла известие о том, что она поедет к отцу в Париж, спокойно и холодно. Черный, густой намет ресниц поднялся на мгновение, открыв синее пламя глаз, но ресницы сейчас же и притушили это пламя.

— Что-ж, — сказала Лиза, закуривая небрежным жестом длинную папиросу, — В Париж, так в Париж… Если ничего лучшего не представится до тех пор?

— На что ты разсчитываешь, Лиза?

Лиза по-мужски затянулась папиросой, выпустила дым в несколько приемов, проткнула его языком, и, любуясь на колеблющееся в воздухе голубоватое кольцо, сказала:

— На людскую честность… На благородство…

— Ах, оставь, Лиза, — сказала с досадою тетя Маша. — Все это тогда, когда есть Родина… Когда ты своя… Но ты беженка… Русская!.. Это ужасно!.. Возможно, что у отца тебе будет лучше. Там много Русских. Ты войдешь в Русское общество…

— В общество беженцев, поднимая брови и тщательно притушивая папиросу в фарфоровой пепельнице, сказала Лиза. — А как же — подальше от Русских?

Марья Петровна пожала плечами:

— Там это будет не нужно. Этого хотел дядя Отто.

 — Допустим, не нужно. Ну, все равно: entweder-oder (*— или-или) . Другого выбора нет.

Лиза бросила папиросу и, быстро и твердо шагая, вышла из комнаты тети Маши.

II

Парижский поезд приходил в Берлин в двенадцатом часу ночи. Как было условленно, — Акантов должен был выйти на станции «Зоологический сад», где Лиза его встретит.

Курт Бургермейстер, товарищ детства Лизы по школе; провожал Лизу. Они ехали на трамвае. На остановке у Gedachtniss Kirche они выходили. Курт спрыгнул с площадки и протянул руку Лизе.

— Danke (*— Благодарю).

Громадное, темное здание церкви, с высокой остроконечной крышей, с башней колокольни, тяжелое и грузное, стояло посредине площади. Колокольня уходила в темное небо. Месяц блестящим диском висел сбоку, как нарисованный на декорации. Пестрые, яркие вывески кинематографов, кафе и ресторанов горели красными, зелеными, синими и белыми огнями. Особенно бросились в глаза Лизе темно-лиловые, аметистовые огромные окна тяжелого здания напротив церкви. Вдоль карнизов и подоконников, по низким решеткам были цветы. Сквозь просветы улиц, за высокими арками надземных железнодорожных путей чувствовалась прохладная зелень больших, старых деревьев и просторы сада. По широким тротуарам, мимо пестрых огней, шла нарядная толпа. Только что кончились представления в двух громадных кинематографах, и публика расходилась по домам. Посередине улицы в два ряда стояли автомобили-такси с зелеными кузовами, с черным верхом, с пестрым ободком. Площадь была большая, улицы широкие, — а казалось тесно, скученно, уютно, как в комнате, — так громоздки, велики, аляповато нарядны были здания.

Как сказка, — сказала Лиза, восторгом горящими глазами оглядывая толпу, площадь, огни вывесок и реклам. —Ты любишь, Курт, Берлин?

— Я в нем родился.

—Тебе не грустно, Курт, что я покидаю Берлин? Тебе без меня не будет скучно?

— Человек занятой не имеет времени скучать. Я выхожу на дорогу, где я могу приносить пользу Родине. Я в партии ответственный работник. Я просто не имею права скучать. И разве можно скучать в такой стране, как Германия?..

— Да… Это верно.

Молча, шагая в ногу, прошли к проходам на станцию. У тяжелой, тускло освещенной каменной стены, где были широкие лестницы наверх, Лиза остановилась. Непрерывный поток людей стремился на городскую дорогу

 — О, у нас еще есть время, — сказала Лиза. — Целых десять минуть. Мимо, между высоких столбов, проносились автомобили, проходили желтые трамваи, громыхали тяжелые двухэтажные автобусы. Над головами часто с оглушительным грохотом мчались поезда железной дороги.

— Курт, ты не думаешь, что нужно, чтобы я представила тебя моему отцу?..

— Зачем? — раскуривая папиросу, сказал Курт, и протянул свой портсигар Лизе. —Ты не хочешь?..

— Нет. Моему отцу будет неприятно, если он увидит, что я курю… Но, Курт, ты не находишь, что так надо?..

— Не нахожу. Твой отец приезжает на три, четыре дня… Для чего это знакомство? Твой отец Русский генерал, я — немец… Что общего между нами?

 — Он мой отец…

Лиза с упреком посмотрела в светло-серые, ясные глаза Курта:

— Мне показалось… — начала она и оборвала. — Как хочешь?!. Если не находишь нужным?.. Не надо.

Зрачки ее глаз расширились, синева потемнела. Огни ли так отразились в глазах Лизы, или свои внутренние огни загорелись в них, — они блеснули мрачным блеском и сейчас же потухли, прикрытые густыми ресницами.

 —Как хочешь, —повторила Лиза. — Мне, однако, пора. До свидания, Курт.

Она легко поднималась по крутым серым бетонным ступеням. На площадке остановилась. Курт еще был внизу. Лиза с любовью посмотрела на стройную фигуру высокого молодого человека. Курт был без шляпы. Густые волосы были гладко причесаны. Просторный, легкий, дорогой пиджак красиво лежал на могучих плечах. Модные, широкие штаны со складкою для пыли внизу, светлые башмаки, —все было дорогое, добротное, новое, хорошо сшитое. На русые волосы от фонаря лег золотистый отблеск. Свежее, чистое лицо было поднято. Курт следил за Лизой.

Лиза остановилась, помахала рукою в кисти; Курт ответил тем же. Лиза вздохнула и бегом поднялась на следующий пролет лестницы. Две минуты оставалось до прихода поезда. Наверху, у турникета, Лиза оглянулась. Курта не было. Он ушел.

Со стесненным болью сердцем от отказа Курта подняться с нею и представиться ее отцу, с волнением от предстоящей встречи, Лиза вошла на перрон. —Заграничный поезд, с грозным рокотом колес, подкатывал к станции…

III

В последнем письме отцу Лиза описала свой костюм и шляпу — соломенную с широкими полями, и нарисовала себя, чтобы отцу легче было узнать ее. Она еще обещала держать в руках Русскую газету, но, заболтавшись с Куртом, забыла купить ее.

На перроне было мало народа и немного пассажиров вышло из поезда — главная остановка была на Фридрих-штрассе. Лиза сразу увидала вышедшего из вагона третьего класса стройного, хорошо выправленного человека, в черном легком пальто, в мягкой шляпе. Человек этот бодро зашагал по платформе. Она не столько узнала —узнать она не могла: она не помнила отца, — сколько догадалась, что этот человек и есть ее отец. Укрепило ее в догадке еще и то, что человек этот нес в руке довольно объемистый, плоский, видимо, почти пустой, «порт-плэд» из шотландской Темно-зеленой, с черными клетками с желтыми полосками материи, стянутый старыми ремнями. Таких порт-плэдов никто заграницей не имеет. Отца Лиза не помнила, а этот порт-плэд отлично запомнила. Как сон, ей припомнилось — отец и мать возились, напихивая вещи в этот порт-плэд, А она, совсем маленькая, кулачками упираясь в шероховатую поверхность его, пыталась им помогать. Отец тогда сказал матери:

—Ну, матушка, да сюда, при желании, можно слона уложить, только хвост на хобот торчать будут. Петербургский порт-плэд…

В ту пору, Лиза еще не видала слонов, и именно потому ей так и запомнился порт-плэд, что в него можно слона уложить. Быстрыми шагами, она подошла к отцу:

— Папа!..

— Лиза!.. Узнал… Ну, конечно, узнал… совсем ты, как мать-покойница… Выше ростом. И еще красивее… Ну, моложе, конечно… Такою я мать твою не знал…

Они поцеловались. Лиза коснулась губами шершавой щеки отца, положила ему руки на плечи:

— Давай порт-плэд… Багаж есть?..

— Какой там багаж - все тут.

— Дай. папа, я понесу.

—Ну, что ты. Зачем? Я сам…

Лиза вырвала порт-плэд и внимательно посмотрела на отца.

Седые усы были коротко подстрижены, лицо темноватое, но не от здорового загара… Много мелких морщин на нем, но серые, ясные глаза еще совсем молодые. Походка ровная, смелая и твердая. Левой рукою Лиза взяла за руку отца, и ощутила грубую кожу и будто… мозоли. Не генеральская была рука, а рука рабочего. Высокие ботинки на завязках были старые, растоптанные, медные крючки блестели из-под края штанов. Все было чистое, но бедное, даже и не второго, а третьего сорта.

— Куда же мы?

— Я сняла для тебя комнату в пансионе. Тебе так спокойнее будет. Сейчас туда и поедем.

Лиза подошла к такси и сказала адрес.

— Может, дорого, на такси-то? — смущенно сказал отец. — Если не очень далеко, и пешком бы можно… Или на метро?

— Пустяки, папа. Ты посылал мне деньги… Куда мне было их тратить… Тут, в Берлине, ты мой гость.

Пестрые огни блистали по стенам домов, обрамляли окна и порталы дверей. В их свете несказанно красивы были цветы на подоконниках. Особенно красивыми показались лиловые окна, с зелеными полосками светящихся трубок. Лиза с восторгом оглядывала площадь:

— Не правда ли, папа, как сказка, мой Берлин?.. И как тут уютно!..

За площадью пошли тихие, темноватые улицы. Реже стали светящиеся вывески реклам. Стало безлюдно.

На большой площади, где было тихо, где был сквер, и дома были озарены призрачным светом луны, а сама луна висла в небе, как китайский фонарь, каретка остановилась. Лиза ключом открыла наружную дверь, надавила кнопку света, и они стали подниматься на третий этаж. Лиза провела отца в его комнату:

— Вот, папа… Спи спокойно,.. Устал, бедненький, с дороги. Утром тебе дадут чай или кофе, что хочешь, а завтракать и обедать ты будешь у тети Маши. Отдыхай хорошенько. Завтра в одиннадцать я приду за тобой…

Комната была большая и глубокая. Чем-то напомнила она Акантову Петербургские меблированные комнаты. В незанавешенное окно видна была площадь. Месяц в серебристой дымке на темном небе, большие дома, зелень кустов под окном.

Акантов спустил штору и стал раздеваться.

«Славная выросла у меня дочка», — думал он, — «и, кажется, добрая девушка»…

IV

Тетя Маша встретила Акантова с распростертыми объятиями:

— Ну, покажись… Как тебя обработала жизнь… Господи, шестнадцать лет не видались… Да и тогда… Разве это свидание было?.. И горя-то, горя сколько!.. Я, Лиза, твоего отца помню еще статным таким молодчиком… Золотые погоны, фуражка с малиновым кантом. Стрелок… кем ты был тогда, когда бывал у нас в доме?.. Капитан?.. Твой папа, Лиза, знал меня еще маленькой девочкой. Пойди, Лиза, достань твои альбомы…

Марья Петровна и Акантов остались вдвоем. Большие комнаты с тяжелой роскошью немецкого убранства смущали Акантова. Отвык он от простора, от мягкой мебели, от ковров, от шелковой обивки, от картин в широких лепных золотых рамах, и хороших мастеров картин, от бронзы и фарфора.

— Ну, что же?.. Сядем… Как нашел ты Лизу?..

— Что могу я сказать?.. В ножки тебе должен поклониться. Красавица дочь.

— Это уже не от нас. Такая уродилась… Сестра моя была много красивее меня. Ну, сделали, Егор Иванович, все, что могли, чтобы сохранить ее Русской. Как видишь — говорит без акцента… Пишет грамотно. Но, каюсь, — это и все.