ДИКТАТУРА СЛОЯ

     Опыты объединения социалистических партий были проделаны в обеих плоскостях: и во внутренней и в международной политике. Во внутренней — большевистская фракция российской социал-демократической рабочей партии вырезала меньшевистскую партию той же фракции. И германская национал-социалистическая рабочая партия вырезала германскую просто социал-демократическую, но тоже рабочую партию. Потом кое-кто был зарезан и в рядах победившей фракции. Мне, разумеется, еще и еще раз скажут: так какие же это социалисты, — вот товарищ Блюм, когда, — и если он придет к власти, — будет действовать совсем иначе. Не знаю: товарищи Ленин и Гитлер, идя к власти, тоже не обещали резни. Не обещает, пока что, и товарищ Блюм. Но может быть, даже и Блюм не удержится. Может быть и он, если уж дело дойдет до ultimo ratio всякого социализма — до ножа, предпочтет не следовать толстовским заветам и не уляжется в могилу совсем уж безропотно и покорно, не желая обагрить своих социалистических рук кровью своих социалистических товарищей. А, может быть, и не предпочтет? Теоретически все это доказать довольно трудно. На практике я бы предпочел обойтись и вовсе без проверки.
     Объединение социалистических партий было проделано и на международном участке политического фронта: ни на одном участке Второй Мировой войны не было проявлено такой безграничной ненависти, такого презрения к, так называемым, законам войны, такой страсти к уничтожению и истреблению, такого разбоя и грабежа, пыток и убийств, какие были проявлены на социалистической чистке, — на фронте, где германская социалистическая республика воевала против союза социалистических республик. У обеих социалистических республик, были, конечно, и другие прилагательные, нельзя же без прилагательных, но и одна и другая сторона называли себя социалистической, истинно социалистической, единственной в мире, полностью реализовавшей великие принципы истинного социализма.
     Сейчас германский социализм убит — не весь, осталась еще социал-демократическая разновидность. Не следует питать больших иллюзий, осталась еще и национал-социалистическая разновидность. Так что, если бы не капиталистические оккупанты, то производство виселиц в Германии достигло бы астрономических высот. Но капиталистические оккупанты, может быть, и сами не отдавая себе в этом достаточно ясного отчета, играют ту же роль. какую играла, в Рос-сил полиция Николая II-го, в Германии полиция Вильгельма II-го в других странах — просто полиция капиталистических акул: она насильственно ограничивала самую священную из всех социалистических свобод — свободу резать друг друга.
     Во всяком случае, “фашизм” убит. И стал для других социалистов таким же “растленным псом”, каким стал Рем или Бухарин для остальных, еще не дорезанных социалистов. “Фашизм” никогда не был научным понятием, термином; определением. Он раньше был евангелием, теперь он стал ругательством. Сейчас каждый и всякий титулует себя демократом и всех остальных реакционерами. Сейчас врут так, как не врали еще никогда в мире, никогда во всей истории человечества. Сейчас люди находят возможным говорить, что режим Советского Союза — где нет никаких свобод, где нет никакой гарантии ни для какого человека, где безраздельно правят голод и кнут — что этот режим я есть демократия, прогресс, истинное царство свободы и процветания. И другие люди, живущие под охраной пусть и не совсем евангельского, но все-таки закона, люди, имеющие возможность писать любой вздор, люди, лишенные даже и таких привилегий. как продовольственные карточки и хлебные хвосты — эти люди делают вид, что тайная чрезвычайка есть действительно прогресс, а гласный суд присяжных есть действительно реакция. Вранье приобретает характер массового гипнотического внушения Люди видят факты — и не хотят видеть их. Люди слышат стоны — и не хотят слышать их... Иногда начинает казаться, что мы живем в эпоху, когда человечество, стоя на бесчисленных могилах, заполненных и еще не заполненных, танцует у этих могил какую-ту страшную пляску святого Витта. И не видят — не хотят видеть, куда именно ведет их эта пляска...
     Фашизм убит.. Но, используя столетнюю фразеологию, можно сказать, что дело его живет: я не вижу никаких признаков гибели фашистского, тоталитарного, социалистического или даже коммунистического строя мыслей — ни в Европе., ни, пожалуй, даже и в Америке. Рабочие американской мясной промышленности, бастующие во имя национализации этой промышленности, — борются решительно за то же, за что боролись их русские и германские товарищи: за передачу власти в руки социалистической бюрократии. Ни русский, ни германский опыт их ничему не научил. Делая истинно фашистское дело, они будут говорить о демократии точно так же, как о ней говорит тов. Молотов. Товарищ Молотов, сидящий на политической базе миллионов и миллионов заключенных в советских концлагерях, истекает негодованием по поводу Дахау. Товарищ Бенеш, изгоняющий из Чехии всех не чехов, (“национальные меньшинства не отвечают понятиям современной демократии” — заявление от 8 сентября 1946 г.), имеет мужество говорить о немецком шовинизме. Товарищ Торрез, сидящий на базе “колониальной эксплуатации” Индокитая и Северной Африки, пытается урвать от немецкого пролетариата Рур и Рейн, но негодует против капиталистической экспансии Америки. Сколько миллиметров исторического пути отделяет нас от окончательного сумасшедшего дома?
     Последние годы существования фашизма я провел в Германии и в ссылке. Я поэтому имел возможность общаться только с немцами — с народом, который, по-видимому, поддается внушению более, чем какой бы то ни было другой народ мира. Может быть именно поэтому и была создана гипотеза “мужественной нации”, нации философов и воинов-философов, которые вели к войнам и воинов, которые приводили к поражению? Мне кажется, что именно здесь, в Германии, психология социализма-коммунизма-фашизма и прочих синонимов раскрывается яснее, чем где бы то ни было. Яснее даже, чем в России. Ибо русская интеллигенция, десятилетиями готовившая революцию и десятилетиями несшая кровавые жертвы на алтарь этой революции — жертвы, и чужими жизнями, но и своими собственными — эта интеллигенция изменила революции и пошла в армии Деникина и Колчака, в восстания Кронштадта и Тамбова, в эмиграцию и подвал. Немцы пошли в фашизм и революцию все: и принцы, и социал-демократы, и даже коммунисты. В России было сопротивление, в Германии его не было. В России гражданская война фактически не прекращается и до сих пор, в Германии не было ни одной битвы. Социалистическая философия Германии, вместе с ее пангерманизмом, была принята совсем всерьез.
     
     Один из американских исследователей европейских политических отношений пытался установить основные опознавательные признаки фашизма, и насчитал их двадцать два. Из этих двадцати двух — двадцать, по его мнению, применимы к фашизму и коммунизму. Русский “Социалистический Вестник”, издающийся в Нью-Йорке, считает, что совпадают все двадцать два, в том числе и антисемитизм и шовинизм. Более или менее совпадают. Но и сходство и различия лежат, как мне кажется, не на поверхности опознавательных признаков, а значительно глубже: в разнице той психологической почвы, на которой одни п те же семена последовательного социализма дали все-таки разные ростки. Думаю, что и пунктов сходства найдется более двадцати двух и пунктов различия — тоже более двух десятков. Если бы я писал лет пять тому назад, нужно было бы прежде всего доказывать сходство. Теперь, я надеюсь, нужпо раньте всего объяснить различие.
     
     ...Еще Достоевский в своем “Дневнике Писателя” горько жаловался на то, что иностранцы не понимают, не хотят, не могут понять России: уж такой, мы, де, таинственный народ. Достоевский приблизительно прав: действительно, не понимают. И, действительно, не могут понять. Где уж иностранцам, когда наша собственная отечественная литература, вот уже больше ста лет, все пытается “понять народ”, “найти общий язык с народом” и, наконец, проложить какой-то мост через ту пресловутую пропасть, которая вот уже двести лет отделяет “народ” от “интеллигенции”. Если русская литература за двести лет ее существования не смогла понять собственного народа, то чего уж требовать от злополучных иностранцев? И если русские литераторы и до сих пор не могут понять самих себя, то как же им проникнуться пониманием тех полутораста миллионов рабочих и крестьян, которые в обалдении останавливаются перед интеллектуальными подвигами русской интеллигенции и категорически отказываются следовать за какими бы то ни было пророками, писателями, фельетонистами и даже профессорами. Иностранные пишущие люди изучают Россию по произведениям русских пишущих людей, например, но тому же Достоевскому. Розенберг, например, обсосал Достоевского до последней косточки. Выводы великого русского писателя были положены в основу политики восточного министерства. Результаты нам уже известны.
     
     Кажется, никому еще не пришла в голову очень простая, наивно элементарная мысль: изучать психологию любого народа по фактам его истории, а не по ее писателям. Не по выдумкам писателей, а по делам деловых людей.
     Основные признаки русской народной психологии — это политический консерватизм и волевое упорство. Чем выше вы будете подыматься по ступенькам культурной лестницы, тем разница между интеллигенцией и народом будет яснее.
     
     На современных вершинах русской интеллигенции стоят, например, проф. Н. Бердяев и писатель И. Бунин. Бердяев начал свою общественную карьеру проповедью марксизма, потом стал буржуазным либералом, потом сбежал заграницу, где перешел в ряды “черной реакции”, потом сменил вехи и стал на советскую платформу. Писатель И. Бунин начал свою литературную карьеру в органе большевицкой фракции российской социал-демократической рабочей партии “Новая Жизнь”, издававшемся в Петербурге в 1906 году под фактической редакцией Ленина*, потом перековался, перешел в “буржуазную демократию”, потом бежал от “Новой Жизни”, организованной его товарищами по газете, в эмиграцию; там писал о революции вещи, отвратительные даже с моей контрреволюционной точки зрения; потом намеревался еще раз перековаться и принять советское подданство. Все это можно объяснить и евангельской фразой: “вернется пес на блевотину свою”. Верхи русской интеллигенции так и сделали: вернулись на свою же революционную блевотину. Но можно объяснить и иначе: люди никогда, ничего своего и копейки за душой не имели, и меняли свои интеллектуальные моды с такою скоростью, с какой уличная девка меняет своих воздыхателей. Очень нетрудно понять, что полуторастамиллионный народ никак не мог угнаться за этими калейдоскопическими сменами мод, философий, рецептов, программ, отсебятин и блуда. Не мог — если бы и хотел. Но он и не хотел.