ДИКТАТУРА СЛОЯ
Национал-социалистическая бюрократия Германии ввела в своей стране “арийские свидетельства”. Наивная публицистика заграницы объяснила это “личным антисемитизмом Гитлера”. Приблизительно такое же умное объяснение, как и то, которое объясняло “ликвидацию кулака, как класса” личными вкусами Сталина. Глубокомысленные передовые статьи европейских газет, возмущаясь участью миллиона евреев, отданных па растерзание социалистической бюрократии Германии, не заметили другой стороны этих свидетельств: стороны. обращенной к чисто немецкому населению. А была и эта сторона.
Попробуйте подумать такой ход соображений: около пятидесяти миллионов взрослых немцев были обязаны вооружиться свидетельствами об арийском своем происхождении. Я так как учитывался не только “фольюде”, а и “хальбюде”, а в некоторых случаях четвертушка и восьмушка еврея, то, в среднем, каждый немец обязан был добыть около четырех удостоверений: об отце, матери, бабушке и дедушке. Для простоты рассуждения и подсчета мы, пока что, оставим в стороне вторых — бабушку и дедушку. Даже и при такой статистической скромности остается достаточно ясным, что пятьдесят миллионов немцев должны были получить от неизвестного мне количества бюрократов — около 100.000.000 (ста миллионов!) арийских удостоверений. Причем: в каждом отдельном случае из этих ста миллионов соответствующий бюрократ мог удостоверение дать, но мог и не дать. Или мог дать, но не сразу: мог набросить тень на стопроцентность какого-нибудь Шульца: нужно еще, де, разобраться, что-то бабушка у герра Шульца темная... Всякое же колебание всякого немецкого бюрократа, естественно, компрометировало социальное, профессиональное, служебное и прочее положение герра Шульца. Не трудно сообразить, какая золотая жила проистекала из этих арийских и неарийских горных хребтов. Арийское законодательство отдавало немецких евреев на полное растерзание немецким партийцам. Но и немецкое население было обложено тяжкой данью — моральной и материальной.
Мой добрый приятель, инженер И., имел в Берлине небольшое предприятие и, несмотря на русское происхождение, зарабатывал весьма недурно. У него было ателье по производству рекламных фильмов. Инженер И. звонит мне по телефону:
“Черт знает, что такое — пристают с каким-то там арийским удостоверением. Вы не знаете в чем тут дело?”
Я объяснил. Инженер И. стоял несколько поодаль от политики и не вполне разбирался в том, что именно означает арийское свидетельство и чем может пахнуть отсутствие оного. Мое объяснение привело И. в чрезвычайно раздраженное состояние духа:
“Чтобы их всех черт побрал: в Москве доставал липы, что мой папаша был бараном, а моя бабушка — коровой, а теперь что я достану?” (Липой на советском языке называется всякий фальшивый документ).
Достать было трудно. В Москве же требовались удостоверения о том, что ваши родители не принадлежали к классу эксплуататоров человека человеком и в Москве всякий ваш приятель, имеющий доступ к какой бы то ни было печати, охотно и быстро снабжал вас любым удостоверением на любую тему. Но здесь, в Берлине? В столице страны, прославленной своим Орднунг, да еще для русского эмигранта, который лишен был какой бы то ни было возможности написать в Москву и потребовать от правительства СССР официального удостоверения о том, что ни папы, ни мамы. ни дедушки, ни бабушки никакими евреями не были.
Эмигрантская практика уже имела несколько обходных путей. Во-первых, при Кенигсбергском университете оказался какой-то русский профессор генеалогии, который, якобы, вывез из России все шесть томов родословных книг русского дворянства и за очень скромную мзду давал соответствующие справки. Эти справки — опять же за скромную мзду — принимались соответствующими немецкими учреждениями, которые и выдавали окончательное арийское свидетельство. Тот факт, что русская эмиграция процентов, по меньшей мере, на девяносто дворянами не была и, следовательно, ни в каких родословных книгах фигурировать не имела никакой возможности, — немецкими властями отмечен не был. Предприятие почтенного генеалогического профессора получило иа эмигрантском языке техническое название “жидомер” и снабжало справками всех — иногда даже и евреев. Инженеру И. получить такую справку не стоило бы ровно ничего — так несколько сот марок.
Выл и другой способ — несколько менее портативный. Нужно было найти трех свидетелей, которые бы клятвенно (айденштаатлих) подтвердили арийскую безупречность ваших бабушек и дедушек. Русская эмиграция относилась к присяге с чрезвычайной щепетильностью — все-таки присяга. Но эта щепетильность не простиралась слишком далеко — можно было воспользоваться чужой присягой. Со дна берлинских улиц подбиралась четверть дюжины босяков, которые за несколько десятков марок и обязательную бутылку шнапса клялись и божились перед судом, что они лично знали ваших бабушек и дедушек и что те были стопроцентными арийцами. Суд с самыми серьезными лицами выслушивал этих оборванцев — и вы получали удостоверение. Были и Другие способы. Но ни один из них не устраивал моего приятеля.
“Я ни па какие подлоги не пойду. Довольно я уж в Москве в грязи вывалялся. А здесь — все-таки Европа: должны же люди понимать, что я — есаул лейб-гвардии Казачьего полка, евреем быть не мог и что сейчас не могу же я иттп в советское полпредство за арийским удостоверением. А откуда я могу получить не фальшивый документ. Всякий дурак должен понимать, что подлинных документов я никак достать не могу.”
Приятель выругался еще раз и положил трубку. Через некоторое время его вызвали в соответствующее учреждение. Соответствующему учреждению инженер И. сказал, примерно, то же самое, что и мне. Учреждение сказало, что оно разберет. Потом к И. пришел партийный дядя для проверки. Дядя намекнул, что за две тысячи марок можно восстановить непорочную генеалогию есаула И.. Есаул И., кажется, послал дядю в нехорошее место и пытался сослаться на европейскую культуру и прочее в этом роде — культура не помогла. Дядя ушел. Через неделю И. стали отказывать его заказчики: фирма подозрительна. Заказчики не хотели иметь дело с подозрительной фирмой — их тоже могли объявить подозрительными. Теперь уже сам И. отправился отыскивать партийного дядю — и это обошлось ему не две, а пять тысяч марок, причем раньше дядя сам пошел к И., а теперь, И. должен был околачиваться по передним и приемным. И, приняв взятку, партийный дядя поучительно сказал, чтобы это было в последний раз, что при дальнейшей строптивости и пять тысяч не помогут. Дальнейшей строптивости инженер И., кажется, не проявлял. Он пришел ко мне на чисто политическую консультацию: неужели, в самом деле в германском Берлине то же самое, что в советской Москве?
Дахау и Соловки, Бельзен и ББК, Гестапо и НКВД, газовые камеры и чекистские подвалы — это то, что непосвященный наблюдатель видит со стороны. Арийские и пролетарские удостоверения — это то, что со стороны видно плохо. Это — небольшой отрезок того бюрократического способа управления, который стремится прежде всего запугать господствующую расу или господствующий класс, немцев, мессиански призванных спасти человечество, или пролетариат, так же мессиански призванный спасти то же злополучное человечество. Оба мессии на практике превращаются в рабочее быдло, и бюрократия поставляет им все для быдла необходимое: ярмо, кнут и корм — корма меньше, чем чего бы то ни было другого: “Бюрократ том правит бал!”
* * *
По целому ряду исторических причин русская литература особенно богата всякого рода разоблачениями, обличениями и осмеяниями бюрократии. Может быть именно от того, что и сама она выросла из служилых рядов. Лев Толстой в “Анне Карениной” был далек от какой бы то ни было сатиры: он рисовал быт — близкий и милый ему быт — титулованного и чиновного русского дворянства. Князь Облонский обладал, по Толстому, идеальным свойством бюрократа: “совершеннейшим безразличием к тому делу, которым он руководил”. Лев Толстой, несмотря на свои путешествия “в народ”, все-таки очень мало знал ту сторону быта, которая была подчинена бюрократам, исполненным совершеннейшего-безразличия к своему делу. Это была тяжелая сторона. Но кн. Облонский был добродушнейшим человеком, человеком очень культурным и, главное, человеком, который совершенно искренне полагал, что он, князь, потомок длинного ряда предков, имеет законное, наследственное право на синекуру с жалованием в шесть тысяч в год. Он был благодушным русским барином — вот того поколения, которое уже начало пропивать дедовское наследие, но не успело пропить его окончательно. Кн. Облонский уже пропил имения — свое и своей жены, но общие экономические источники русского барства еще не иссякли и едва ли кн. Облонский мог предполагать, что они иссякнут. Говоря короче, кн. Облонский был уверен во всем: в незыблимости мироздания, в своих правах на синекуру, в наличии дядюшек и тетушек, которые не могут не выручить в минуту жизни трудную, а также и в наличии родственников которые должны же, в конце концов, помереть и оставить наследство. Кн. Облонский был, вероятно, не очень плохим бюрократом. И, кроме того, он был очень далек от какого бы то ни было всемогущества. В конце концов, ему, князю, Рюриковичу и прочее — пришлось итти в приемную “жида концессионера” и там в приемной представителя стихии свободной конкуренции, ждать подачки — и не получить ее.
Князя Облонского выперли воя. Из революционного подполья, сквозь баррикады уличной борьбы и фронтов гражданской войны, к власти пришли профессионалы революции и те подонки городов, на которых эти профессионалы опирались. Они заняли все места в стране — и место князя Облонского, и место “жида концессионера”, и место директора завода, и миллион аналогичных мест в стране. Они “были ничем и стали всем”, как поется в Интернационале. Они захватили власть — всеобъемлющую, всепроникающую и почти всемогущую. И, сидя на лаврах этой власти — они не имеют ни одного спокойного часа: как бы снова не стать “ничем”. Хуже, чем ничем.
Они, действительно, организовали режим террора — и во Франции Робеспьера, и в России Сталина, и в Германии Гитлера, и в Италии Муссолини. Но, организуя перманентный террор, все эти люди и сами живут в атмосфере неизбывного страха. С ножом в руке и с ужасом в сердце — так и живут эти победители сегодняшнего дня. Ибо, создавая рабство, приходится подчиниться рабству и самим.
* * *
