ДИКТАТУРА СЛОЯ

В тех бездарных учебниках истории, которые мы зубрили в бездарных наших школах, говорились всякие хорошие слова о Спарте, и о спартанских добродетелях, такие же лживые и бездарные слова, какие говорились о “духовном подъеме” французской революции и или о героизме революционной русской интеллигенции. Наша историческая литература есть плохо кодифицированная ложь. Если бы профессора истории действовали более солидно и врали бы менее вразнобой, — нам, профанам, никогда не удалось бы установить даже самые очевидные истины нашего исторического прошлого.
     Спарта, по-видимому, была первым опытом тоталитарного режима в Европе. Спартанцы поработили туземное население, но иго рабства пришлось возложить и на себя. Там было пайковое довольствие и стандартизированная одежда. Там была и общность жен и истребление младенцев. Там было свое зародышевое Гестапо и “высшая раса”, культивировавшая всякие воинственные добродетели. Для общеэллинской культуры Спарта не дала ничего. А воинственные добродетели не помешали буржуазным Афинам ликвидировать и Спарту и ее тоталитарный режим. Приблизительно так же, как буржуазный мир тысячу девятьсот сороковых годов ликвидировал и еще ликвидирует наследников Спарты в современной Европе.
     Спартанцы организовали рабство — и должны были организовать “дисциплину”, которая почти ничем не отличается от рабства. Коммунисты, фашисты и нацисты организовали приблизительно такое же рабство и были вынуждены организовать дисциплину рабства и для самих себя: иначе поддержка социалистического строя была бы технически невозможной.
     Бюрократ доброго старого времени — капиталистический бюрократ, — выполнял известные технические функции и совесть его была совершенно спокойна. Он не боялся ничего, — даже и революции. Ибо даже и при революции-будут воры, следовательно, нужны будут городовые, люди будут писать письма, следовательно, нужны будут почтовые чиновники, останутся какие-то налоги, следовательно, нужна будет налоговая инспекция. Чего бояться ему, маленькому человечку, маленькому винтику государственного механизма?
     Бюрократ доброго старого капиталистического времени был наивным человеком. Не станем его осуждать: профессора истории оказались никак не умнее. Столп русской историографии проф. П. Милюков первый приветствовал февраль 1917 года историческими словами о “великой бескровной революции” (“Известия комитета Государственной Думы” от 3-го марта 1917 года). Если профессор истории верил в бескровность, то почему же было не поверить почтовому чиновнику: он ставил штемпеля с двуглавым орлом, теперь будет ставить штемпеля с серпом и молотом, а уж ставить штемпеля — это он умеет. Чего же тут бояться?
     Социалистический бюрократ захватил в свои хватательные органы всю жизнь страны и подчинил всю эту жизнь такому “бескровному” режиму, какого старый бюрократ и в самом пьяном виде не мог себе представить. Социалистический бюрократ силою устранил всех “хозяев” в стране и сел на все их места. Социалистический бюрократ в невероятно короткий промежуток времени сформировался в касту, профессионально паразитирующую на общей нужде. И социалистический бюрократ понимает очень хорошо: если штемпеля с серпом и молотом будут отменены грядущим переворотом, то никаких больше штемпелей ему уж ставить не придется.
     Ленин до конца своей жизни удивлялся: как это им, большевикам удается еще сидеть у власти? Как это их до сих пор еще никто не выгнал вон? — Ряд перекрещивающихся исторических фактов создал почти неповторимый в истории момент — и вот в этот момент “революционные кадры” хлынули к власти, захватили ее, уселись на ней, подавили сопротивление всей остальной страны, и держат десятки и сотни миллионов людей под револьверным прицелом. В тог момент, когда внимание ослабнет, когда дисциплина упадет, когда рука дрогнет, эти миллионы ринутся на штурм — и тогда, что? Тогда — виселица.
     Совершенно конкретный пример. В мои годы — 1933-34 — в бесчисленных концентрационных лагерях СССР сидело около пяти миллионов человек. Это — мой собственный подсчет. Думаю, что максимальная ошибка едва ли может превзойти один миллион — и и ту и в другую сторону. Сейчас американская пресса говорит о пятнадцати миллионах — возможно, что это и преувеличено. В соответствующих лагерях Третьего Рейха сидело около пяти миллионов. Кроме того, оба невыразимо прекрасных строя разорили, ограбили, унизили еще миллионы и миллионы людей. Кроме того, каждый из расстрелянных в Соловках или в Бельзене, убитый в газовых камерах или в чекистских подвалах, имел каких-то сыновей, братьев, отцов. Предположите самое простое: существующая власть рухнула и миллионы заключенных в концлагерях хлынули на свободу. Что станется с теми людьми, которые их гноили и расстреливали в Дахау и в Соловках? Что станется с миллионными бандами профессиональных охранителей социалистических режимов — с сыщиками и палачами Гестапо и ГПУ? Тут не нужно никакой “философии истории”. Сыщики и палачи все это понимают уж, во всяком случае, лучше профессора Милюкова: ни о каком бескровном перевороте и речи быть не может. Нужно сжимать и зубы, и револьверы, нужно поддерживать и террор, и дисциплину, причем террор объясняется необходимостью “трудовой дисциплины”, а “партийная дисциплина” ничем не отличается от террора... Конкурирующие элементы победившей партии истребляются с еще большей жестокостью, чем побежденные люди старых режимов. И официальная публицистика находит по адресу Троцкого или Рема, Бухарина или Штрассера такие слова ненависти, каких она не находила по адресу Николая II или Вильгельма II.
     Кое-кто из историков русской революции говорил о личной ненависти Сталина к Троцкому: обычное уныло профессорское объяснение. Конечно, люди, делающие революцию, ни к кому накаких дружеских чувств не питают: революция рождается из ненависти и ненависть проникает все поры революционной жизни. Но личные чувства Робеспьера к Дантону, Сталина к Троцкому, Муссолини к Маттеотти и Гитлера к Рему только в профессорском воображении могут играть какую бы то ни было роль: решает общая атмосфера страха и ненависти.
     Я не прихожу в слишком большой восторг от нюренбергского процесса. Конечно, при некоторой затрате умственных усилий его можно было бы организовать и еще хуже, еще менее убедительно и еще более длинно. Но и при данном положении вещей он кое-что продемонстрировал с предельной степенью убедительности: моральный уровень той банды, которая еще вчера драпировалась в какую-то “идею”, говорила о верности товарищам и о преданности вождю и вообще разводила ядовитый туман всяких высоких слов. Теперь эта банда попала на край виселицы. Вчерашние товарищи топят друг друга, как только могут. Вчерашние дружинники марают память вождя, как только можно. Агитационный грим снят и оперные тоги сброшены: осталась голая банда, которая грабила, убивала, насиловала, резала, жгла, над которой теперь вплотную нависло возмездие и которая занята только одним: спасением своих собственных шкур ценой любого предательства любой идеи. Точно также — истинно ио-нюренбергски — вели себя Бухарин и Каменев, Зиновьев и Рыков: — топили и предавали друг друга, молили о милости, пресмыкались у ног вчерашнего товарища по партии, по революции, по работе и даже по идее, лизали его пролетарские сапоги — молили хоть о капле пощады — и не получили ни капли. И вот тут-то начинается одна из самых странных вещей в психологии революции.
     Я еще помню те времена, когда портрет Троцкого неизменно висел рядом с портретом Ленина и когда Троцкий считался в числе той троицы, на которую с надеждой взирало все угнетенное человечество: Ленин, Троцкий, Бухарин. Три краеугольных камня всечеловеческого будущего, три лика революционной троицы. Любили ли Троцкого и тогда? Не знаю, думаю, что слова любовь, как и слова дружба вообще нельзя употреблять по отношению к революции и к революционерам. Но его популярность была огромной. Он был лучшим оратором революции и лучшим оратором для революции: дюжина революционных банальностей, политая соусом ничем неограниченных обещаний. Потом он пал. И было приказано его ненавидеть.
     Я не знаю, любили ли Троцкого, но его стали ненавидеть истинно лютой ненавистью. Мне много, много раз приходилось разговаривать с русскими коммунистами в той, чисто русской обстановке, которая почти на все сто процентов исключает возможность доноса: за бутылкой водки. И я пытался выяснить корни этой скоропостижной ненависти: как никак, именно он, Троцкий, вел к победе революционные армии: вот, смотрите, что написано там-то и там-то. Именно он, Троцкий, сманеврировал Брестским миром, предоставив буржуям добивать друг друга до конца. Это именно его, Троцкого, Ленин поставил во главе всех вооруженных сил русской революции — так с чего же вы, коммунист, сейчас так возненавидели этого человека?
     Ответ — туманный и невразумительный, уклончивый и инстинктивно сводился к тому, что “Троцкий раскалывает партию”. А, может быть, вовсе не Троцкий, а Сталин? Нет — именно Троцкий, ибо Троцкий погиб, а во главе партии остался Сталин.
     Представьте себе положение банды, захватившей власть, расстрелявшей десятки миллионов и ограбившей сотни, банды, которая может жить только единством воли, внимания, настороженности и террора. Одно, только одно, мгновение растерянности или раскола и многомиллионные массы “трудящихся” снесут все. И тогда — Троцкий и Сталин, троцкисты и сталинцы — все одинаково пойдут на виселицы, никаких иллюзий в рядах компартии по этому поводу нет и, кажется, никогда и не было. Поэтому всякий, кто как бы то ни было “стоит в оппозиции”, есть враг, есть предатель, есть объект самой нутряной ненависти. Поэтому же каждый, кто любой ценой удерживает единство, а, следовательно, диктатуру партии, а, еще раз, следовательно,. и жизнь каждого участника этой диктатуры — каждого сочлена социалистически правящей бюрократии, — есть гений и спаситель. Гитлер и Сталин стали гениями, ибо победили они. Если бы Рему и удалось зарезать Гитлера, а Троцкому — Сталина, гениями стали бы Рем и Троцкий. Мера гениальности так же. как и мера правоверности отмеривается длиной ножа. Но, “какой мерой мерите, такою отмерится и вам”. Антинаучная истина Евангелия всегда переврывает научные истины истории философии. Приходит день — и мера социалистических ножей измеряется высотами виселиц. Страх именно перед этим днем определяет собою всю виутреннюю жизнь социалистической и революционной бюрократии. 11 совершенно независимо от того, называется ли она якобинцами, коммунистами, фашистами пли папистами: все они рождены от Каина, вскормлены ненавистью, сеют террор и пожинают виселицы. II только там, на этих высотах, реализуется наконец тот лозунг, который стоит на социалистических знаменах:
     “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”
     Для этих пролетариев никакого другого пути для соединения нет.

НАЦИЗМ И КОММУНИЗМ