ДИКТАТУРА СЛОЯ

     Русская интеллигенция была. по-видимому, самой образованной в мире. самой “европейской” — редкий из русских интеллигентов не умел читать, по крайней мере, на двух-трех иностранных языках. И из всех этих языков пытался сконструировать себе, “мировоззрение” с наибольшей полнотой соответственно последнему крику интеллектуальной моды. Но все это было поверхностно, как кожная сыпь. Пришла она,, великая и бескровная, долгожданная и давно спланированная и тут начались вещи, никакой теорией не предусмотренные. Русская молодежь в феврале 1917 г. была социалистической почти сплошь. Через год именно эта молодежь пошла в Белые армии всех сторон света. Низы русской интеллигенции были социалистическими почти сплошь — и через год начался их великий исход из социалистического отечества в капиталистическую заграницу. Разум и инстинкт оказались оторванными друг от друга. Но и в переломный период истории взял верх инстинкт, во всяком случае, у подавляющего большинства. И вся столетняя философия русской интеллигенции оказалась тем. чем она была все эти сто лет: словесным блудом и больше ничем.
     Беременный батальон, маршировавший по улицам Темпельбурга, был и жутким и жалким зрелищем. Но в нем все-таки было нечто внушающее уважение: последовательность. Вера, пережившая даже и последние подвалы Имперской Канцелярии, пережившая даже и Нюрнбергский процесс. Это очень мрачная вера — тема для будущей Песни о Нибелунгах. Это — трагедия, но это все-таки не фарс. История русской интеллигенции была. в сущности, сплошным фарсом, который только благодаря истинно невероятному стечению обстоятельств привел ко всероссийской катастрофе. А вместе со всероссийской и ко всемирной. Я не знаю, подозревают ли Томмн и Сэмми, что Второй Мировой войной они заплатили именно за успех русской революции? Думаю — и не подозревают. Но именно в русской революции Гитлер увидал “Перст Божий”, указующий ему на “пустое пространство на востоке” — на Россию, ослабленную революцией, на самый подходящий момент для войны.
     Товарищ Сталин заключил с Гитлером договор о дружбе я дал полный простор всем перстам таинственного гитлеровского Провидения. Кто мог предположить такое антраша со стороны русской интеллигенции?
     Беременный батальон был, конечно, символикой. Была символика и в русской революции.
     Лекционный зал в русской провинции, в 1908 году, в промежутке между двумя революциями: 1905 и 1917 года, а также и между двумя войнами: Русско-Японской и Русско-Немецкой. Заезжий из Петербурга профессор читает лекцию о земельном вопросе, о социализме и о том, почему и как нужно доделывать революцию, недоделанную в 1906 году. Зал наполнен, по преимуществу, молодежью, а так как высших учебных заведений в городе нет, то молодежь представительствуют. главным образом, гимназистки и гимназисты, а также то своеобразное племя тогдашней русской молодежи, которое именовалось “экстернами” — вот вроде меня. Экстернами были ребята, готовившиеся к аттестату зрелости и лишенные возможности посещать гимназию. Низовая русская интеллигенция была бедна, как социалистическая мышь. и мне приходилось, с пятнадцати лет, зарабатывать свой хлеб и “экстерничать” - был и такой глагол. Странным образом — “экстерны” был” наименее революционной частью молодежи...
     Итак: профессор поучает, а мы, молодежь, поучаемся у профессора. Теперь много-много лет спустя, я знаю совершенно твердо, документально, бесспорно, абсолютно, что профессор врал. Я не хочу сказать: ошибался, увлекался, “тенденциозно освещал факты” и прочее в этом роде. Нет, он просто врал. Врал сознательно п обдуманно, для вящей славы той революции, от которой он сам же сбежал лет двенадцать спустя. Но он был так знаменит, так глянцевит, так красноречив, его главу украшала такая львиная грива, что даже в мою крестьянско-футбольную душу закрались сомнения: а черт его знает — все-таки ему, виднее... Даже и сейчас, много-много лет спустя, я иногда предаюсь искреннему изумлению: как это не нашлось никакого суда, который притянул бы к ответу этих ученых носителей органов усидчивости и органы усидчивости — тоже. Наш мыслитель В. Розанов предлагал профессорв пороть, утверждая, что “умные из них на это не обидятся, а на остальных не стоит обращать внимания” (“Опавшие листья” ). Я думаю, что обиделись бы даже и умные, но не к этом дело. Дело в том, что должен быть, наконец, какой-то общественный, гласный, открытый суд, который меня, среднего человека, должен защищать хотя бы от заведомого вранья, как соответствующий закон охраняет oт торгового обмана. Почему торговля идеями должна быть поставлена хуже, чем торговля маслом или маргарином?
     Такого суда не было, а исторический суд еще не пришел. Профессор говорил нам о крестьянском малоземельи, — что было правильно, и о колоссальных запасах земли у государства, — что было тоже нраннльпо. Не сказал только того, что государственная земля лежит у полярного круга, в средне-азиатских пустынях и в прочих таких местах. Говорил о “частном землевладении”, что тоже было правильно, но не сказал о том. что большая половина этого “частного землевладения” давно стала крастьянской. Говорил о помещичьем землевладении, но не сказал того, что дворянская земля переходит в крестьянские руки со скоростью около трех миллионов десятин в год. Приводил в пример Северо-Амернканские Соединенные Штаты, где государство образовало огромный земельный фонд для переселенцев (“Сэттльмент”), но не сказал того, что в CACIII населенность земледельческих штатов была равна 10-30 человекам на кв. км., в северных штатах даже 1-3 человека на кв. км. У нас Приволжские губернии имели 80 человек на кв. км. И что во всей России 48% всей ее территории находятся в поясе вечной мерзлоты — на глубине больше метра не оттаивает никогда. Профессор долгое время провел в САСШ и не напомнил нам, молодежи, что за все время своего государственного существования САСШ не знали ни одного иностранного нашествия, а нас регулярно жгли до тла то татары, то поляки, то немцы, то французы. Вообще же профессор призывал, конечно, к революции. И мы, молодежь, мы, юные, честные и жертвенные, мы, не погрязшие в мещанстве и косности, мы должны выше и выше вздымать знамя великой и бескровной социалистической Революции.
     И, вот, в зале чей-то крик: “казаки”! Казаков, во-первых, не было. а. во-вторых, быть не могло — было время полной свободы словоблудия. Одна секунда, может быть, только сотая секунды трагического молчания и в зале взрывается паника. Гимназистки визжат и лезут в окна — окон было много. Гимназистами овладевает великий революционный и героический порыв: сотни юных мужественных рук тянутся к сотням юных женственных талий: не каждый же день случается такая манна небесная. Кто-то пытается стульями забаррикадировать входные двери от казачьей кавалерийской атаки. Кто-то вообще что-то вопит. А профессор, бросив свою кафедру, презирая все законы земного тяготения и тяжесть собственного сана, пытается взобраться на печку...
     Я почему-то и до сих пор особенно ясно помню эту печку. Она была огромная, круглая, обшитая каким-то черным блестящим железом, вероятно, метра три вышиной и метра полтора в диаметре: даже я, при моих футбольных талантах, на нее влезть бы не смог. Да и печка не давала ответа ни на какой вопрос русской истории: если бы в залу действительно ворвались казаки, они сняли бы профессора с печки. Положение было спасено, так сказать, “народной массой” — дежурными пожарными с голосами иерихонской трубы. Все постепенно пришло в порядок: гимназистки поправляли свои прически, а гимназисты рыцарски поддерживали их при попытках перебраться через хаос опрокинутых стульев. Соответствующий героизм проявил, само собою разумеется, и я. Но воспоминание об этом светлом моменте моей жизни было омрачено открытием того факта, что некто, мне неизвестный сторонник теории чужой собственности, успел стащить мои первые часы, подарок моего отца в день окончательной ликвидации крестьянского неравноправия. Должен сознаться честно: мне по тем временам крестьянское равноправие было безразлично. Но часов мне было очень жаль: следующие я получил очень не скоро. Потом выяснилось, что не я один “жертвой пал в борьбе роковой”, — как пелось в тогдашнем революционном гимне. Не хватало много часов, сумочек, брошек, кошельков и прочего.
     Много лет спустя я узнал, что профессор скончался в эмиграции. Мне было очень жаль, я бы с ним поговорил и мог бы дать, так сказать, заключительный штрих к этой символической картинке. Вот, в самом деле, “жертвенная” молодежь, убеленный органами усидчивости профессор, пропаганда “низвержения” и революции, — и зловещие люди, кинувшие крик: “караул, реакция!” Паника и в панике зловещие люди опытными руками шарящие по вместилищам чужой собственности. Профессор кидается на печку (эмиграция), гимназисты спасают своих юных подруг, но, к сожалению, пожарные в настоящей истории так до сих пор и не проявились: профессор помер на печке, крестьянское равноправие сперто вместе с моими часами, гимназисты погибли на фронтах гражданской войны, а зловещие люди и до сих пор шарят своими опытными руками по всему пространству земли русской — собираются пошарить и по всему земному шару.
     Революционная деятельность профессора кончилась фарсом. Революционный фарс русской интеллигенции кончился трагедией. Да и сейчас, перековка проф. Бердяева, бывшего марксиста, бывшего либерала, бывшего богоискателя, бывшего атеиста, бывшего монархиста и нынешнего сталиниста — это все-таки фарс.
     В истории германской революции фарса нет. В сущности, здесь все безвыходно трагично, как безвыходно трагична Песня о Нибелунгах и теория Долыптоса, который один помешал великому народу выполнить свою великую миссию в этом так плохо, не по-немецки, организованном мире. Не следует принимать всерьез социал-демократических бонз, ныне суетящихся у своего нового Беамтентум, кое-что подрабатывающих и бьющих себя в девственные свои груди. Придет время — снова будут вопить “зиг-хайль” и они — Вильгельму Третьему пли Адольфу Второму — это ведь более пли менее все равно. Снова станут во фронт капралу и потом опять будут говорить: мы только исполняли приказ. И никогда не смогут понять, что есть приказы, которых выполнять нельзя. Они не полезут на печку и не уйдут в эмиграцию. Они снова будут маршировать беременными батальонами в крови и в слезах — все-таки будут готовить новую, уже окончательно-окончательную победу.
     Здесь, а не в двух или двадцати двух пунктах, лежит основное различие между двумя революциями, родившимися из общего социалистического лона. И, как мне кажется, есть общность, далеко выходящая из рамок формальной структуры государства: один вождь, одна партия, один план, и прочие показатели тоталитаризма. Есть, как мне кажется, нечто более общее и более страшное.

ЗЛОВЕЩИЕ ЛЮДИ В БРОНЗЕ