Главная

ЗА ЧЕРТОПОЛОХОМ

Автор: 
Краснов П. Н.
Ссылка: 
http://monarhist.info/node/309
  
   -- Цельную неделю мы говели, Богу молились, во всех грехах каялись, потом в субботу приобщились, -- продолжал свой рассказ дед Семен, -- такой был приказ от начальства. За эту неделю лошадей рабочих пригнали, коров, машины привезли, роздали по хозяйствам и записали за каждым: кто сколько должен отдать хлебом. Отчистили и починили хлебный магазин, нашему лавочнику Игнату Карвовскому разрешили лавку открыть со свободной продажей, и поехал он в город. Объявили, что всякие деньги: царские, печатанные после 1916 года, думские, керенки, советские, донские, деникинские, украинские, северо-западные, архангельские -- никакой цены не имеют и могут быть уничтожены, а выпущены новые деньги-ассигнации -- золотая, серебряная и медная монета, которая только и имеет хождение. За каждую работу нам платили по расчету восемь гривен рабочий день, а сколько часов -- дадут урок, и твоя воля, хоть в три часа понатужься и кичи, хоть полсуток возись... Ну, только урок не особо большой был -- кончить можно.
   Весна стояла хорошая, ясная, теплая. Вышел от государя приказ землю пахать. Ну, кто вышел, а кто и поленился. Хоть и охочи мы были до земли и соскучились по ней, а только при коммунистах отвыкли работать. Я не вышел, остался в избе, сижу, думаю, как это обернулось, к хорошему или к худому? С одной стороны, какая же это свобода, когда все по приказу, с другой стороны -- проработал я на кладбище два дня, трупы мы хоронили, могилки обделывали и украшали, рубль шесть гривен получил, зашел в лавку к Карвовскому, а у него ситцы разбирают.
   -- Почем аршин? -- спрашиваю.
   -- Двадцать три копейки, -- отвечает. "Это что же, -- думаю, -- благодать".
   Хлеба у нас не было, -- по одоньям-то все забрали, а у Карвовского мука, -- четыре копейки фунт, -- жить можно. Лежу это я на полатях, размышляю себе, вдруг староста кличет. Выхожу. Бледный он такой, расстроенный.
   -- Вы, -- говорит, -- Семен Федорович, что же не выступили на пахоту-то?
   -- А ну его к бесу, не желаю и все. -- Начальник вас просит.
   Любопытно мне это стало. Как это так, меня, свободного человека, после завоеваниев революции и заставить, чтобы свою собственную землю пахать! Пошел. Стоит у моей полосы начальник, на коне, и с ним трубач.
   -- Вы, -- говорит, -- Шагин, почему не пашете? Вы приказ мой знали?
   -- Знал, -- говорю. -- А только не захотел.
   -- Теперь, -- говорит, -- не ваша воля, а государева, и что именем государя указано, то и будет.
   -- Ну, это, -- говорю, -- ладно. Мы еще посмотрим!
   -- Ах, молодец, -- вырвалось у Дятлова.
   -- Н-да... И хотел я идти. А он, спокойно, не повышая голоса, говорит:
   -- Если завтра к двенадцати часам ваша полоса не будет вспахана, заборонена и подготовлена к посеву, то я с вами разделаюсь.
   -- Это, -- говорю, -- мой интерес, и вас не касаемо. И выругался я, знаете, по коммунистической манере,
   скверным словом. Нахмурился начальник.
   -- Шагин, -- говорит, -- эти большевицкие приемы и ухватки бросьте. Народ озверел теперь. За такие слова языки режут, и нам с ним не управиться. Да и прав он: грех великий семью поносить!
   Я повернулся к нему спиной, засвистал и пошел, заложив руки в карманы. Твердо решил ничего не пахать.
   -- Правильно! -- сказал Дятлов.
   -- Погоди хвалить, барин, -- презрительно произнес, подчеркивая слово "барин", Семен Федорович. -- Иду назад, а у самого села Петухов, коммунист, со мной стрекнулся. Морда опухла, в синяках вся, сам шатается.
   -- Где же вас так, товарищ? -- говорю я.
   Мычит только. Кулаками на село грозится. Рот открыл, а там, страшно глядеть, -- заместо языка черный обрубок болтается. Ну, понял я, что не шутки. Коли народ миром да за дело взялся, да царя поддержать хочет, тут беда. Побежал я домой, запряг лошадь, мне назначенную, в плуг, забрал борону и поехал. До ночи пахал, при луне боронил -- все Богу молился: пронеси, Господи! Лошадь домой привел, прибрал, почистил, а сам с граблями, да землю-то еще вручную граблями бархатил до рассвета. И стала она у меня к полудню что твой сад. Пух, а не земля. Навозом подбросил, аромат идет -- прямо "разочарование" одно. В двенадцать часов стал я на флангу своего поля и жду. Вижу, едет. Я шапку скинул и вытянулся по-солдатски. Он улыбнулся ласково и говорит:
   -- Ну, спасибо, Шагин. Знал, что не обманешь. Хороший мужик.
   И верите, -- мальчишка он, ему лет двадцать, не больше, я мужик здоровый, могучий, крови пролил этой самой буржуйской без числа и меры, а стало мне от его ласкового слова тепло на душе. Крикнул я что есть мочи:
   -- Рад стараться, ваше благородие.
   И знаете, то ли Бог смилостивился над нами, то ли боялись начальника, пахали, боронили, засевали, окучивали мы тщательно, то ли семена нам дали хорошие, ну только осенью такой урожай был у нас: и на хлеб, и на лен, и на картофель, и на капусту, и на все не только хватило, но стали ссыпать в магазин, долги платить за лошадей, за скот, за машины, за семена. Поправились мы... В ту же осень задумал я жениться по-настоящему, по-православному...
   Старик остановился, потому что дверь открылась и в нее вошел принарядившийся Федор Семенович и за ним девушка лет двадцати, рослая, полная красавица, с густыми, в две косы заплетенными волосами, в голубом сарафане, со снежно-белыми рукавами, в черных козловых сапожках на каблучках. Она зарумянилась от смущения, нахмурила темные брови над большими карими глазами и оглядывала всех гостей.
   -- Проси, Грунюшка, за хозяйку, хлеба-соли откушать, -- сказал Федор Семенович, молодцевато становясь рядом с девушкой у дверей.
   Грунюшка покраснела еще больше, от чего мило выделился ее белый круглый подбородок, тяжело вздохнула высокой здоровой грудью, улыбнулась алыми губами, сверкнув белизной крепких ровных зубов и, сложив руки под грудью, поклонилась в пояс на три стороны и певучим голосом сказала:
   -- Просим милости не побрезговать, крестьянской хлеба-соли отведать, отобедать чем Бог послал с нами!..
  

XXIV