ЗА ЧЕРТОПОЛОХОМ

Автор: 
Краснов П. Н.
  
   Изба была большая и светлая. Она была срублена из чистых сосновых бревен, покрытых особым составом, точно облитых стеклом или обмороженных льдом. Клейст приостановился и даже ногтем колупнул бревно. Ноготь скользнул по твердому, и Клейст подумал: "Подобно стеклу, а видно, не хрупкое. Тверже стекла, вроде агата что-то".
   Хозяин улыбнулся, поставил ведра и подошел к Клейсту.
   -- Что смотришь? Не видал что ль? Астрафил эта смесь называется. Не горит больше Русь, хоть и деревянная осталась. Хоть костер на ней разведи, а не горит. И просто, и дешево. Кистью помазал, и через сутки -- готово. Русский человек изобрел -- Берендеев, Дмитрий Иванович, из муромских купцов он. Отец огурцами торговал. А что, в Ермании не знают, что ль, такого состава?
   -- Нет. Я вижу это в первый раз, -- сказал Клейст.
   -- Ну и ловко! Значит, немца, что обезьяну придумал, и того русачки обстаканили!
   -- Теперь, -- сказал печально Клейст, -- с профсоюзами пропала охота изобретать. Союз отберет изобретение. Да и некогда. Оплата труда химика меньше, чем простого землекопа. Чтобы жить, приходится прирабатывать уроками, ремеслом. Тут уже не до изобретений.
   Шагин покрутил головой.
   -- Не по-нашему, значит, не по-царскому. Берендеев тридцать лет тому назад, еще учеником, открыл новый элемент, не помню, как его прозывают, "ликий", что ль... Сеня-то помнит. Он поученей отца будет. Да и элемент, скажу вам, никчемушный. Так только, что новый. Приказал император ему выбухать дом особенный, с лабораторией, со всеми приспособлениями, харчи ему отвалили, жалованье особое, большое, прислугу, приказали все, что ему надо, доставлять для опытов: живи, благоденствуй, изобретай! Он, покойный-то государь, Всеволод Михайлович, крутенек был для шалопаев, ну зато для рабочего человека доходчивый человек. Историка, что историю государства Российского для народа писал, -- озолотил. Дом ему в Царском отвели... да... Оттого и ум работает. Ум-то сытость и тишину любит.
   -- А вы говорите, царь прошлый крутенек был? -- с жадным любопытством спросил Дятлов.
   -- Что поминать! Расправлялся здорово. Ну и то сказать: народ сволочь был. Вы батюшку моего расспросите. Ему шестьдесят три года -- он помнит всю эту историю. Самого, сказывает, плети не миновали, -- почтительно и вместе с тем чуть насмешливо сказал Федор Семенович.
   Внутри изба была вместительная и просторная. Когда путешественники вошли в длинные сени, шедшие поперек избы и увешанные хомутами, сбруей, граблями, косами и другими хозяйственными инструментами, с четырьмя тесовыми толстыми дверьми -- две направо и две налево, за дверями послышался топот легких босых ног, дверь приоткрылась, и черные любопытные глаза уставились на вошедших.
   Шагин отворил дверь налево и ввел в горницу с двумя окнами, занавешенными синими занавесками. В правом углу висел в широком киоте с золоторезной рамой, изображавшей виноград и листья, большой образ. Перед ним теплилась лампадка. По стенам были хорошо сделанные лубочные картины, и между ними на полках -- различные плотничные и слесарные инструменты. В углу был шкаф с книгами. Посредине комнаты стоял большой стол. По стенам -- широкие лавки и табуреты. Все было незатейливо, просто, но удобно, не отличалось новизной, но и не было засалено до чрезвычайности.
   -- Это моя мастерская, -- сказал Шагин. -- Побудете покеля здесь, я батюшку своего пришлю, а сам насчет обеда распоряжусь. Надоть гостей по-христианскому, по-православному, по-русскому принять. А вы с отцом потолкуйте.
   Как ни велика была усталость от месяца пути и лишений, но то, что увидали путешественники, то, что, видимо, им предстояло еще увидеть, было так необычайно, заманчиво, проникнуто таким радостным светом красоты и довольства, что они забыли про утомление. Коренев с Эльзой и мисс Креггс рассматривали картины, Бакланов и Дятлов -- библиотеку, Клейста заинтересовал странный прибор, висевший на боковой стенке. Он походил на немецкие беспроволочные телефоны, но был совершеннее. Наверху был не холст, а небольшое матовое белое стекло в черной рамке, под ним -- мембрана с повешенной подле трубкой, подле распределитель с восемью выключателями под цифрами. Телефон проник и в деревню.
   Дятлов, читая название книг, ядовито хихикал: "Старый Домострой в приложении к нашему времени", "Псалтирь и Часослов", "Евангелие Господа Нашего Иисуса Христа", "В чем моя вера?", "Что такое христианство?", "Русские сказки", "Песенник".
   -- Полицейским надзором пахнет от такой библиотеки, -- сказал он.
   -- Да, брат, ваших брошюр о Карле Марксе и Ленине, "Роза Люксембург и Клара Цеткин", "Распятие и виселица" здесь нет, -- сказал Бакланов.
   -- Ну и вашего романа, товарищ, "Тоня Шварц -- моя жена" тоже не видать, -- злобно фыркнул Дятлов.
   -- Вам нравится? -- спрашивал Коренев у Эльзы, останавливаясь перед картиной, изображавшей конную атаку всадников в серых рубахах на пехоту в германских касках.
   -- Прилизано, -- отвечала Эльза. -- Но какой точный рисунок. Она мне напоминает картины Адама и Рубо. Поразительное знание лошади. Ведь они как живые, и никакой условности. Вы посмотрите, Петер, до чего выписана картина, -- синие васильки во ржи, хоть сейчас в ботанический атлас. На подковах гвозди написаны.
   -- Меня интересует, -- подходя к ним, сказал Клейст, -- как это воспроизведено. Это не трехцветное печатание.
   -- И не хромолитография, -- сказал Коренев.
   -- И не олеография, -- сказала Эльза.
   -- Это опять, господа, какое-то новое открытие русского гения. Краски так свежи и ярки, что я бы не поверил, что это напечатано, если бы не подпись: "Картинопечатня Ивана Хворова в Москве".
   -- И Москва, значит, есть, -- пробормотал задремавший у стола Курцов. -- Жива, матушка!
   Но внимание путешественников было отвлечено барабанным боем и хоровым пением многих детских голосов, раздавшимся за окном. Кинулись к окну. Человек полтораста мальчиков, одинаково одетых в синие рубашки и черные штаны, в высоких кожаных сапожках, с небольшими ружьями на плечах, шли по улице. С ними шел молодой человек в длинном, до колен, наглухо застегнутом черном кафтане и белой холщовой фуражке. Он нес под мышкой связку ученических тетрадей.
   Мальчики, бойко отбивая ногу по пыльной дороге, дружно пели звонкими голосами:
  
   Русского царя солдаты
   Рады жертвовать собой,
   Не из денег, не из платы,
   Но за честь страны родной.
  
   -- Вот оно, -- с брезгливым отвращением проговорил Дятлов, -- насаждение милитаризма проклятым царизмом. Надругательством над чистой детской душой, хрустальной и гибкой, как воск, воспринимающей формы, веет на меня от этой дьявольской царской затеи. Берегитесь, народы Европы!
   Он не договорил: дверь в сени открылась, и в горницу вошел седой высокий старик.
  

XXI