ДИКТАТУРА СЛОЯ

Люди, которые прочно уселись на престолах университетских кафедр, люди, которые пишут книги “для избранных” и поучают нас, грешных мира сего, любят оперировать терминами “масса”, “стихия”, “народ”. В исторической публицистике очень тщательно разработан зтот, в сущности, довольно нехитрый трюк: вместо (deus ex machina), который в нужный момент появлялся сквозь люк в полу эллинской сцены, — сквозь дыры исторической аргументации выскакивает “масса”, “стихия” и прочее. Эта масса действует разумно, пока она следует предписаниям данного историка, философа, публициста. и перестает действовать разумно, когда эти предписания проваливаются, что случается с истинно унылой закономерностью. В зависимости от политических вкусов данного автора, эта масса снабжается разными прилагательными: говорят о “трудящейся массе” и говорят о “некультурной”; говорят о “слепой стихии” и говорят о “стихии революции”; говорят о “пролетарских массах”, несущих миру новое евангелие, но говорят и о “черни”, “плебсе” и “толпе”. Прилагательные эти слегка меняются: так, до февраля 1917 г. для русской интеллигенции русская “масса” была “богоносцем” — до тех пор, пока она “свергала самодержавие”, после свержения Керенского—масса перестала быть богоносцем и превратилась в “толпу”. В дальнейшей своей эволюции масса стала чернью и плебсом, и вообще отбросами человечества. Постепенную смену прилагательных можно легко проследить по писаниям хотя бы того же Ив. Бунина. В дни его сотрудничества с Лениным — русский народ был, конечно, “богоносцем”, правда, атеистическим, но все-таки богоносцем. После победы Ленина тот же народ таинственным образом стал просто сволочью, для которой нужны “пулеметы, пулеметы и пулеметы”. Потом тот же народ оказался “спасителем отечества” и “устроителем нового мира”. Ивана Бунина я беру в качестве персонификации русской интеллигенции, самой современной и классической, революции. Можно взять и другой пример: Адольфа Гитлера: пока германская масса перла и к Сталинграду и Аль-Амейну — она была сливками человечества. Когда ее поперли от Сталинграда и Аль-Амейна — она оказалась отбросом истории: так ей и нужно: Карлейль восторгался французской массой, пока наполеоновская “личность”, сидя на. этой массе, перла на Москву, и перестал восторгаться, когда масса, окончательно улегшись костьми на русской земле, предоставила Наполеону расхлебывать и Лейпциг, и Ватерлоо. Но русский пример является все-таки самым классическим и самым современным. Об Ив. Бунине я только что говорил, но Ив. Бунин является художником, а, как известно, для художника писаны не все законы: “ветру и орлу, и сердцу девы нет закона — таков и ты, поэт: и для тебя закона нет”. Но есть люди, для которых законы, по крайней мере, “законы общественного развития”, должны были бы существовать: за исследование именно этих законов, мы, налогоплательщики, платим деньги этим людям, что-то должны они уж знать!
Русская интеллигенция занималась, по преимуществу. “исследованием законов общественного развития” — правда, преимущественно по немецким шпаргалкам. Не будем обижаться: самый красивый профессор не может дать больше того, что он имеет, а имеет он очень мало. Во всяком случае, такие величины первого ранга, как проф. П. Милюков и проф. Н. Бердяев что-то, кажется, должны были бы знать о “массе”, которая “решает историю”, или, по крайней мере, “делает историю”, — ту историю, которую эти люди изучали профессионально. Проф. Бердяев начал свою научную карьеру с проповеди марксизма, потом перешел в монархизм и призывал возвратиться к феодализму — и, пока что, закончил сталинизмом. В промежутках он разыскивал разных богов — кажется, не нашел ни одного долговременного. Проф. Милюков совершал колебания менее широкой амплитуды: он всю свою жизнь нацеливался на министерский пост, а когда с этого поста “масса” его вышибла, то она оказалась “некультурной”, “отсталой”, политически безграмотной и вообще несозревшей для тех рецептов, которые ей давали: Бунин, Бердяев, Милюков, Керенский, Ленин, Троцкий, Сталин, Бухарин и еще человек пятьсот. Вообще: масса действует провиденциально, пока она катится как раз до той ступеньки, которая была научно предуказана Буниным, Лениным, Бухариным и прочими пятью сотнями исследователей законов общественного развития. И становится дурой, когда, и порядке “углубления революции”, кувыркается все ниже и ниже — до подвала включительно.
Можно бы, конечно, сказать: если русская масса оказалась “некультурной” и “несозревшей”, то это прискорбное обстоятельство исследователи законов общественного развития должны были бы учесть еще ДО революции. Можно бы сказать и другое: масса какою была, такой и осталась; всякая масса — русская, немецкая, цыганская и прочая: нельзя же себе представить, чтобы десятки и сотни миллионов могли бы менять своих богов, программы, желания, убеждения, навыки и прочее с такою потрясающей маневренной способностью, как это делали исследователи законов общественного развития. В общем, нужно констатировать, что масса надула их всех. Сейчас она собирается надуть даже и коммунистов. Не будем слишком оптимистичны: даже и коммунисты будут перевешаны не все. Останутся какие-то диалектически-материалистические профессора, которые тоже будут жаловаться на несознательность массы, отринувшей сталинский вариант социалистического рая, а уж какой научный был рай!
Нам, вероятно, еще посчастливится увидеть некий мировой интернационал исследователей законов общественного развития, предательски обманутых русскими, немецкими, французсками, цыганскими и прочими массами. Его председателем будет, вероятно, избран французский профессор Лебон, который ругал массу самыми нехорошими словами, так сказать, авансом, заранее, точно предчувствуя, что она, масса, надует всех исследователей законов общественного развития, так подведет почтенное профессорское сословие, что потом деваться будет некуда. Не знаю, какое место в этом интернационале будущего займут немецкие исследователи и пророки. Немецкие пророки, каким-то таинственным образом, ухитрялись совершать совершенно, казалось бы, несовместимые утверждения: немецкая раса есть высшая раса, но, так как она все-таки “масса”, то она является принципиальной дурой. Немцы как-то верили и тому и другому: они есть народ господ, но без палки над собою они не годятся решительно никуда.
Сейчас мы присутствуем при поистине “всемирно историческом зрелище”, при полном провале всех теорий, прогнозов, профессоров, философов, исследователей исторических законов и законодателей истории: все пошло ко всем чертям. Масса надула всех: и Милюкова, и Гитлера, и Шпенглера, и Муссолини, и Гегеля, и Маркса: она возвращается к Забытому Автору, ибо Забытый Автор есть единственная строго научная основа построения человеческого общества. Мы присутствуем при. грандиозном провале всех книжных попыток построить живую жизнь. Вместо “научно” сконструированного рая, мы попали, если не совсем в ад, то, по крайней мере, на каторгу. Это есть факт. Никакой исследователь законов общественного развития, если он не вооружен вполне уж стопроцентным бесстыдством, не вправе оспаривать этого противопоставления: что нам всем было научно обещано на рассвете европейского социализма и где мы все сидим при его реализации. Что нам всем обещали и куда нас всех привели философы, профессора, гении, вожди и прочие и что мы, масса, вправе думать обо всех их.
Моя книга, как читатель, вероятно, уже заметил, носит не только ненаучный характер, — она носит антинаучный характер. Или, точнее, я утверждаю, что вся сумма “исследования законов общественного развития” — не есть наука, это только подделка под науку, это есть торговля заведомо фальсифицированными продуктами. В средние века. “философия была служанкой богословия”. Теперь она стала потаскухой политики и каждая, уважающая себя политическая партия имеет на своем содержании такую философию, какая соответствует ее финансовому состоянию. Но из тротуарного брака Вождя с философией рождается дальнейшее сифилитическое потомство, уроды, одержимые параноей, в больном воображении которых станут возникать новые законы общественного развития и новые рецепты устроения моей жизни, жизни “массы”. Будут вычерчиваться новые прокрустовы ложа, на которых вожди и философы будут то ли растягивать мои суставы, то ли обрубать мои ноги, а я этого, по культурной отсталости моей,— никак не хочу. И я полагаю, что свежий опыт философской вивисекции, который я — вкупе с пятьюстами миллионами остальных европейцев — переживаю на своих собственных позвонках, дает мне право на обобщение, которое еще лет тридцать тому назад могло бы показаться совершенно неприличным. Это обобщение сводится к тому, что “масса”, “народ”, “толпа” и прочее состоит из разумных и порядочных людей, и что вожди и философы вербуются из сволочи и дурачья. Я утверждаю, что средний француз, немец или русский, неспособен на такое нагромождение предательства, бесчестности и зверства, на какое оказались способными Робеспьер, Сталин и Гитлер. И что никакой средний француз, немец или русский не станет устраивать своей личной жизни по Дидро, Ницше или Марксу. Что никакой средний француз, немец или русский не станет менять своих убеждений или верований с такой потрясающей легкостью мыслей и совести, с какою это делали французские, немецкие или русские властители дум и творцы систем. Я не имел удовольствия разговаривать с современниками Консьержери, но я по личному опыту знаю, что всякому немцу все-таки стыдно за Бельзен и Дахау, как всякому русскому все-таки стыдно за Соловки и Лубянку. Что во всяком среднем французе, немце и русском — при всех наших слабостях и недостатках, есть все-таки человеческая совесть, есть все-таки воспоминания о Забытом Авторе и есть все-таки представление о том, что можно и чего нельзя, что допустимо и что все-таки недопустимо, что есть человеческая слабость и несовершенство и что есть уже преступление. В философии — по крайней мере в социальной философии, преступления нет. Есть “историческая неизбежность”. В поступках Вождя преступлений тоже нет: есть историческая необходимость. Они философы и вожди — они стоят над моралью, они “по ту сторону добра и зла”. И они, — и философы, и вожди, — автоматически подбирают вокруг себя тех дядей, которые вот только этого и ждали и жаждали; как бы очутиться “по ту сторону добра и зла”, но ту сторону всяких религиозных, моральных и даже уголовных запретов. Эти дяди и подбираются. Они жгут, грабят и режут; и перепуганные философы, бегущие куда глаза глядят от своих собственных посевов, объявляют сборище этих подонков “массой”, “народом” или даже “нацией”.
Сейчас, после опыта целых трех революций, все это должно было бы стать очевидным — по крайней мере для нас, для массы, для плебса, для экспериментальных кроликов, растянутых на прокрустовом ложе философии и вождизма.