ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ
Кроме того, на работе соцстраха сказы-
-146-
вается и непомерно высокий процент служащих евреев, которые, как известно, особым здоровьем похвалиться не могут. Среди них особенно много туберкулезных. За последние годы в Советской России замечается большое количество смешанных браков, и дети от этих браков, где отец — еврей, а мать — русская или наоборот, оставляют желать лучшего: истерики, дегенераты, эпилептики и даже паралитики. И вот, командируется такая семья в Германию. Как только приезжают, начинают лечить своего ребенка. Часто болезнь неизлечима, но делаются самые разнообразные попытки, стоящие огромных денег. И опять-таки в большинстве эти евреи — крупные советские сановники и пользуются всеми благами соцстраха.
Как сейчас помню один случай. Я зачем-то зашла в амбулаторию. На одном из стульев сидела прилично одетая женщина и держала на руках прехорошенькую девочку. Лицо этой девочки и сейчас стоит передо мной, как живое: синие глазенки, ровные, точно нарисованные, бровки, алый ротик. Сначала я ничего не заметила, но через секунду девочка вся как-то сжалась, личико ее сморщилось, как бы от нестерпимой боли, а правая ручонка стала лихорадочно скрести лицо. Мать с силой удерживала ее руку. Потом опять наступило спокойствие, но через минуты две судорога повторилась.
Оказывается, у девочки паралич каких-то нервов: ей уже два года, но она не ходит, не говорит, ничего не понимает и не соображает,
-147-
и каждые две минуты ее тельце сотрясает эта ужасная судорога. Ее непрерывно нужно держать на руках, так как она раздирает себе в кровь лицо и может повредить себе глаза, ее надо кормить из соски, и только в те немногие часы, когда она засыпает, мать может немного отдохнуть. И при этом, такие прекрасные синие глаза и такая приветливая улыбка, что трудно поверить в эту страшную болезнь крови. Мать — русская, отец — еврей, занимает крупный пост.
Я встретила эту мать через несколько месяцев Ее высохшее, измученное лицо без слов говорило о переживаемых страданиях. Я спросила: «Ну, а как ваша девочка?»
— Здесь в санатории лежит, но ничего не помогает. Теперь везем в Париж, говорят, там есть специалисты…
Глаза ее выражали надежду, но я потом спросила у знакомой докторши, которая временно замещала Зелтынь, что она думает об этом случае.
— Никакой надежды, но родители цепляются за соломинку, — ответила она.
Конечно, в русских деревнях, наверное, встречается много несчастных, больных детей. Их никто не везет заграницу и никто не считает нужным тратить на неизлечимые случаи столь дорого достающейся русскому народу драгоценной валюты. Наоборот, у мужика отбирают последнюю птицу, свинью, кожу, яйца, вывозят их заграницу, а из вырученной валюты отчисляют проценты в фонд соцстраха. На фонды же эти долечиваются партийные и че-
-148-
кистские сифилитики, калеки и чахоточные, часто безнадежно больные, целой массой прущие заграницу на легкие для них хлеба. Перегруженный же беспартийный русский человек не знает, как ему извернуться, чтобы какая-нибудь Зелтынь с усмешечкой, после получасового торга, подписала небольшой докторский счет.
*
* *
Вся деятельность Зелтынь протекала в каких-то недомолвках, перешептываниях, подмигиваниях намеках, так что человека неискушенного в советских штучках — эта докторша могла обвести вокруг пальца, как хотела.
В первые годы моего пребывания в Берлине больные служащие торгпредства могли лечиться у какого угодно частного врача или дантиста, и соцстрах оплачивал их счета. При этом, от Зелтынь зависело — подписать ли тот или иной счет или не подписать. И тут играли огромную роль и связь, и протекция, и положение самого служащего.
Приходит, например, товарищ Подольский*) и говорит:
— Слушай, Зелтынь, мне надо золотые коронки вставить, заплатишь?
— Ну, конечно, что за вопрос! Сколько?
— Да пустяки, что тут — каких-нибудь
*) По сведениям, он недавно расстрелян в Москве.
-149-
800 марок. Видишь ли, оказалось, что для коронок нужно еще и мост.
— Ладно, Подольский, для тебя можно.
И ловким движением Зелтынь подмахивает счет известного дантиста.
Или приедет заведующий Пушэкспортом из Лейпцига. От него ведь так много зависит! Он может отобрать самые лучшие каракулевые шкурки или серебристую лисицу из мехов, присланных для лейпцигского аукциона*). Ну как не порадеть родному человечку?
— Здорово, Зелтынь, знаешь у моей жены что-то в груди неладно, сделали рентгеновские снимки, теперь надо лечить, но каждый сеанс будет стоить по 50 марок. Как ты думаешь?
Если в амбулатории в данный момент ждет кто-нибудь из беспартийных, Зелтынь подмигнет глазом и скажет:
— Ну, знаешь, это немного дороговато...
Однако, в окончательной версии Зелтынь, конечно, подписывала все такие счета. И в санатории посылала.
Например, такая сценка:
— Товарищ Бродзский, ты что-то плохо выглядишь, тебе надо отдохнуть. Не хочешь ли в санаторий поехать? Есть такой в Нейенарр, чудесный.
Бродзский был, как я уже говорила, срав-
*) Последние годы большевики предпочитают продавать меха на собственном аукционе в Ленинграде.
-150-
нительно новичком по части большевицкого бедлама и поэтому еще стеснялся:
— Ну, как же я поеду, ведь это очень дорого стоит.
Но Зелтынь, как демон-искуситель, уговаривает:
— Да что ты, Бродзский, если мы таких ценных работников, как ты, беречь не будем, так что же будет? Сам знаешь, пролетариат своих героев ценит. Поезжай.
И едет Бродзский на шесть недель в Нейенарр, жалованье его остается нетронутым — все оплачивает соцстрах: и дорогу туда и обратно, и санаторий, и лечение.
А беспартийному остаются рожки да ножки. Я не могла бы говорить об этом с такой уверенностью, если бы не испытала этого на себе. Серьезно заболев, я принуждена была лечь в клинику, где день обходился не тридцать, а всего десять марок. Половина моего там пребывания ушла в страшной трепке нервов, так как соцстрах отказался за меня платить, а мне уже не хватало жалованья, в виду больших расходов на врачебную помощь. Юра должен был бегать в торгпредство с моими записками и, в конце концов, Зелтынь заплатила только половину. Эго было в высшей степени несправедливо, вызывало у меня слезы возмущения и поднимало температуру, но поделать я ничего не могла.
Аналогичный случай был и с женой кассира Никитина. У нее была саркома печени. Никитин пролечил массу денег, с большими скандалами ему удалось вернуть некоторую
-151-
часть этих расходов, но под конец все же пришлось перевезти жену в университетскую клинику, а затем в клинику derGrauenSchwester в Тельтпельгофе, где содержание стоило дешево, но где она лежала в общей палате и уход был хуже. Если бы это была жена чекиста или партийца, ее положили бы в лучшую клинику и дали бы такие возможности лечения, что она, может быть, не умерла бы так скоро.
*
* *
К концу 1929 года торгпредский соцстрах окончательно обанкротился, так как истратил не только то, что ему полагалось, но и залез в крупные долги. Касса была пуста. Докторшу Зелтынь откомандировали в Москву, туда же поехали и двое соцстраховских служащих, ибо отчетность у них оказалась совершенно запутанной, и в результате один из них сел в ГПУ. В торгпредстве же началось междуцарствие. Не было врача и не было известно, как дальше будет с соцстрахом и с амбулаторией. Положение заболевавших было поистине критическим, так как медицинская помощь в Германии очень дорога.
Затем пришло соломоново решение из Москвы: договориться с какой-нибудь... германской страховой кассой и застраховать всех торгпредских и полпредских служащих в этой кассе. Условия были ничуть не хуже советских, только приходилось ждать полгода с мо-
-152-
мента подписания полиса. Но для нас, беспартийных, было лучше, так как теперь мы могли лечиться на равных началах с партийцами.
ЛИЗХЕН И САН-БЛАЗИЕН
Хлопоты Житкова отнимали у него массу времени, и он пребывал в информационном бюро ровно столько, сколько требовалось, чтобы прочесть свежий номер «Правды» и обменяться со мной самыми последними известиями с фронта его манипуляций по отъезду. Однажды он принес на службу измятый номер немецкой газеты «Локаль Анцейгер», в которой, как известно, имеется самый обширный отдел объявлений. С хитрой усмешкой Житков пододвинул мне газету через стол.
— Прочтите, Тамара Владимировна, объявление, вон то, что отмечено красным карандашом.
Я прочла:
Junger Auslander (Akademiker) sucht Bekkanntscaft mit jungem deutschen Madel zwecks Erlernung der deutschen Sprache*).
Я вопросительно взглянула на Житкова.
Он самодовольно засмеялся.
— Академикер — это я. И представьте
*) Молодой иностранец (с высшим образованием) ищет знакомства с молодой немецкой девушкой с целью изучения немецкого языка.
-153-
себе, Тамара Владимировна, сколько писем получил! Целую уйму. Вот теперь выберу себе немочку — тогда в два счета научусь болтать по-немецки.
— А вы не боитесь, что в ячейке узнают?
— Ну, как они могут узнать, вы же меня не выдадите... А другим я не скажу.
В его тоне прозвучала угроза: попробуй, мол, выдать...
Через несколько дней он действительно нашел какую-то немочку, Лизхен, которая была, по его словам, красавицей и которая даже согласилась ехать с ним туда, куда его пошлют в санаторий.
— Но, ведь если у вас туберкулез, вы должны быть особенно осторожным. Еще заразите молодую девушку. Подумайте, какой опасности вы ее подвергаете.
Житков цинично усмехнулся.
— Ну что ж, заражу, туда ей и дорога.
Я возмутилась.
— Послушайте, Георгий Порфирьевич, ведь если у вас нет человеческой этики, то должна же быть хоть какая-то партийная...
Житков удивился.
— Этика? Какая такая этика?
— Бросьте притворяться, ведь вы в университете учились, не может быть, чтобы вы не знали, что такое этика.
Житков встал и подошел к моему стулу:
— Знаете что, Тамара Владимировна, не будем здесь, в стране догнивающего капитализма, говорить об этике, да еще о партийной. Чtм больше мы внесем в такую страну разло-
