ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ
Я читала, и глаза мои под конец уже ничего не видели от слез. Что же делать с этим письмом? Оставить у себя в столе? — Так ведь ГПУ почти каждую неделю производит поголовный обыск во всех помещениях и столах торгпредских служащих. Для этой цели мобилизуются поочередно чекисты и особо надежные коммунисты, несущие в данный день дежурства по торгпредству, и обходят поздно вечером все комнаты. Когда утром приходишь после такого обхода на службу — то на столах и в( столах находишь все не на том месте, куда клал. Вынести письмо из здания торгпредства и постараться, чтобы оно действительно дошло по назначению? — Да, пожалуй, это будет самое лучшее. Но вдруг завтра кто-нибудь хватится этого письма? Вдруг — это западня, очередная чекистская провокация?
Несчастный подсоветский человек! Он
-115-
никогда не может быть самим собой, он всегда боится предательства и провокации. За ним следят сотни глаз, а если иногда эта слежка каким-то образом ослабевает, ему самому все же чудится, что она есть…
В коридоре раздались шаги у самой моей двери. Я похолодела: войдут, захватят письмо, потом наведут в Ростове справки, могут узнать автора, тогда ведь ему грозит неминуемый расстрел. Удивительно, как вообще это письмо проскользнуло мимо советской цензуры… Лихорадочно скомкала я письмо и сунула в свою сумочку.
Вошел Андерс и подошел вплотную к моему столу.
— Товарищ Солоневич, не можете ли вы мне сказать, кто у нас теперь ведает закупкой оптических приборов? Ведь Пурица, кажется, перевели в Гамбург?
У меня отлегло от сердца. Ему нужна только справка.
А вечером, выйдя изторгпредства, я зашла в ближайшее почтовое отделение, отыскала в телефонной книге адрес центрального совета германских профсоюзов, вложила ростовское письмо в другой конверт, приложила маленькую записочку — вскрыто по ошибке, попало не по адресу — и отправила по назначению. Я думаю, что на это письмо тогда никто не обратил внимания, так как, хотя в то время в Германии еще и не было «Народного Фронта» наподобие теперешнего французского, но была все же «симпатия» социал-демократов к «авангарду мирового пролета-
-116-
риата», хотя этот «авангард» и пакостил «социал-соглашателям» чем и как мог. Но в тот вечер у меня было хоть маленькое удовлетворение: письмо дошло по назначению, смелые люди из Ростова могут спать спокойно. И еще сознание, что я выполнила хоть какой-то маленький долг.
КАК ЕЗДЯТ В ОТПУСК
Месяц за месяцем пробежали почти полтора года, и мне полагался, как говорят в СССР, «декретный» отпуск. Я могла провести его, подобно другим торгпредским служащим, либо на германском курорте, либо поехать с экскурсией в Италию или Францию, словом — посмотреть мир. Но муж мой оставался все это время в одиночестве, да еще в Советской России, что по существу не много веселее, чем тюремное заключение. Мы с Юрчиком долго решали, как нам быть, и пришли к заключению, что для того, чтобы отец поменьше оставался один, мы поедем в Салтыковку в две смены. Сперва я, а потом Юра.
Отпуск в СССР! Для каждого советского служащего добровольная поездка в советский рай представляется чем-то неприятным, тревожным и опасным, независимо от того, что их ожидает там близкий сердцу человек. Этот отъезд сопряжен с большими хлопотами, беспокойством и бесчисленными приготовлениями.
-117-
Как я уже писала раньше, в СССР непрерывно царит товарный голод. Каждый командированный заграницу считает себя уже потому счастливым, что он может одеться сам и привезти своим близким в подарок хотя бы самое необходимое, чего в СССР не достать. Но тут перед ним встает преграда в виде пресловутой нормы. Есть два стандартных списка — один поменьше, другой побольше, причем едущий только в отпуск может взять с собой «малую норму». Вот тут-то и начинается трагедия. Ибо никто из едущих в СССР в отпуск не знает — вернется ли он снова на место своей службы или его оставят в России безо всякого предупреждения.
Это, между прочим, одна из своеобразных черт советской системы: совершенно не считаться с интересами отдельного индивидуума — более того — всячески им пренебрегать. Упрощая, можно было бы подумать, что советская власть старается сделать своим подданным все на зло! Ибо, кажется, так просто было бы предупредить назначенного к откомандированию служащего за месяц, дать ему возможность собраться, купить все необходимое, поносить новую одежду (так как через границу можно везти только подержанные вещи) и потом дать ему спокойно уехать. Но это означало бы действовать согласно здравому смыслу. У большевиков же все шиворот-навыворот. И поэтому едущий в отпуск в Россию должен готовиться к самому худшему. Должен накупить вещей, как если бы он уезжал навсегда, поносить их и перестирать,
-118-
уложить их, как полагается, и, уезжая, поручить квартирной хозяйке, чтобы она, в случае его невозвращения, отправила их в СССР, проделав предварительно все необходимые формальности в торгпредстве.
Это и многое другое и является причиной того, что торгпредский служащий по мере своих сил старается домой в отпуск не ездить и делает это лишь в самых исключительных случаях. Мой случай и был исключительным. Как-никак семья наша была разделена на две части, и время от времени нужно было ее соединять.
По мере того, как в СССР проводилась коллективизация и создавался голод, стали уменьшаться экспортные контингенты. Уже не стало жирных гусей, которые еще в 1927 году продавались по дешевке в крупных берлинских магазинах Тица, не стало сибирского масла и прочего. Стало меньше и валюты. Тогда советская власть взялась за ум и постановила: все советские служащие заграницей обязаны проводить отпуск в СССР. Ибо таким образом сберегается известная часть валюты, которая раньше разбазаривалась по французским и итальянским ривьерам. Кроме того, не так «разлагаются» служащие. Окунаясь ежегодно в родную советскую грязь, бестолочь и голодуху, они не столь заметно европеизируются и не так брезгливо морщат нос, когда им приходится возвращаться в СССР навсегда. Распоряжение о проведении отпусков в СССР пришло, однако, лишь в 1930 году, а мой пер-
-119-
вый отпуск в 1929 году я провела в России совершенно добровольно.
Приезжая в Москву, отпускник обязан немедленно явиться в Наркомвнешторг и сдать там свой заграничный паспорт. Тем самым он автоматически превращается в ничто и попадает в лапы всемогущего ГПУ. Весь отпуск, таким образом, пронизывает сплошное ожидание довольно неприятного свойства: разрешит ли ГПУ выехать обратно? Только за три дня до отъезда заграницу служащий получает свой заграничный паспорт и визу.
За те три с четвертью года, которые я проработала в берлинском торгпредстве, было не менее тридцати случаев, когда служащий, уехав в отпуск или командировку, больше не возвращался в Берлин. Чаще всего тот или иной инженер или вообще специалист вызывался в Москву по, якобы, срочному делу, а затем не получал визы обратно.
Стенографистка Р. уехала в отпуск к мужу, оставив в частном Kinderheim своего двухлетнего ребенка. Прошел месяц, потом еще месяц — ее все нет. Сотрудницы ее стали беспокоиться — что же с ней? Организовали дежурства посещения ребенка в Heim’е.
Наконец, пронесся слух, что она оставлена в Москве и прислала письмо месткому с просьбой похлопотать о том, чтобы она могла вернуться в Берлин только на три дня — взять ребенка и собрать вещи. Местком канителил недели две и, несмотря на умоляющие письма и телеграммы матери, ответил отказом. Он ничего не может сделать, а денег на дальнейшее
-120-
содержание ребенка у него нет. На беду ребенок как раз заболел корью. Мать в Москве сходила с ума от беспокойства. Мы — служащие — устроили между собою сбор средств и уплатили за содержание и лечение ребенка, а затем нашли одного инженера, отправлявшегося в Москву, который согласился доставить ребенка матери.
Другой случай кончился совсем трагично. В течение ряда лет в торгпредстве работал старший бухгалтер В. Это был один из тех добросовестных служак, которые сидят за своим гроссбухом, политикой не занимаются и уверены, что их поэтому никто тронуть не может. Последние два года он был заместителем заведующего Финансовым отделом торгпредства, оказал большие услуги по составлению годового отчета и вообще имел репутацию скромного и трудолюбивого человека. Жена его — красивая седая женщина— тоже работала, а две дочери учились в немецких школах.
Подобно Никитину, ему удалось продержаться в торгпредстве дольше других, причем он ни разу не ездил в отпуск в СССР. Правда, и отпуска-то он несколько последних лет совсем не получал — ему за это выплачивали денежную компенсацию. Это часто делается с хорошими, трудно заменимыми работниками.
И вот, приходит он однажды к нам, в бюро информации.
— Здравствуйте, Тамара Владимировна, хочу вас сегодня и я, наконец, потревожить.
— А что, неужели откомандировывают?
-121-
— Нет, только в отпуск еду. Уговорили, знаете ли. Товарищи из Дерулуфта предлагают бесплатный проезд туда и обратно на аэроплане. Ну как тут не соблазниться.
— Да уж, действительно, просто можно вам позавидовать.
— Хочу вот узнать, сколько чего мне с собой можно брать?
Умудренная горьким опытом, я сказала:
— Знаете, что я вам посоветую. Купите себе все новое, вдруг вас там оставят; а тогда жене вашей здесь ведь трудно будет все для вас заказывать, да и не пропустят тогда новых вещей.
— Нет, что вы, Тамара Владимировна, у меня баланс на носу, здесь меня некем сейчас заменить. Не оставят.
Он обладал врожденным оптимизмом, а кроме того, был все эти годы слишком погружен в свою работу и многого не замечал из того, что вокруг него делалось. В теперешней России, хоть и редко, но все же еще попадаются такие типы.
— Ну, как хотите, а только береженого и Бог бережет.
Взяв список «малой нормы», он вышел, крепко пожав мне руку.
Прошел месяц. В суете повседневной работы я совершенно забыла о нем. Но как ни стараются большевики обделывать некоторые свои делишки в тайне, слухи о них просачиваются какими-то совершенно непонятными путями.
— А вы слышали, бухгалтер не вернулся.
-122-
— А вы знаете, его жена плачет целыми днями.
— Говорят, что его арестовали и держат на Лубянке.
— В. больше не вернется, и жена немедленно вызывается в Москву.
Все эти слухи долетели, наконец, и до меня. Я вспомнила наш последний разговор и подумала: при большевиках нельзя, грешно быть оптимистом. Надо всегда предполагать самое худшее.
