ТРИ ГОДА В БЕРЛИНСКОМ ТОРГПРЕДСТВЕ
Антонов имел сожительницей какую-то полу-польскую, полу-немецкую еврейку, которая вела, по-видимому, очень важную работу в германской компартии. Думаю — важную, потому что, по его рассказам, его жена по вечерам — вечно на собраниях. Маленького роста, грузная, несмотря на свою молодость, вечно растрепанная и неряшливая — она раза три в день прибегала в нашу комнату и о чем-то шепталась с Антоновым.
Как-то летом Антонов пришел в понедель-
-84-
ник на работу в особенно приподнятом настроении. Я видела, что его так и подмывает мне что-то рассказать. Зная, однако, что чекисты любопытства не любят, я молча принялась за свою корреспонденцию.
— Тамара Владимировна, угадайте, где я провел субботу и воскресенье?
— Ну, как же я могу угадать? За городом где-нибудь?
— Что за городом — это верно, а вот где именно?
— В каком-нибудь лагере?
— Почти угадали. Ну, так и быть, скажу.
Тут он встал, обошел вокруг стола и нагнулся к моему уху:
— В лагере Nacktkultur.
Я недоумевающе подняла на него глаза.
Правду сказать, до тех пор я не имела никакого представления о том, что такое Nacktkultur.
Антонов покатился со смеху, видя мое недоумение.
— Правда, интересно? Знаете — все ходят голышом. Буквально все — старые, молодые, дети. И как это ни странно, сперва мне было ужасно стыдно, я просто глаз не решался поднять. А потом, через несколько часов, так привыкаешь, что даже не замечаешь. Знаете, там целый городок устроен из палаток. Это к югу от Берлина, за Штралау-Руммельсбург. Там кругом леса, и среди них поляна, вот на этой поляне и расположен этот лагерь. Все больше рабочие с целыми семействами. Очень интересно.
— А ваша жена тоже была?
-85-
— Ну, а как же? Разумеется, Под вечер танцы устроили, надо было видеть. Вот будут в Москве хохотать ребята, когда я приеду и расскажу. Надо бы и у нас в СССР такое завести.
В этот день Антонов почти не сидел в комнате. Накткультур не давала ему покоя, и он бегал от товарища к товарищу и по секрету сообщал им о пережитом им удовольствии. Вообще Антонов никогда фактически не работал, как, впрочем, очень и очень многие коммунисты, командированные заграницу. Утром он прочитывал «Правду», затем делал вид, что разбирается в каком-то немецком экономическом журнале, а затем большую часть дня проводил в беготне по зданию торгпредства.
Осенью его откомандировали. С ним уехала и его жена. Думаю, что она в Москве работает по коминтерновской линии, так как, зайдя как-то по делу в 4-й Дом Союзов, я увидела ее фамилию на доске обитателей этого дома. А получить в те времена комнату в Доме Союзов могли только самые ответственные коммунисты. Звали ее Дейч.
После его отъезда я вздохнула немного свободнее. Работа у меня была очень напряженная, а тут еще сознание, что за каждым твоим словом следят. Все это было крайне неприятно. Но через два дня ко мне посадили... самого Радвани, помощника Ленгиеля. Теперь уже надо было держать ухо еще более востро, так как Радвани знал в совершенстве немецкий, самоучкой выучил русский, и скрыть от него что-либо было очень трудно.
-86-
Между тем, за полгода работы в бюро справок у меня накопился некоторый таможенный опыт, и я могла уже давать полезные советы посетителям. Полезные, разумеется, не советской власти, а наоборот. Особенно мне бывало жалко наших русских людей, иногда беспартийных специалистов, которые после четырех-пятимесячного пребывания в Америке или в Германии, возвращались в СССР. Норма того, что они могли провезти с собой в Москву, была так безобразно мала, а деньги уже были истрачены, кроме того, хотелось провезти какие-нибудь подарки детям или родным. Вообще норма провоза вещей была двух категорий: до года и больше года. Тот, кто провел заграницей меньше года, мог провезти, например, три смены белья, одну пару обуви, не мог провезти никакого постельного белья и уже ни в коем случае ни граммофона, ни велосипеда, ни радиоаппарата. Тем же, кто прожил заграницей больше года, разрешалось провезти не только это, но и обстановку для трех комнат и многое другое. И вот приходит какой-нибудь такой затрушенный русский инженер — пробыл заграницей около десяти месяцев, накупил всякой всячины, а провезти, оказывается, не может.
Я помогала в таких случаях беспартийным русским людям, как могла. Коммунистам же давала чисто формальные ответы. Но это все было возможно при Антонове, который то и дело выбегал из комнаты. Радвани же — другое дело. Это был въедливый, дотошный и медлительный человек. Целыми днями сидел он напротив меня, углубленный в свои бумаги,
-87-
но когда я говорила с кем-нибудь из посетителей, я, не видя, чувствовала на себе его тяжелый, испытующий взгляд. Так прошла вся зима.
О НЕВОЗВРАЩЕНЦАХ И О ТЕКУЧЕСТИ КАДРОВ
— Тамара Владимировна, вы слышали, Гольдберг, из Лесного отдела, отказался вернуться в СССР? В Отделе Кадров полное смятение. Посылали к нему курьера с просьбой зайти в торгпредство и дать объяснения, однако, он отказался наотрез.
И маленькие глазки моей собеседницы — машинистки Экспортхлеба — возбужденно округляются.
— Подумайте только, получил вчера распоряжение в трехдневный срок вернуться в Москву и вчера же прислал вечером письмо Иоффе, что, мол, заставить меня возвращаться вы не можете, а я желаю остаться в Германии. Все в Отделе Кадров волнуются, бегают, говорят — будут требовать от германского правительства, чтобы оно Гольдберга выдало.
— А кто вам это сказал, Зинаида Васильевна?
— Мне Тася рассказала, по величайшему секрету.
Тася — единственная беспартийная машинистка, работающая в Отделе Кадров, большая
-88-
приятельница Зинаиды Васильевны. Через нее удавалось иногда узнавать весьма важные новости, например, о предстоящей чистке или о тех или иных мероприятиях этого крайне несимпатичного для всех торгпредских служащих отдела. Тася, конечно, была в жизни очень осторожной — кого не научит советский режим? — но с Зинаидой Васильевной она была связана узами давнишней школьной дружбы и ей поверяла все. Зинаида же Васильевна, в свою очередь, доверяла мне. Она знала, что я никому ничего не скажу, так как, когда нужно, умею держать язык за зубами.
— А потом, знаете машинистку Отдела Силовых Установок Л-скую?
— Конечно, знаю, я с ней две недели в одной комнате работала. К ней еще дочка недавно из Москвы приехала.
— Вот-вот, так эта дочка познакомилась несколько недель тому назад в поезде — они ездили осматривать Потсдам — с каким-то англичанином. Он возьми да влюбись. Стали встречаться, а теперь он сделал ей предложение, и она выходит за него замуж. Матери предложили ехать с ними на Ривьеру, где у англичанина вилла. Подумайте, Тамара Владимировна, какое счастье привалило!
— Действительно, повезло. Ведь она и не очень красивая.
— Да, но чрезвычайно серьезная и умная девушка. Англичанин в нее именно из-за этого ума и влюбился. Но дело не в том. Слушайте — это интересно. Значит, мать пишет в Отдел Кадров, что в виду замужества дочери, она ли-
-89-
шена возможности дальше оставаться на службе в торгпредстве и уезжает из Германии. А Отдел Кадров ей отвечает: вас сюда из Москвы советское правительство командировало — значит, только оно и может вам разрешить оставаться заграницей. А посему извольте сложить ваши чемоданы и отправиться обратно в Москву. Ваша дочь тоже должна была бы раньше испросить разрешения на выход замуж за иностранца, но тут уж мы ничего не можем поделать, она не наша служащая. А вы — другое дело. Если откажетесь вернуться — будем рассматривать вас, как злостную невозвращенку, советский паспорт у вас будет отобран, и имущество ваше, оставшееся в СССР, будет конфисковано.
— Неужели Иоффе решилась дать ей в руки такой письменный документ?
— Ну, что вы, нет! Послали к ней на квартиру жену Антонова с устным предложением.
— И что же Л-ская ответила?
— Сказала, что ехать в Москву ей незачем, так как там у нее родных никого нет, и что она не нуждается в советском паспорте. Зять выхлопочет ей нансеновский. Иоффе рвет и мечет, но сделать ничего не может.
*
* *
Для того, чтобы понять ту эпидемию невозвращенчества, которая охватила советские представительства заграницей в 1929 году, надо прежде всего представить себе положение
-90-
торгпредского служащего. Если в СССР все чувствуют себя на службе неуверенно и никогда не знают, не уволят ли их завтра, то там такое увольнение не очень страшно, так как для более или менее культурного человека работа всегда найдется. Другое дело заграницей. Здесь условия жизни настолько приятнее, чем в Советской России, а зарплата настолько выше, что каждый трепещет за свою работу, за каждый лишний день, который он может провести «за рубежом».
Между тем, советское правительство зорко следит за своими служащими: имеется целая широко раскиданная сеть шпионов, которые информируют и комячейку, и — в особо важных случаях — резидента ГПУ о том, не «разложился» ли такой-то... Этот похабный, употребляющийся обычно в отношении трупов термин — «разложился» играет колоссальную роль в жизни торгпредства. Увидят какого-нибудь торгпредского служащего в ночном кабаре сомнительного реноме — «разложился», наденет какая-нибудь машинисточка нечто более или менее кокетливое и отходящее от нормы — «разложилась», решится, наконец, после долгой борьбы с самим собой и после мучительного откладывания денег, какой-нибудь техник или инженер купить мотоциклетку — смотрите, смотрите — он «разложился»... И надо сказать правду, ничего так не боятся торгпредские служащие, как этого похабного словечка. Ибо, не дай Бог, дойдет оно до ушей какого-нибудь зловредного коммуниста (бывают среди них и не зловредные, но как редкое исключение) —
-91-
и конец блаженству. Откомандируют в два счета, и пикнуть не дадут. А там, едва вы успеете проехать под аркой «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», как не исключена возможность, что к вам подойдет некто и скажет: гражданин (или гражданка), следуйте за мной.
