ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Но ведь мы не видим никогда в действительности материи без силы, в ней присутствующей, хотя бы в сокровенном виде, а однако признаем, что они не одно и то же. Пусть они будут две стороны одного и того же, но поскольку они две стороны, постольку каждая — нечто в себе. Народности без какого-нибудь просвещения мы не знаем. Народ нам всегда является как «естество» в природе, т. е. живая материя или жизнь в материальной оболочке. Он есть некая коллективная индивидуальность (душевная, но не духовная), которая уже восприняла ту или иную, хотя бы и минимальную культуру. Но индивидуальность народа есть нечто весьма действительное само в себе, а не продукт лишь того или иного просвещения. Если мы и говорим, как последователи православно-русского направления, что истинно русский — непременно православный, то мы же, однако, не скажем, что ничего русского не ос­танется в том или в тех, кто обратится в католика, лютеранина или мусульманина. Поляки вовсе не заурядные католики и, однако, очень отличны от испанцев и еще более от своих ближайших соседей и столь близких по происхождению — чехов. Потурчившиеся боснийцы не сделались турками и даже очень враждебно относятся к самим туркам, которых, по какому-то славянскому влечению к безусловному, обвиняют в недостаточной мусульманской истовости.[229]

Держась библейского предания о единстве рода человеческого, не потому только что оно библейское, а потому еще, что оно наиболее простое, а истина всегда проста,[230] мы придем к заключению, что первоначальные семейства, как и теперешние, искони имели свои душевно-плотские, физические особенности и облики; и, вероятно, в молодости человеческого рода, когда в наименьшем количестве людей заключалось в запасе все разнообразие всего будущего человечества — особенно сильна была индивидуальность отдельного человека, а также и семей, которым суждено было и впредь не утратить ее при своем обращении в племена и народы. Очень вероятно, что преизбыток («жизни некий преизбыток», по выражению Тютчева) производительной силы был так велик в первобытном человечестве, что с самого начала его земного существования явилось на свете множество гораздо более типичных во всех отношениях людей, чем те которые рождаются теперь, когда человечество уже вошло в определенные, многочисленные русла племен и народов, лишенных способности рождать разнообразные типы, но взамен получивших способность и назначение производить более утонченные, совершенные типы, каждый в своем роде.[231] Исконные разновидности соответствовали, несомненно, и душевной разнокачественности, подчеркнутой Библией в лице Каина, Хама (черного) и других [представителей, живших] до родоначальников колен Израилевых, характеристику которых дает умирающий Иаков. До сих пор мы видим, что семейная типичность очень устойчиво сохраняется даже и в психическом отношении, и особенно в семьях, склонных к обособлению. Отсюда особый тип замкнутых аристократий и, еще более, царственных родов, кончающих, почти всегда, вырождением. Слишком долго сохранившая свою обособленность аристократия замирает в бездарности, а слишком долго царствовавшие роды обращаются в Бурбонов или в таких властителей, как мелкие немецкие государи, склонившие главы перед сравнительно еще светским родом Гогенцолернов.

Первое последствие обособления народов выразилось в языке (предание о вавилонской башне), происхождение которого представляется в двух видах: либо в начале человечество довольствовалось теми намеками на мысль, которые выражаются так называемыми корнями и живой образец которого — состояние языка, бывшего в начале будто бы всеобщим, являет язык китайский и его разновидности; либо, наоборот, избыточествующая мощь (l’exuberancememe, по выражению Ренана) первых людей выражалась с самого начала таким богатством в выражении мысли во всех ее оттенках, что из этого неисчерпаемого сокровища обособляющиеся народы могли избирать себе каждый то, что более соответствовало вкусу каждого, как и теперь можно заметить, что не только отдельные ветви одного племени берут себе для употребления из многих выражений, свойственных им всем,[232] одно или несколько наиболее нравящихся, но и то же самое заметно в словесном обиходе отдельных лиц, имеющих каждый, более или менее, свой излюбленный подбор выражений. В языке выражается миросозерцание и самая суть народного духа. Можно сказать, что язык и народ тождественны, и древний славянин, отожествлявший эти два понятия, показывал тем, как глубоко он понимал настоящее значение народности в ее сути. Все другие народы арийской расы определяли народность чисто материальными приметами (греч. эднос; лат. populas, gens; фр. peuple; англ. people, nation; нем. volk), одни только славяне разделили народы по духу, выражаемому языком: себя они назвали людьми словесными, а соседей немыми.[233] Все же народы по-славянски назывались «языки»; и это название, после принятия христианства, перешло на всех нехристиан. Таковые же образовали на основании духовного единства, в представлении наших предков, один народ в духе, которому противополагались все остальные народы, — языки — «язычники».

Как все в мире, основное начало народности и связанный с ним язык подлежали закону развития, и народ на его первичной степени отличен от народа, достигшего высшей степени своего развития. То же мы видим и в отдельных личностях: ребенок, юноша, зрелый человек и старец — не одно; но сквозь все эти степени превращения — личность остается себе верной до такой степени, что, например, Шопенгауэр утверждает, что человек никогда не может изменить своего начального, основного характера. Как народ, так и язык, его выражающий и поддерживающий его в его неизменности. Но хотя язык и есть друг народности и залог ее неизменности, однако он не может почитаться абсолютно тождественным с ней. У сложившегося народа утрата языка не влечет совершенной утраты народности, и мы видим, например, что онемечившиеся славяне (простонародье), составляющие основу населения большей части Германии, не многим отличны от их соседей, сохранивших свой язык и народную обособленность. Есть даже в Пруссии и Саксонии местности, где до сих пор народ говорит по-славянски и где его славянский дух уже еле уловим, точно так же, как и в Северной Италии. Наоборот — совершенно не имеющие уже народного языка евреи, нисколько не утратили своей народной закваски и остаются себе верными, несмотря на то что в разных частях света говорят на многоразличных языках. Поэтому навязывание чужого языка уже сложившемуся народу не дает значительных результатов само по себе, если оно не сопровождается другими условиями, способствующими прививке чужой культуры. Это ясно видно хотя бы за примере англичан и ирландцев, усвоивших английский язык, давших ему даже выдающихся писателей, но не сблизившихся ни в чем с англичанами (стоит вспомнить Мура, воспевавшего ирландское прошлое на языке утеснителей Ирландии). Пока язык служит выражением создавшего его духа, до тех пор он не отделим от народности и служит ее верным выразителем. Если добиваться возможно точного обоснования сущности народных индивидуальностей, то, конечно, надо искать в сравнительном языкознании, но не в узко-грамматическом отношении, а в отношении извлечения из духа языков понимания народной души.[234] Такую задачу некогда предначертали себе издатели несколько лет просуществовавшего ученого немецкого издания, озаглавленного «Журнал для науки о языке и народной психологии» (ZeitschriftfuerVoelker-PsychologieundSprachwissenschaft. LazarusundSteinthal). Но они не достигли намеченной ими задачи потому, что не вполне уяснили себе своей программы; да и, кроме того, она едва ли достижима, во-первых, по ее громадности, и особенно потому, что слишком нелегко определить, какую стадию развития языка следует принять за основную. Просветительный элемент уже воздействовал на языки в самую раннюю нам доступную эпоху их развития, и потому мы и через языки не можем добраться до той древности, в которой надо полагать зарождение отдельных ветвей человечества, давших позднейшим народам их индивидуальность. Восприятие народом того или другого просветительного начала влияет на народность в самых его начинаниях, однако нельзя смешивать прирожденной народной типичности с его же культурным типом, потому что последний есть уже результат почти всегда посторонних воздействий.

Отделяя таким образом просвещение от самой первоначальной, докультурной, народности, необходимо остановиться на более точном определении этих двух понятий. Откуда могло взяться первоначальное просвещение, если оно не есть произведение самого народного духа? Не сходятся ли они в какой-нибудь исходной точке, лежащей за пределами истории?

Просвещение, хотя бы оно и дошло в конце своего развития до совершенного атеизма, есть все-таки продукт веры и всегда держится на ней, пока оно живо и действенно. Не верующий в Бога вовсе не то же, что верующий, что Бога нет. Первый — пассивный тип, не способный создать что-либо, а только вносящий в свой обиход, а равно и в обиход своей среды, разлагающее начало индифферентизма. В сущности, большинство неверующих относятся к этому пассивному виду и к такому же относятся и те, которые исповедуют веру лишь на словах. Между ними не всегда легко найти настоящую разграничительную линию. Но и те и другие никогда не могут ничего создать. Создает лишь вера, но она же никогда и не мирится с произведениями веры отрицаемой, враждебной. Вера может быть отрицательная, хотя, конечно, «вера» по существу — положительная; но как крайняя степень отрицания может явиться и «вера отрицательная», и таковую мир зрит впервые, вполне проявленной, в настоящее время. Эта новая вера, столь же не доказуемая, как и всякая вера, отличается от простого неверия тем, что она безусловно нетерпима ко всему, что в обиходе истекает из отрицаемой веры, тогда как простое неверие весьма легко уживается с прежним строем и охотно пользуется его удобными или приятными произведениями или установлениями, предоставляя этому, не им созданному строю, разваливаться постепенно, даже не думая, чем его заменить.