МИСТИКА, ИДЕАЛЫ И ПОЭЗИЯ РУССКОГО САМОДЕРЖАВИЯ

Поэзия и монархизм. — Русское искусство и самодержа­вие. — «Жизнь за Царя» Глинки. — Музыка П. И. Чай­ковского. — Русское самодержавие и русская художествен­ная литература. — Поэтические моменты в истории царской власти. — Грандиозность ее целей и деяний. — Поэтические воззрения народа на русское самодержавие.

Граф А. К. Толстой в одном из писем к жене, говоря о сво­их политических убеждениях, заметил, что он поэт и потому не может не быть монархистом.

Всеобщая история литературы свидетельствует, что поэ­ты всех времен и народов могли бы сказать о себе то же самое, ибо их любимыми героями были цари и царицы, а любимыми сюжетами — воспроизведения подвигов, успехов и несчастий монархов. Чем объясняется такое тяготение поэтов к носите­лям монархических начал? Тем, что эти начала исполнены поэзии. Эта поэзия чувствовалась и сознавалась и нашими ли­риками, и нашими политическими мыслителями. С особенной ясностью о ней говорили Гоголь и Белинский.

Изучать русский монархизм, оставляя в стороне русскую лирическую поэзию и вообще русскую поэзию, значило бы лишать себя возможности понять русское самодержавие и то влияние, которое он оказывает на умы и сердца. Иной стих Пушкина или Жуковского объясняет цель и сущность русско­го самодержавия гораздо лучше, чем может объяснить ученый трактат. Проявление русского монархизма в нашей художе­ственной литературе могло бы быть предметом интересного и поучительного сочинения.

Русское самодержавие вдохновляло не только поэтов, но и композиторов. Достаточно указать на «Жизнь за Царя» Глинки; достаточно напомнить, что наша первая националь­ная опера воспела мученический подвиг Сусанина и истол­ковала звуками тот душевный процесс, который приводит людей такого типа, как Сусанин, к решимости жертвовать собою за Веру, Царя и Отечество. Глинка не случайно оста­новился на сюжете, подсказанном ему Жуковским и обрабо­танном бароном Розеном, а потому, что этот сюжет находил отклик в душе гениального композитора. Этот сюжет всегда будет вдохновлять русских поэтов, композиторов, живопис­цев и скульпторов. Заметим, кстати, что он вдохновлял и Ры­леева. Много говорили по поводу того, что либретто «Жизнь за Царя» было написано обрусевшим немцем. Но обрусевший немец был лишь орудием Жуковского и Глинки. Он разрабо­тал тему, предложенную ему Глинкою и Жуковским, и руко­водился их указаниями. Вот почему либреттист не помешал да и не мог помешать Глинке осуществить свои новаторские замыслы. Подробный разбор «Жизни за Царя» не только с музыкальной, но и с политической точки зрения, — дело будущего. Он выяснил бы лучше отвлеченных рассуждений поэзию русского монархизма как государственного строя и душевного настроения, делающего из русских людей — героев, возвышающего их до подвигов самоотречения, не уступающих высшим проявлениям античной доблести.

Делались попытки развенчать память Сусанина. Бес­пристрастная история не может отвергнуть его подвига. Он подтверждается не одними преданиями, но и грамотою Царя Михаила Феодоровича. Скептицизм Костомарова не нахо­дит оправдания ни в критике источников русской истории XVIIвека, ни в соображениях, касающихся русского быта и русской народной души. Сусанин был один, но люди его типа всегда бывали и будут на Руси. Погибая, Сусанин знал, что он жертвует собою для спасения жизни Царя Михаила Феодоро­вича, но капитан Миронов и Иван Игнатьевич, из «Капитан­ской дочки» Пушкина, без всяких колебаний обрекали себя на смерть — единственно для того, чтобы сохранить верность Императрице Екатерине II, верность долгу и присяге. Извест­но, что подвиг капитана Миронова и кривого поручика не был вымышлен Пушкиным: Пушкин узнал о нем из архивов. Луч­ший русский роман и первая национальная опера вполне под­тверждают слова Белинского, что «повиновение царской вла­сти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность».

Одним из ярких подтверждений этой истины служит и кантата, исполнявшаяся на парадном обеде, в день венчания на царство Е. И. В. Государя Императора Александра Алек­сандровича — «Москва». Эта чудная кантата, написанная А. Н. Майковым и положенная на музыку П. И. Чайковским, составляет один из крупных памятников проявления русского монархизма в искусстве. «Москва» может быть названа одним из самых законченных и вдохновенных произведений Майко­ва. В лице Чайковского она нашла композитора, достойного увековечения памяти важного исторического дня. Чайковский обладал всеми данными, чтобы справиться с выпавшею на его долю задачею. У него был не только крупный творческий дар, у него было и истинно русское отношение к самодержавию. В коронационной кантате он воспел московских царей; в сим­фонической картине, предшествующей последнему акту «Ма­зепы», — Полтавский бой, а следовательно — и самодержавие Петра Великого; в конце сцены бала в «Пиковой даме» — при­бытие Императрицы Екатерины II, а в «Тысяча восемьсот две­надцатом году» — борьбу России с иноземными завоевателя­ми, или, другими словами, самодержавие Александра I.

Можно составить целую книгу из стихотворений рус­ских поэтов, воспевавших русское самодержавие. В этом сборнике были бы напечатаны стихотворения Пушкина, Жу­ковского, Лермонтова, Майкова, Тютчева, Мея, гр. А. К. Тол­стого, — словом, всех гениальных, крупных и выдающихся русских поэтов. Русское самодержавие вдохновляло и таких поэтов, которые не считаются монархистами. Рылеев написал в день рождения Великого Князя Александра Николаевича (впоследствие Александра II) оду, напоминающую знаменитое послание Жуковского «К Великой Княгине Александре Феодо­ровне» (по случаю рождения Великого Князя Александра Ни­колаевича в Москве). Некрасов, в поэме «Русские женщины», с благоговением говорит об Императоре Николае Iи об его пись­ме к графине Волконской, укрепившем ее решимость ехать в Сибирь за мужем-декабристом. То, что было сейчас сказано о Рылееве и Некрасове, можно сказать и о некоторых из наших поэтов-прозаиков, причисляемых обыкновенно «к крайней левой» нашей художественной литературы. В романах и по­вестях графа Л. Н. Толстого можно найти обильный материал для изучения русского монархизма как чувства и настроения. Его можно найти и у В. Гаршина. Вспомним царский смотр войскам из «Записок рядового Иванова». Картины этого смо­тра и все, что говорит о нем рядовой Иванов, имеют автобио­графическое значение и представляют поэтому весь интерес мемуаров, как один из документов «человеческой жизни» и — вместе с тем — как один из документов русской жизни.

Но может ли быть поэзия у той или другой формы прав­ления? Конечно, может. Кто не заучивал в детстве повество­ваний об античной доблести, порожденной республиканским строем Древней Греции и Древнего Рима? Русское самодер­жавие тоже исполнено поэзии. Это видно, между прочим, из истории, из нашей народной поэзии, из веками слагавшихся молений о Царе, из веками слагавшегося Чина Священного Коронования, из неотразимого впечатления, производимого на народ появлением Членов Династии.

История русского самодержавия изобилует поэтически­ми моментами всенародного ликования, всенародной благо­дарности монархам и полного единения народа с государями. Нужно ли перечислять такие моменты? Они всем известны.

Разве не был исполнен поэзии тот день, когда Владимир Святой принял крещение? Разве не был исполнен поэзии тот день, когда он крестил киевлян? А Куликовская битва? А свер­жение татарского ига? А взятие Казани? А присоединение Малороссии? А Полтавский бой? А радость Петра Великого и его сподвижников по случаю заключения Ништадтского мира? А день объявления Манифеста 19 февраля? Такими во­просами можно наполнить несколько страниц, ибо почти вся история России сводится к истории русских монархических начал. Если вычеркнуть из нее истории русских монархов и их биографии, она сделается неузнаваема, обмелеет до чрез­вычайности. Все, что сделала Россия, она сделала под руко­водством своих государей. Есть ли поэзия в истории России? Если она есть в истории России, она есть и в истории русского самодержавия, исполненной грандиозных идей и грандиозных замыслов, великих целей и великих дел. Что такое русское са­модержавие? Олицетворение, в образе одного человека, мате­риальной и нравственной мощи русского народа и созданного его пьтом и кровью его государства. Поэтому самодержавие, как движущее начало всей Империи, не может не иметь того поэтического оттенка, которым характеризуется все великое и священное для народов. В нашей народной поэзии ярко ска­залась непоколебимая преданность русского народа его са­модержавным монархам; одних из них он чтил больше, чем других, но он себя не считал их судьями, повиновался им, как Помазанникам Божиим.

В своих исторических песнях народ как бы отожествляет даже Иоанна IV с идеей самодержавия:

Зачиналась белокаменна Москва,

Зачинался в ней и Грозный Царь.

В одной из олонецких былин Грозный Царь говорит:

Есть чем царю мне похвастати:

Я вынес царенье из Царяграда;

Царскую порфиру на себя надел...

В других вариантах:

Повынес я порфиру царскую из Царяграда...

Царский костыль себе в руки взял,

И повыведу измену с каменной Москвы.

Рыбников

(Романович-Славатинский А. В.

Система русского государственного права. 3)

Народ инстинктивно понимал и понимает поэзию рус­ского самодержавия, что и засвидетельствовал в целом ряде песен о наших царях и императорах. Он давно опоэтизировал историю нашего самодержавия с такою глубиною понимания минувших судеб России, какой могут позавидовать весьма многие историки, обладающие несомненной эрудицией. Вот, например, приговор, произнесенный народом над Иоанном Грозным по случаю его смерти:Уж ты, батюшка, светел месяц;

Что ты светишь не по-старому,

Не по-старому, не по-прежнему:

Из-за облачка выкатаешься,

Черной тучей закрываешься?..

У нас было на святой Руси,

На святой Руси, в каменной Москве,

В каменной Москве, в золотом Кремле,

У Михайла у Архангела,

У Собора у Успенского, –

Ударили в большой колокол:

Раздался звон по всей матушке-сырой земле.

Съезжалися все князья, бояре,

Собиралися все люди ратные

Во Успенский Собор Богу молитися.

Во Соборе-то во Успенскиим,

Тут стоял нов кипарисов гроб,

Во гробу-то лежит православный царь,

Православный царь Иван Грозный Васильевич…

В головах у него стоит животворящий крест,

У креста лежит его царский венец,

Во ногах его вострый грозный меч:

Животворящему кресту всякий молится,

Золотому венцу всякий кланяется,

А на грозный меч взглянет — всяк ужбхнется.

Вокруг гроба горят свечи восковыя,

Перед гробом стоят все попы, архиереи:

Они служат, читают — память отпевают,

Отпевают память царю православному,

Царю грозному, Ивану Васильевичу.

Народ чтил и чтит память Иоанна Грозного, несмотря на его казни и опалы. Народ смотрит на покорителя Казани как на сурового, но мудрого монарха и инстинктивно понял его исто­рическое значение не хуже С. М. Соловьева.