Современная россия и идея народной монархии

Леонид Николаевич Афонский родился в 1959 году в Москве. работал в архиве МГУ. Публиковался в журналах "Новый мир", "Грани", в "Независимой газете". В нашем журнале напечатал статьи "Интеллигенция и государство" (1998, № 2), "О монархическом начале в русской истории" (1998, № 12), "Славянофилы: прозрения и ошибки" (1999, № 11), "Европейский опыт: мифы и реальность" (2000, № 8).

Сегодня наиболее духовно и интеллектуально развитая часть общества напряженно ищет те идеалы, которые могли бы стать основой для возрождения России. Многим подобной идеей в настоящее время кажется прагматический центризм. Однако, видимо, и на этом пути их ждет жестокое разочарование. Идеология центристского прагматизма, столь популярная в наше время, может превратиться в новую ловушку для нашей страны. Дело в том, что центризм, не представляя собою никакой новой идеологии, является эклектическим смешением различных сторон отвергнутых обществом радикальных идеологий в смягченном варианте. Подобные идеи, воспринятые умеренной социал-демократией Западной Европы, могли работать в европейских условиях на реформирование развитого буржуазного общества, существовавшего в этих странах, но они абсолютно неплодотворны как в постсоветской России с ее специфической экономикой и политикой, так и в России дореволюционной, основой жизни которой был не прагматический расчет, а непреходящие религиозные и государственно-патриотические ценности.

Главным противоречием последних двухсот лет существования Российской империи, начиная с Петра Великого, был разрыв между этими ценностями, исповедовавшимися большинством общества, и идеями послепетровской бюрократии, стремившейся до предела рационализировать и унифицировать жизнь русского народа. В реальности это приводило к чиновничьим уродствам, столь ярко описанным у Салтыкова-Щедрина. Просвещение, которое насаждалось, по выражению Ключевского, "насильственно, как картошка", создало болезненный слой так называемой русской интеллигенции, отличавшейся, по выражению Г. Федотова, "беспочвенностью своих идей и идейностью своих задач". Советская интеллигенция почти полностью унаследовала этот архетип своей дореволюционной предшественницы - старой интеллигенции. Крах гайдаровского экономического либерализма и ковалевских общегуманистических ценностей наряду с исчерпанием горбачевского демсоциализма привели к идейному вакууму внекоммунистической части общества. Попытки искусственно заполнить его натужным синтезом социал-демократических и государственно-патриотических идей, как это делают многие политики, типа В. Рыжкова и В. Лукина, и политологи, типа А. Миграняна и В. Сироткина, приводят лишь к курьезам, поскольку не дают той живой идейной основы, на которой должна создаваться любая здоровая и развивающаяся экономическая и политическая система. Поэтому лидеры политических объединений, пытающихся сделать серьезную заявку на свою роль в будущем страны, всячески стремятся нащупать подлинный национальный идеал, который не являлся бы просто повторением пройденного и в то же время вырастал бы из национальных традиций.

В этих условиях общинно-корпоративная идея, казалось бы, канувшая в небытие еще в эпоху разложения сословного общества после реформ Александра II и фактического почти повсеместного исчезновения общины при Столыпине, обретает новую жизнь. Советский коллективизм, можно считать, держался на трех столпах: помимо социальной зависти и идеологического насилия над обществом, он нес в себе огромную компоненту артельно-общинного, "соборного" духа русского крестьянства, никуда не исчезнувшего после столыпинской реформы. Именно неучет этого важного свойства в национальной психологии и народном духе со стороны реформаторов начала ХХ века (Витте и в меньшей степени Столыпин) привел во многом к плачевным социальным результатам 1917 года. Большевизм оседлал традиционный народный коллективизм, не получивший достаточно адекватного развития в условиях рыночных реформ, формировавших социальную действительность начала ХХ века. Но и в обстановке торжества рыночных отношений в России перед Первой мировой войной крестьянство все-таки нащупало мирный выход своим коллективистским настроениям. Это выразилось в бурном развитии сбытовых крестьянских кооперативов, куда входили как крестьяне-общинники, так и столыпинские крепкие мужики, вышедшие из общины. Перед 1914 годом эти кооперативы поставили под свой контроль 80% всего маслоделия в России, развивавшегося в основном в Сибири и на севере Европейской России. Начало Первой мировой войны прервало, к сожалению, этот процесс, усилив негативные стороны рыночного развития в деревне, и прежде всего социальное расслоение. Крах власти, существовавшей в феврале 1917 года, опрокинувший тысячелетнюю монархию в России, был обусловлен, помимо всех прочих, и этим фактором.

Нынешняя ситуация в России парадоксальным образом напоминает предфевральский период либерального реформаторства начала ХХ века (при всей несравнимости масштаба реформаторов начала и конца века).

Как тогда, в начале века, не учитывался духовный менталитет русского народа и основы его социального миросозерцания, так и теперь в еще более категорической форме наши либералы-реформаторы выбрасывают на свалку истории не только коммунистический режим со всеми его тоталитарно-принудительными атрибутами - от Гулага до колхозной системы, но и те социальные навыки, которые на добровольной основе столетиями стихийно создавались самой жизнью, плодотворно влияя при этом на экономику и общество. Либералы как тогда, так и теперь стремятся выпячивать отрицательные стороны традиционного общинного уклада, желая показать его косность и застойную архаичность. Однако при этом они явно передергивают. Община не была, конечно, приспособлена к либерально-рыночным отношениям классического типа. Но в то же время она дала на несколько столетий тип социального уклада, являвшегося основной опорой государственности России.

Катастрофическое революционное развитие России началось и протекало во многом из-за нежелания господствующих слоев общества и широких кругов интеллигенции разработать и предложить сразу после отмены крепостного права реальную программу реорганизации и переустройства общины, чтобы приблизить ее к развивавшимся рыночным отношениям. Ни славянофильские апологеты общины, ни либерально-западнические ее критики не потрудились сделать ничего сколько-нибудь серьезного на этом пути. Первые рассчитывали на особую крепость "народного духа" и считали вполне возможным избежать рыночного развития в сельском хозяйстве России как чуждого национальным интересам. Вторые, торопя рыночное развитие, считали необходимым как можно скорее ликвидировать общину как средоточие традиционных начал, враждебных их либеральным намерениям. В результате в "Положения об освобождении крестьян" 1861 года вошли пожелания как тех, так и других. Это превратило его в тех моментах, которые касались общины, в крайне компромиссный документ, консервировавший, по сути, общину в ее нереформированном виде со всеми присущими ей прежде дореформенными слабостями. Что же касается революционеров, то анархическая и народническая их части, составлявшие подавляющее большинство революционного движения в России, стремились использовать эту ситуацию (сохранение нереформированной общины) для ведения революционной пропаганды среди крестьян.

Таким образом, не оказалось ни одной сколько-нибудь серьезной социально-политической группы, заинтересованной в эволюционном реформировании крестьянской общины. Подобное положение оказалось большей трагедией для российского государства, чем деятельность Чернышевского, Бакунина, Нечаева, революционеров-народников и террористов-народовольцев, взятых вместе. Даже убийство Александра II, ставшее венцом непрерывной деятельности революционеров за предшествовавшие двадцать лет, при всей трагичности этого события для России не имело столь катастрофического характера для последующих судеб страны, как неразрешенный вопрос о крестьянской общине. Болезненность этого нерешенного вопроса по силе своих разрушительных последствий можно сравнить лишь со стремительным падением религиозной веры и роли Православия в русском образованном обществе середины XIX столетия.

Воцарение Александра III, превращение К. П. Победоносцева в главного идеолога российской самодержавной монархии, казалось бы, должны были пойти на пользу общине. В официальных кругах были прекращены разговоры о немедленном уничтожении общины, столь желаемом западниками-реформаторами типа Валуева или Абазы. Но при этом Александр III и Победоносцев, сняв с общины дамоклов меч разрушения предыдущего царствования, ничего не сделали для ее сколько-нибудь адекватного развития и реформирования. Оба они, с одной стороны, исходили из вышеупомянутых славянофильских концепций о неизменности общины как порождения народного духа, а другим, и главным, их побудительным мотивом было стремление сделать общину опорой консервации общества в целом (того желания "подморозить" Россию, которое было свойственно большей части российских консерваторов эпохи Александра III).

Однако требования экономического развития брали свое. Рыночная экономика и индустриальный рост России неминуемо вовлекали общину в орбиту капиталистических отношений вне зависимости от желания правительства. Это создавало ухудшенный вариант вхождения общины в рыночное хозяйство. Идеи ее реформирования по-прежнему отвергались как левой, так и правой частью российской общественности.

Тем временем министерство финансов во главе с П. Бунге в конце царствования Александра III начало проводить монетаристскую политику за счет усиления налогового давления на общину. Особенно резко усилились эти тенденции после прихода к руководству министерства финансов С. Ю. Витте, начавшего проводить жесткую финансовую стабилизацию прежде всего за счет крестьян-общинников, не задумываясь о последствиях подобной социальной политики. Забегая вперед, можно вспомнить, что в 1903 году, после начала массовых крестьянских волнений в целом ряде южнорусских губерний, Витте вернулся к идеям западников эпохи Александра II о полной ликвидации общины, что проявилось в его докладной записке императору Николаю II.

Единственными, кто понял необходимость реформирования общины и разрабатывал соответствующие идеи в русской общественной мысли, были, как это ни парадоксально, бывшие участники народнического движения. Испытав тяжелейшее разочарование, по сути дела, крах всей своей идеологии "крестьянского социализма", они осознали всю утопичность не только немедленного построения социализма в России на основе крестьянской общины, но и многие проблемы самой этой общины, существовавшей в законсервированном состоянии.