ОКАЯННЫЕ ДНИ
24 февраля.
На днях купил фунт табаку и, чтобы он не сох, повесил на веревочке между рамами, между фортками. Окно во двор. Нынче в шесть утра что-то бах в стекло. Вскочил и вижу: на полу у меня камень, стекла пробиты, табаку нет, а от окна кто-то убегает.- Везде грабеж!
Перистые облака, порою солнце, синие клоки луж...
В доме напротив нас молебствие, принесли икону "Нечаянной Радости", поют священники. Очень странно кажется это теперь. И очень трогательно. Многие плакали.
Опять долбят, что среди большевиков много монархистов и что вообще весь этот большевизм устроен для восстановления монархии. Опять чепуха, сочиненная, конечно, самими же большевиками.
Савич и Алексеев будто бы сейчас в Пскове, "формируют правительство".
Звонит на станцию "Власть Народа": дайте 60-42. Соединяют. Но телефон, оказывается, занят - и "Власть Народа" неожиданно подслушивает чей-то разговор с Кремлем:
- У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
- Немедленно расстрелять.
Про анархистов: необыкновенно будто бы веселые и любезные люди; большевистский "Совет" их весьма боится; глава - Бармаш, вполне сумасшедший кавказец.
В Севастополе "атаман" матросов - некто Ривкин, аршин ростом, клоками борода; участвовал во многих ограблениях и убийствах; "нежнейшей души человек".
Очень многие всегда делают теперь вид, что будто имеют такие сведения, которых ни у кого нет.
В кофейне Филиппова видели будто бы Адрианова, бывшего московского градоначальника. Он будто бы один из главнейших тайных советников в "Совете рабочих депутатов".
25 февраля.
Юрка Саблин,- командующий войсками! Двадцатилетний мальчишка, специалист по кэкуоку, конфектно-хорошенький...
Слух: союзники - теперь уж союзники!- вошли в соглашение с немцами, поручили им навести порядок в России.
Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка - и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:
- Вставай, подымайся, рабочай народ!
Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.
Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Cave furem". На эти лица ничего не надо ставить,- и без всякого клейма все видно.
И при чем тут Марсельеза, гимн тех самых французов, которым только что изменили самым подлым образом!
26 февраля.
Не то мужик, не то рабочий вслух разбирает на углу Поварской объявление о газете "Вечерний Час", читает имена сотрудников. Прочитал и сказал:
- Все одна сволочь. Прославились!
Из редакции "Русских Ведомостей": Троцкий - немецкий шпион, был сыщиком при нижегородском охранном отделении. Это опубликовал в "Правде" Стучка, по злобе на Троцкого.
27 февраля.
Опять праздник,- годовщина революции. Но народу нигде нет, и вовсе не потому, что опять нынче зима и метель. Просто уже надоедает.
Какая-то дикая и жуткая ерунда: у нас весь день сам собой звонит, не умолкая, телефон и из него сыплется огонь.
"Разбегаются! Карахан назначен послом в Константинополь, Каменев - в Берлин..."
Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая - то интернационал, то "русский национальный подъем".
28 февраля.
Опять зима. Много снегу, солнечно, стекла домов блестят. Вести со Сретенки - немецкие солдаты заняли Спасские казармы.
В Петербург будто бы вошел немецкий корпус. Завтра декрет о денационализации банков. Думаю, что опять-таки это все сами большевики нас дурачат.
А телефон и нынче звонит - трещит, звенит и сыплет красные огненные искры!
1 марта.
Вечер у Ш. Идя к нему, видели адвоката Т. Подъехал к своему дому на красной лошади. Приостановились, поздоровались. Бодр, говорит, что большевики заняты сейчас одним: "награбить как можно больше денег, так как сами отлично знают, что царствию их конец".
У Ш., кроме нас, Д. и Грузинский. Грузинскому рассказывал в трамвае солдат:
"Хожу без работы, пошел в совет депутатов просить места - мест, говорят, нету, а вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я их послал куда подале, я честный человек..."
Д. получил сведения из Ростова: корниловское движение слабо. Г. возражал: напротив, оно крепнет и растет. Д. прибавил: "Большевики творят в Ростове ужасающие зверства. Могилу Каледина разрыли, расстреляли 600 сестер милосердия..." Ну, если не шестьсот, то все-таки, вероятно,. порядочно. Не первый раз нашему христолюбивому мужичку, о котором сами же эти сестры распустили столько легенд, избивать их, насиловать.
Говорят, что Москва будет во власти немцев семнадцатого марта. Градоначальником будет Будберг.
Повар от Яра говорил мне, что у него отняли все, что он нажил за тридцать лет тяжкого труда, стоя у плиты, среди девяностоградусной жары. "А Орлов-Давыдов,- прибавил он,- прислал своим мужикам телеграмму,- я сам ее читал: жгите, говорит, дом, режьте скот, рубите леса, оставьте только одну березку,- на розги,- и елку, чтобы было на чем вас вешать".
Слух, что в Москве немцы организовали сыскное отделение; следят будто за малейшим шагом большевиков, все отмечают, все записывают.
Вести из нашей деревни: мужики возвращают помещикам награбленное.
В последнем, верно, есть правда. Слышу на улицах:
- Нет, теперь солдаты стали в портки пускать. То все бахвалились, беспечничали,- пускай, мол, придет немец, черт с ним,- а теперь, как стало до серьезного доходить, здорово побаиваются. Большое, говорят, наказание нам будет, да и поделом, по правде сказать: уж очень мы освинели!
Да, если бы в самом деле повеяло чем-нибудь "серьезным", живо бы эта "стихийность великой русской революции" присмирела. Как распоясалась деревня в прошлом году летом, как жутко было жить в Васильевском! И вдруг слух:
Корнилов ввел смертную казнь - и почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я кинулся на орущую толпу.
2 марта.
"Развратник, пьяница Распутин, злой гений России". Конечно, хорош был мужичок. Ну, а вы-то, не вылезавшие из "Медведей" и "Бродячих Собак"?
Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то "Музыкальная табакерка" - сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал "Гавриилиаду", произнося все, что заменено многоточиями, полностью. Алешка осмелился предложить читать и мне,- большой гонорар, говорит, дадим.
"Вон из Москвы!" А жалко. Днем она теперь удивительно мерзка. Погода мокрая, все мокро, грязно, на тротуарах и на мостовой ямы, ухабистый лед, про толпу же и говорить нечего. А вечером, ночью пусто, небо от редких фонарей чернеет тускло, угрюмо. Но вот тихий переулок, совсем темный, идешь - и вдруг видишь открытые ворота, за ними, в глубине двора, прекрасный силуэт старинного дома, мягко темнеющий на ночном небе, которое тут совсем другое, чем над улицей, а перед домом столетнее дерево, черный узор его громадного раскидистого шатра...
Читал новый рассказ Тренева ("Батраки"). Отвратительно. Что-то, как всегда теперь, насквозь лживое, претенциозное, рассказывающее о самых страшных вещах, но ничуть не страшное, ибо автор несерьезен, изнуряет "наблюдательностью" и такой чрезмерной "народностью" языка и всей вообще манеры рассказывать, что хочется плюнуть. И никто этого не видит, не чует, не понимает,-напротив, все восхищаются. "Как сочно, красочно!"
"Съезд Советов". Речь Ленина. О, какое это [...]! Читал о стоящих на дне моря трупах,- убитые, утопленные офицеры. А тут "Музыкальная табакерка".
3 марта.
Немцы взяли Николаев и Одессу. Москва, говорят, будет взята семнадцатого, но не верю и все собираюсь на юг. Маяковского звали в гимназии Идиотом Полифемовичем.
5 марта.
Серо, редкий снежок. На Ильинке возле банков туча народу - умные люди выбирают деньги. Вообще, многие тайком готовятся уезжать.
В вечерней газете - о взятии немцами Харькова. Газетчик, продававший мне газету, сказал:
- Слава Тебе Господи. Лучше черти, чем Ленин.
7 марта.
В городе говорят:
- Они решили перерезать всех поголовно, всех до семилетнего возраста, чтобы потом ни одна душа не помнила нашего времени. Спрашиваю дворника:
- Как думаешь, правда?
Вздыхает:
- Все может быть, все может быть.
- И ужели народ допустит?
- Допустит, дорогой барин, еще как допустит-то! Да и что ж с ними сделаешь? Татары, говорят, двести лет нами владали, а ведь тогда разве такой жидкий народ был?
Шли ночью по Тверскому бульвару: горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: "Боже, как грустна моя Россия!"
И ни души кругом, только изредка солдаты и б - и.
8 марта.
К. П. про Спиридонову:
- Меня никогда не влекло к ней. Революционная ханжа, истеричка. Дурное издание Фигнер, которую она прежде сознательно копировала...
Да, а ведь какой героиней была одно время эта Спиридонова.
