ОКАЯННЫЕ ДНИ
- Что случилось? А вот погодите, поймете... Приехал Д. - бежал из Симферополя. Там, говорит, "неописуемый ужас", солдаты и рабочие "ходят прямо по колено в крови". Какого-то старика полковника живьем зажарили в паровозной топке.
9 февраля.
Вчера были у Б. Собралось порядочно народу - и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое.
Утром ездил в город.
На Страстной толпа.
Подошел, послушал. Дама с муфтой на руке, баба со вздернутым носом. Дама говорит поспешно, от волнения краснеет, путается.
- Это для меня вовсе не камень,- поспешно говорит дама,- этот монастырь для меня священный храм, а вы стараетесь доказать...
- Мне нечего стараться,- перебивает баба нагло,- для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем! Видали во Владимире! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и Бог. Ну, и молись ему сама.
- После этого я с вами и говорить не желаю.
- И не говори!
Желтозубый старик с седой щетиной на щеках спорит с рабочим:
- У вас, конечно, ничего теперь не осталось, ни Бога, ни совести,- говорит старик.
- Да, не осталось.
- Вы вон пятого мирных людей расстреливали.
- Ишь ты! А как вы триста лет расстреливали? На Тверской бледный старик генерал в серебряных очках и в черной папахе что-то продает, стоит робко, скромно, как нищий...
Как потрясающе быстро все сдались, пали духом! Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас. Кстати,- почему именно "легион"? Какое обилие новых и все высокопарных слов! Во всем игра, балаган, "высокий" стиль, напыщенная ложь...
Жены всех этих с.с., засевших в Кремле, разговаривают теперь по разным прямым проводам совершенно как по своим домашним телефонам.
10 февраля.
"Мир, мир, а мира нет. Между народом Моим находятся нечестивые; сторожат, как птицеловы, припадают к земле, ставят ловушки и уловляют людей. И народ Мой любит это. Слушай, земля: вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их".
Это из Иеремии,- все утро читал Библию. Изумительно.
И особенно слова: "И народ Мой любит это... вот Я приведу на народ сей пагубу, плод помыслов их".
Потом читал корректуру своей "Деревни" для горьковского книгоиздательства "Парус". Вот связал меня черт с этим заведением! А "Деревня" вещь все-таки необыкновенная. Но доступна только знающим Россию. А кто ее знает? Потом просматривал (тоже для "Паруса") свои стихи за 16 год.
Хозяин умер, дом забит,
Цветет на стеклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз...
Жара, страда... Куда летит
Через усадьбу шалый пес?
Это я писал летом 16 года, сидя в Васильевском, предчувствуя то, что в те дни предчувствовалось, вероятно, многими, жившими в деревне, в близости с народом.
Летом прошлого года это осуществилось полностью:
Вот рожь горит, зерно течет,
А кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудет,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И как Мамай всю Русь пройдет...
До сих пор не понимаю, как решились мы просидеть все лето 17 года в деревне и как, почему уцелели наши головы!
"Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно..." Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша "пристрастность" будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна "страсть" только "революционного народа"? А мы-то что ж, не люди, что ли?
Вечером на "Среде". Читал Ауслендер - что-то крайне убогое, под Оскара Уайльда. Весь какой-то дохлый, с высохшими темными глазами, на которых золотом отблеск, как на засохших лиловых чернилах.
Немцы будто бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а "просто едут по железной дороге"- занимать Петербург. И совершится это будто бы через 48 часов, ни более ни менее.
В "Известиях" статья, где "Советы" сравниваются с Кутузовым. Более наглых жуликов мир не видел.
14 февраля.
Несет теплым снегом.
В трамвае ад, тучи солдат с мешками - бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев.
Все уверены, что занятие России немцами уже началось. Говорит об этом и народ: "Ну, вот, немец придет, наведет порядок".
Как всегда, страшное количество народа возле кинематографов, жадно рассматривают афиши. По вечерам кинематографы просто ломятся. И так всю зиму.
У Никитских Ворот извозчик столкнулся с автомобилем, помял ему крыло. Извозчик, рыжебородый великан, совершенно растерялся:
- Простите, ради Бога, в ноги поклонюсь! Шофер, рябой, землистый, строг, но милостив:
- Зачем в ноги? Ты такой же рабочий человек, как и я. Только в другой раз смотри не попадайся мне!
Чувствует себя начальством, и недаром. Новые господа.
Газеты с белыми колонками - цензура. Муралов "выбыл" из Москвы.
Извозчик возле "Праги" с радостью и смехом:
- Что ж, пусть приходит. Он, немец-то, и прежде все равно нами владал. Он уж там, говорят, тридцать главных евреев арестовал. А нам что? Мы народ темный. Скажи одному "трогай", а за ним и все.
15 февраля.
После вчерашних вечерних известий, что Петербург уже взят немцами, газеты очень разочаровали. Все те же призывы "встать, как один, на борьбу с немецкими белогвардейцами".
Луначарский призывает даже гимназистов записываться в красную гвардию, "бороться с Гинденбургом".
Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов...
Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут облепленные им - красота и радость. Особенно была хороша одна - прелестные синие глаза из-за поднятой к лицу меховой муфты... Что ждет эту молодость?
К вечеру все по-весеннему горит от солнца. На западе облака в золоте. Лужи и еще не растаявший белый, мягкий снег.
16 февраля.
Вчера вечером у Т. Разговор, конечно, все о том же,- о том, что творится. Все ужасались, один Шмелев не сдавался, все восклицал:
- Нет, я верю в русский народ!
Нынче все утро бродил по городу. Разговор двух прохожих солдат, бодрый, веселый:
- Москва, брат, теперь ни... не стоит.
- Теперь и провинция ни... не стоит.
- Ну, вот немец придет, наведет порядок.
- Конечно. Мы все равно властью не пользуемся. Везде одни рогатые.
- А не будь рогатых, гнили бы мы теперь с тобой в окопах...
В магазине Белова молодой солдат с пьяной, сытой мордой предлагал пятьдесят пудов сливочного масла и громко говорил:
- Нам теперь стесняться нечего. Вон наш теперешний главнокомандующий Муралов такой же солдат, как и я, а на днях пропил двадцать тысяч царскими.
Двадцать тысяч! Вероятно, восторженное создание хамской фантазии. Хотя черт его знает,- может, и правда.
В четыре часа в Художественном Кружке собрание журналистов - "выработка протеста против большевистской цензуры". Председательствовал Мельгунов. Кускова призывала в знак протеста совсем не выпускать газет. Подумаешь, как это будет страшно большевикам! Потом все горячо уверяли друг друга, что большевики доживают последние часы. Уже вывозят из Москвы свои семьи. Фриче, например, уже вывез.
Говорили про Саликовского:
- Да вы только подумайте! И журналист-то был паршивый, но вот эта смехотворная Рада, и Саликовский - киевский генерал-губернатор!
Возвращались с Чириковым. У него самые достоверные и новейшие сведения: генерал Каменев застрелился; на Поварской - главный немецкий штаб; жить на ней очень опасно, потому что здесь будет самый жаркий бой; большевики работают в контакте с монархистами и тузами из купцов; по согласию с Мирбахом, решено избрать на царство Самарина... С кем же в таком случае будет жаркий бой?
Ночью.
Простясь с Чириковым, встретил на Поварской мальчишку солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал:
- Деспот, сукин сын!
Сейчас сижу и разбираю свои рукописи, заметки,- пора готовиться на юг,- и как раз нахожу кое-какие доказательства своего "деспотизма". Вот заметка 22 февраля 15 года:
- Наша горничная Таня, видимо, очень любит читать. Вынося из-под моего письменного стола корзину с изорванными черновиками, кое-что отбирает, складывает и в свободную минуту читает,- медленно, с тихой улыбкой на лице. А попросить у меня книжку боится, стесняется... Как жестоко, отвратительно мы живем!
Вот зима 16 года в Васильевском:
- Поздний вечер, сижу и читаю в кабинете, в старом спокойном кресле, в тепле и уюте, возле чудесной старой лампы. Входит Марья Петровна, подает измятый конверт из грязно-серой бумаги:
- Прибавить просит. Совсем бесстыжий стал народ. Как всегда, на конверте ухарски написано лиловыми чернилами рукой измалковского телеграфиста: "Нарочному уплатить 70 копеек". И, как всегда, карандашом и очень грубо цифра семь исправлена на восемь, исправляет мальчишка этого самого "нарочного", то есть измалковской бабы Махоточки, которая возит нам телеграммы. Встаю и иду через темную гостиную и темную залу в прихожую. В прихожей, распространяя крепкий запах овчинного полушубка, смешанный с запахом избы и мороза, стоит закутанная заиндевевшей шалью, с кнутом в руке, небольшая баба.
- Махоточка, опять приписала за доставку? И еще прибавить просишь?
- Барин,- отвечает Махоточка, деревянным с морозу голосом,- ты глянь, дорога-то какая. Ухаб на ухабе. Всю душу выбило. Опять же стыдь, мороз, коленки с пару зашлись. Ведь двадцать верст туда и назад...
