ЛОЖЬ

Не узнать было теперь Лизы. Длинные, загнутые кверху, ресницы не гасили синего пламени блестящих глаз. Душа была нараспашку. Эти немцы немки ей были, как самые близкие и родные, не нужно было здесь ни притворяться, ни лгать.

Лиза с шиком, по мужски, так как того не выносил ее отец, «хлопнула» рюмку, не поморщилась, и, не закусывая, протянула рюмку Курту:

— Курт, налей еще, мне надо с вами подравняться… Она «хлопнула» и вторую, и потянулась к омару:

— Обожаю омара… Где достали?.. совсем свежий… На Тауенциен-штpacce!.. О, барон!.. Как вы нас балуете!..

— Как вы нашли вашего отца? — спросил, наливая третью рюмку, барон.

— Я думаю, — глубокомысленно, вытягивая тонкую шею и точно становясь похожим на верблюда, тянущегося к ветке колючей мимозы, сказал Секендорф, — я думаю, это так странно, столько лет не видеть своего отца, и вдруг встретиться с ним… Как же вы узнали его?..

— Узнала сразу… Что-то толкнуло меня к этому человеку с короткими седыми усами. Его образ, смутно сохранившейся у меня в памяти с детства, изменился, что-то неуловимо милое и родное было в нем…

— Он генерал? — спросил Баум.

— Да, милый Клаусхен. И потому потрудись называть меня теперь —экселленц…

— Zu Befehl, Exellenz!

— А, главное, помогли мне признать его — усы… В стрелку закрученные. Такие теперь можно видеть только на экране, в драме прошлого века.

— Твой папа носит усы! — воскликнула Гутштабе, — Это, должно быть, ужасно.

— Представь, Марихен, потрясающе… Седые, тонкие… Да ведь так и должно быть… Предок… Человек прошлого века. Выправка военная. Получше, чем у Клауса, который все переламывается в пояснице… ну и еще… В руках порт-плед…

— Что такое порт-плед?..

— А?.. Не знаете! Это сверток такой, из шотландской материи. В него можно положить и один носовой платок, и, при желании, можно увязать в него целого… слона…

— Слона?.. Ну уж и скажешь.

— Ну, да, Марихен, целого слона, или гиппопотама… Сверток, затягивается ремнями. Если бы моего папу снять тогда, — прямо ставь в фильм Зудермановской «Родины».

— Твой папа, по-немецки?..

— Ни бум-бум… И потому я и должна была быть неотлучно при нем. Они вместо «guten Tag», или «guten Morgen» (* - Добрый день… доброе утро…) , говорит «gesund»…

— Что же это должно обозначать?..

— Он просто переводит, и так неумело, Русское «здравствуй», «здоровы»… Это единственное слово, которое он выучил, он так и приветствовал моего дядю Отто: «gesund»… Тетка в хохот, а дядя глаза вылупил, как бык и мычит, как корова…

— А как ты заговорила с ним, —спросила Верховцева, — на ты, или на вы?..

— На ты… Так вышло, и потом, мы переписывались всегда на ты… И, правда, я сама даже удивилась, так все сразу просто и по-родственному у нас пошло… Хорошо и сердечно…

— Ты ему понравилась? — спросила Эльза.

— Ну, еще бы! — воскликнул Игорь и покраснел.

— Молчи, уж, — сказала брату Соня Верховцева.

— Почему, Лизе, отец вдруг так и решил увозить вас? — спросил барон.

— Работать надо, — вздыхая, кротким голосом сказала Лиза… — Ну, и еще… Или замуж… или?..

— Но вы могли бы работать здесь…

— Здесь?.. Сложно очень… Доктор философии!.. Не знаю, барон… Но мне и самой стало казаться: лучше, и правда, мне уехать. И куда же, как не к отцу?..

Голос Лизы прозвучал грустно, грустно. На несколько мгновений в столовой все примолкли. Игорь внимательно, не скрывая влюбленности в глазах, смотрел на Лизу. Та не видела его взгляда. Она опустила глаза. Все молча и сосредоточенно ели.

— Ну, — сказала Лиза, встряхиваясь, — «Лейтенант платит долги»… Стоить говорить об этом. Нужно, и нужно… Отец нашел, что я стала немкой, совсем немкой. Он мне сказал даже, что ему неприятно, что я так хорошо и красиво говорю по-немецки. Он хочет снова сделать меня Русской.

— Ты, Лиза, Русская, — сказал Игорь, — и ты должна быть Русской… Лиза пронзительно посмотрела в глаза Игорю. Злой огонек горел в ее глазах:

— Это говорит мне немецкий подданный, матрос германского флота, и говорит… по-немецки…

— Что это значит, Лиза?..

Лиза пожала плечами:

— Подумай… Может быть, поймешь…

Барон разлил по светло-зеленым высоким, на тонких ножках, рюмкам бледно-золотистый Мозель.

Костер разговоров угасал. Точно водой на него плеснули. Все знали драму любви Лизы; никто не хотел говорить о ней. Надо было подбросить сухих сучьев в костер, заглушить сердечную тоску молодых душ. Барон постучал вилкой по хрусталю, и запел своим почти женским контральто:

Trink, trink, Brunderlein, trink!…

Дружно приняли от него все гости:

Lasset die Sorgen zu Haus,

Meidet den Kummer und meidet den Schmerz,

Dann ist das Leben ein Scherz! …

(* - Пей, пей, братец мой, пей…

Дома заботу оставь,

Горю не внемли и боль прогони, —

Шуткой всю жизнь живи! …)

(Перевод А.Ф. фон Шлиппе).

— Ни тоски, ни забот, ни печали, — сияя блестящими, темными, увлажненными, хмельными глазами, воскликнула Соня Верховцева и протянула Лизе свою рюмку.

— Клинг… клинг… клинг… — мелодично звонко зачокались, сталкиваясь, рюмки. Жидкое золото взблескивало в них, отражая огни люстры.

— Наполните ваши бокалы…

— Prost!..

— Prost!..

Секендорф разливал вино. Его некрасивое лицо было красно, волосы на темени стали дыбом. За толстыми стеклами круглых очков счастьем сияли добрые, хмельные глаза.

— Барон, — сказал он, — споемте нашу обычную, нашу любимую… Начинаем…

— О, только не ты, милый Ральф, — воскликнул Клаус, — у тебя слух, как у крокодила…

— И голос, как у дикой кошки, — сказала Эльза.

— А чувство ритма, как у пьяного велосипеда, — сказала Кэт Бланкен.

— Э, полноте, meine Volksgenossen und Volksgenossinnen, дело не в крокодиле, и дикой кошке, и даже не пьяном велосипеде, хотя я и позволю себе усомниться, чтобы велосипеды пьянствовали. Дело в душе, в душевном настроении в переживании песни, а этого всего я дам в песне в изобилии…

Секендорф встал, взмахнул вилкой, как дирижерской палочкой, и все запели в унисон, молитвенно строго и стройно. Вел песню барон, ему вторила Лиза. Секендорф гудел низкой октавой, и не портил хора:

Verschleucht die Sorgen, trink, liebet und singt,

Wen kummert, was morgen das Schicksal bringt,

Die Stunden verinnen, kommt keine zuruck

Rasch flieht von binnen mit ihnen das Gluck…

Легло, уносилось безвозвратное время. Лизе, — пьяненькая она была после водки и вина, — казалось: ощущает она неудержимый полет в вечность… Не остановить времени!.. Нельзя управлять событиями. К отцу, так к отцу!.. В Париж, так в Париж!.. Стряпать на кухне, чинить белье стареющему отцу, ходить за ним…

Звонким, чистым голосом пела Лиза, смотрела на Курта блестящими пьяными глазами, в них дрожала слеза, и, сквозь песню, думала: «Неужели он не понимает, что, если не теперь, не сегодня, то уже никогда!.. И, если сегодня, сейчас, этого не случится, то что остается ей делать, как не уехать от своей любви, от счастья, которое все равно прошло мимо, лишь поманив за собою?…». Она взглянула на золото вина в бокале, и, почти не думая о том, что поет, продолжала петь, покрывая сильным голосом весь хор:

Ich kenne eine Blute mit goldenen Schein

Dass Gott sie hute, sie heisst der Wein,

Er funkelt im Becher, er perlet und schaumt,

Nun trinket den Becher, nun trinkt und traumt…

Die Traume, sie steigen und schweben empor,

Sie tanzen den Reigen der Elten uns vor,

Sie bringen die Tage des Fruhlings zuruck…

Da schweigt jede Klage, da jauchzet das Gluck

(Гони заботы, пей, пой и люби,

Нам завтра нет дела до нашей судьбы.

Минуты летят все одна за другой,

И счастье берут безвозвратно с собой…

Есть цвет золотистый, - я знаю его,

Сам Бог на радость нам дал вино,

Шипит и играет в бокале на дне.

Ты лей, - и горе пройдет, как во сне…

Волшебные сны будут сниться тебе,

Все сказки и тайны увидишь в вниз…

Весну тебе дарит волшебный тот сон,

И горе замолкнет… И счастье кругом…)

(Перевод А. Ф. фон Шлиппе).

Лиза пела, мечтала, надеялась, ждала, и быстро, быстро билось ее юное сердце…

XXI

Молчаливый лакей барона, безшумно ступая, собрал со стола опустошенные блюда с закусками и бутербродами и пустые тарелки. Остались большие сладкие пироги: зеленый, уложенный виноградом и покрытый прозрачным желе, и нежно-розовый, земляничный. Лакей принес тяжелые серые, с синими узорами, каменные кружки и громадные зеленые пузатые кувшины с пивом.

— Неужели, господа, еще будем пить? — сказал Игорь Верховцев.

— А ты не можешь, — насмешливо сказала Лиза. — А еще матрос Германского флота!

— Мочь-то я могу.— Да только куда все это лезет…

— Можно немного погодя, — примирительно сказала Эльза. — Для здоровья пиво не вредно.

Лиза и Соня отошли от стола и развалились на широком диване с высокою прямою спинкой. Нервы Лизы были напряжены до крайности. Одно грубое прикосновение, и они лопнут, как слишком натянутые струны скрипки и, и она разрыдается или станет безумно хохотать.

Но… Кругом немцы… Не станет она показывать перед ним свою «slawische Seele»… Она — немка. Она будет тверда, спокойна и разумна, как немка.

Но все ждала, из-под завесы густых прелестных ресниц блестящими темно-синими глазами поглядывая на Курта, ждала, и сама не знала, чего.

Курт, в дорогом светлом костюме, самый стильный, самый красивый, сильный, среди юношей, светловолосый, голубоглазый, настоящей молодой немец, сидел, задумавшись, в углу стола.

«О чем он думает?.. Высчитывает какую-нибудь кривую, решает в уме трудную задачу, устремлен в безконечность, чтобы оттуда, из этой темной, таинственной, математической дали извлечь то, что ему надо для нового аэропланного приспособления, которое прославит Германское имя… А, вот, возьму и внесу в него смятение, загипнотизирую его»…