БЕЛОГВАРДЕЙЦЫ НА БАЛКАНАХ

Автор: 
Каратеев M.

На константинопольский рейд "Хриси" вступила с такой же законной гордостью, как тысячу лет назад вступали на него лодьи князя Олега. Так как это уже касалось моей прямой специальности, я постарался: на наших реях, кроме "позывных",[7] развевались сигналы "терпим голод" и "терпим жажду".

 

Союзные благодетели и голодный бунт

Поднятые мной сигналы довольно быстро возымели свое действие, хотя и не такое, как мы ожидали. В простоте нашей русской души, еще не тронутой западной цивилизацией, мы думали, что нас прежде всего накормят. Но вышло иное. Часа пол спустя после того, как мы бросили якорь, к нам подлетел нарядный английский истребитель и остановился в нескольких метрах от "Хриси". На его верхней палубе был установлен на треноге киносъемочный аппарат, рядом стоял стол, на котором высилась большая груда нарезанного кусками белого хлеба, а вокруг толпилось десятка полтора изысканно одетых дам и джентльменов, среди которых мы заметили одного, тоже очень импозантного русского "земгусара"[8] в полувоенной форме с широкими золотыми погонами.

— Вы очень голодны? — осведомился последний. Мы ответили утвердительно, пояснив, что два дня

почти ничего не ели.

— Эти леди о вас позаботятся. Но сначала мы сделаем небольшую киносъемочку. Она будет для вас полезна: на ваше положение обратят внимание солидные круги английской общественности.

Не очень довольные таким началом и не понимая — зачем мы понадобились английской общественности или она нам, — все замерли у борта, ожидая, что нас запечатлеют на пленке, а потом будут кормить. Но оказалось, что нас хотят фильмовать не просто, а так сказать художественно, с желательными для англичан эффектами. Дамы с палубы истребителя начали кидать в толпу кадет куски хлеба. Кое-кто из голодных малышей кинулся было хватать их, но наш генерал выпуска[9] Лазаревич, — старший кадет, слово которого, в силу традиции, было для всех остальных непререкаемо, — громко крикнул.

— Не прикасаться к этому хлебу! Не видите, что ли, — эти халдеи хотят вызвать среди нас свалку, чтобы потом показывать у себя в Англии, как "русские дикари" дерутся из-за еды!

Куски хлеба сыпались на наши головы и плечи, но мы стояли неподвижно, 'как бы не замечая этого. Тогда англичане, видя что на хлеб русские не клюют, принялись метать в нас сигареты, но их тоже никто не ловил и не поднимал. Застрекотавший было киноаппарат сразу замолк. Физиономии английских дам приняли оскорбленно-негодующее выражение, — наш образ действий казался им явно неприличным.

— Напрасно вы так, — укоризненно промолвил земгусар. — Что вам стоит доставить дамам это удовольствие? Они вам очень сочувствуют и хотят сделать интересные снимки, которые для вас же будут полезны ...

— Скажи своим дамам, что для них будет полезно, если они отсюда поскорее смоются, да и сам убирайся с ними ко всем чертям! — крикнул кто-то из нашей толпы. — А то мы сейчас начнем швырять в вас не хлебом, а чем-нибудь потяжелее!

Земгусар что-то негромко сказал по-английски, "общественность" возмущенно залопотала, но доброго совета послушалась: истребитель дал ход и минуту спустя скрылся за кормой стоявшего поблизости транспорта.

Вся "Белая Русь" уже находилась здесь, рейд был усыпан нашими военными кораблями, пароходами, транспортами и баржами, — мы, кажется, пришли последними. Заметив в отдалении миноносец "Беспокойный", я веял сигнальные флажки и просемафорил туда:

—Привет господам офицерам и команде от капитана дальнего плаванья Михаила Каратеева.

— По лоханке и капитан, — ответил вахтенный сигнальщик с "Беспокойного". — Куда тебя везут. Мишка? – Не знаю. А вас куда?

— Говорят, в Африку.

— Ну, кланяйся от меня слонам и бегемотам.

— Есть, кланяться слонам и бегемотам.

Все наши военные корабли действительно были направлены в тунисский порт Бизерту, и ни одного своего сослуживца по "Беспокойному" я больше никогда в жизни не встретил.

Через час после визита английской "общественности", обед нам прислали французы. Правда, он был отвратителен, но имел то преимущество, что его нам выдали без всяких издевательств. Это было варево из червивых галет и неочищенной, даже не мытой картошки. Черви плавали на этом, с позволения сказать, супе толстым слоем, есть его было немыслимо, но мы вылавливали из него картошку, чистили ее, обмывали в воде и ели.

Выручали также "кардаши", — турецкие лодочники-торговцы, сновавшие вокруг наших судов и с предельной бессовестностью обменивавшие на хлеб, инжир и халву все, что им могли предложить голодные люди. Впрочем, мы быстро научились с ними обращаться. Такой кардаш, чтобы его не относило течение, прежде чем вступить в торговлю, бросал веревочный конец со своей лодки на борт и мы его наверху закрепляли. И вот, когда он за револьвер, часы или золотое кольцо, которое стоило дороже всей его плавучей лавочки, совал нам кусок халвы и пару хлебцев, а "добычу" опускал в карман, мы начинали за конец подтягивать его лодку кверху. Турок сначала свирепо ругался, но по мере того как его лодка приближалась к вертикальному положению и товары с нее готовы были посыпаться в воду, он входил в разум и принимался кидать наверх хлеб, халву и вязки инжира, пока мы, удовлетворенные полученным, его не опускали.

Ни в первый день нашего стояния на константинопольском рейде, ни на следующий, никто не знал — оставят ли нас в Турции или повезут дальше, и куда именно. Слухи ходили самые разнообразные, — говорили о Египте, Греции, Болгарии, каких-то островах и даже о Бразилии. Наш директор, между тем, несколько раз съезжал на берег и с кем-то вел там переговоры, в результате которых на третий или на четвертый день определилось, что мы отправляемся в королевство СХС (Сербов, Хорватов и Словенцев), как тогда называлась Югославия.

В тот же день нас перегрузили на огромный пароход русского Добровольного флота "Владимир". Здесь, кроме нас, находилось еще несколько тысяч беженцев, военных и штатских, но корпусу отвели два больших трюмных помещения, в которых мы расположились хотя и не очень комфортабельно, но все же несравненно удобней, чем на "Христи". Тут, между прочим, выяснилось, что с нами едет десятка полтора совершенно посторонних и никому не известных лиц, которых Дед, по доброте своей, согласился условно записать, как служащих корпуса, чтобы облегчить им въезд в Югославию. Опережая события скажу, что по приезде на место от большинства из них он не смог отделаться и вынужден был действительно изобрести им какие-то должности при корпусе. Кое-кто из этих "служащих" нам впоследствии изрядно напакостил.

Дальнейшее наше плаванье протекало без особых приключений, во всяком случае крупных. Мелкие были. Из них стоит отметить так называемый "голодный бунт", в котором ведущую роль с большим темпераментом и успехом провел мой одноклассник Коля Михайлов, — впоследствии инженер и родной отец ныне широко известного югославского литератора Михайло Михайлова.

Предварительно надо сказать, что на "Владимире" кормили нас хуже чем впроголодь и, в частности, выдавали очень мало хлеба, т. к. он находился в веденьи не нашего эконома, а какого-то высокопоставленного интенданта, который отпускал его всему населению парохода. Хлеба в его распоряжении было сколько угодно, — он, сложенный высокими штабелями, как дрова, лежал в нескольких местах на палубе, накрытый брезентами, и чтобы его не растаскивали голодные люди, возле этих складов стояли наши же кадеты часовые, с винтовками в руках.

В связи с этим, вспоминается забавный случай. В хлебные караулы часовыми назначались кадеты шестого класса, а караульными начальниками и разводящими были семиклассники. Кажется, на вторую ночь караульным начальником был я, а одним из часовых кадет Владимир Бурман. Около девяти часов вечера, когда он стоял на посту, в караульное помещение вошел один из воспитателей Владикавказского корпуса, полковник К. и с возмущением мне сказал:

— Безобразие! Ваш часовой кадет Бурман, вместо того чтобы охранять хлеб, стоя на посту, жрет его сам! Потрудитесь завтра доложить об этом директору корпуса.

— Слушаю, господин полковник! — ответил я и отправившись на место происшествия, распушил бедного Бурмана, как требовала служба.

Однако, этом дело не кончилось. В два часа ночи, когда на посту опять стоял Бурман, с палубы пришел какой-то незнакомый мне человек и сообщил, что часовой, стоящий на посту номер три, просит караульного начальника прийти на пост, чтобы принять арестованного за кражу хлеба. Я поспешил туда, и увидев арестованного, не хотел верить глазам: это был полковник К. Сияя торжеством, Бурман сдал мне его с поличным, — с буханкой хлеба в руках, которую он, под угрозой винтовки, не позволил положить на место до моего прихода. Как после выяснилось, сообразив что полковник в столь поздний час не зря прогуливается по палубе, Бурман спрятался под брезент и умудрился накрыть своего врага.

По дороге в караульное помещение, я сказал:

—Что же, господин полковник, завтра, когда по вашему приказанию я буду докладывать директору корпуса о проступке кадета Бурмана, придется и о вашем приключении сказать ему несколько слов.

— Ради Бога, Каратеев, не возбуждайте скандал! – взмолился полковник. — Поймите, я не для себя взял этот хлеб, у меня семья голодает!

— Бурман тоже ел хлеб не из озорства, а от голода, однако вы этого не захотели понять. Но, к счастью, я понимаю вас обоих, ибо сам голоден, а потому ни о ком докладывать директору не буду и поставим на это дело крест. Спокойной ночи, господин полковник!

Однако, возвращаюсь к "бунту". Вскоре лежавший на палубе хлеб от сырости начал зеленеть и покрываться плесенью, а нам по-прежнему выдавали его мизерными порциями. Такое положение привело к тому, что в один прекрасный день человек десять кадет первой поты отправились на поиски интенданта. Он был обнаружен на верхней палубе. Никаких определенных планов относительно методов воздействия на него у нас не было, может быть все обошлось бы мирно, но увидев перед собой развалившуюся в лонгшезе упитанную фигуру военного чиновника, в роскошной генеральской шинели с красными отворотами, голодный как волк Михайлов сразу озверел. Интендант, на беду, тоже попался гоноровый. Между ними произошел такой диалог:

— Это вы главный интендант парохода?

— Да, я. Но, к вашему сведенью, у меня есть чин: тайный советник, титулуемый превосходительством, так ко мне и следует обращаться. Что вам угодно?

— Угодно знать, для кого вы бережете хлеб?

— Я вам не обязан давать в этом отчет.

— Вы так думаете? А вы никогда не видели, как из тайного советника делают явного покойника?

— Это бунт! — заорал "советник", вскакивая с кресла. Михайлов выхватил наган. Мы их окружили, готовые в случае надобности удержать от крайностей рассвирепевшего Михайлова, но вместе с тем угрожающе рыча на интенданта.

— Я бы на вашем месте согласился раздать хлеб, — вкрадчивым голосом порекомендовал ему спокойный и рассудительный кадет Трофимов. — А то долго ли да греха? Будет жаль, если зря погибнет такой шикарный советник, титулуемый превосходительством.