Тупик коммунизма. Отечественная школа от Российской Империи до РФ

Коэффициент полезного действия этой школы был очень низким. Предлагая всем один и тот же набор, не считаясь ни со способностями, ни с интересами учеников, излагая большую часть материала догматически, в виде нагрузки на память, и не слишком заботясь о развитии культуры мышления, она очень редко попадала в цель. Для обитателей классной камчатки она предлагала слишком много, для них и эта планка, установленная гораздо ниже в сравнении со средним образованием в Российской империи, была чрезмерно высока и вызывала лишь дополнительную агрессию по отношению к культурным ценностям. Талантливым детям она, напротив, давала слишком мало интеллектуальной пищи, да и та по большей части была недоброкачественной; заставляя заниматься лишним и ненужным (как, например, изучение орфографических правил для детей с врожденной грамотностью), она мешала им получать образование, попусту расходуя время и энергию, которыми способные ученики сами распорядились бы эффективнее. Тем не менее надо признать, что безнадежная задача создать общий для всех образовательный тип среднего звена была решена едва ли не лучшим способом из всех возможных: в среднем планка была установлена на адекватной высоте, а естественно-научный уклон лучше соответствует привычкам и предпочтениям русских детей, чем гуманитарный. Можно было гордиться этим образованием на том шатком основании, что средний американский школьник не знал названий африканских государств и их столиц, а у наших это часто застревало в памяти; но, разумеется, представление о «лучшем в мире» не основывалось на сравнении с системами ведущих европейских государств. Можно было, например, считать, что ученики итальянских licei classici занимаются всякой ерундой — никому сегодня не нужными греческим и латынью; но ведь именно итальянские инженеры — выходцы из licei scientifici, где даже никогда не отказывались от латыни — построили автомобильный завод на берегу Волги, а не советские на берегу По. Мне могут возразить: а как же спутник, а как же блестящие образцы советской военной техники? Тем не менее диверсифицированное образование, при котором естественно-научная и математическая школа (в Италии — liceo scientifico, в Германии — naturwissenschaftliches Gymnasium) позволяла иметь инженерный корпус, способный обеспечить единый и высокий стандарт качества во всей промышленности, а однородное советское образование давало возможность поддерживать уровень лишь отдельных участков производства. На первый взгляд это кажется парадоксальным, но на самом деле следует из логики вещей: и культурный уровень, и развитие мышления в школе для способных детей будут выше, чем в любой самой удачной и хорошо продуманной, но организованной по принципу всеобуча.

В эпоху перемен

Кризис советской школы — с таким его симптомом, как массовое очковтирательство, — был в восьмидесятых годах прошлого века и даже много раньше очевиден наблюдателям. Советская педагогика приготовила на него несколько ответов. Самый серьезный из них — так называемое развивающее обучение. Опираясь на теоретические разработки еще 1930-х годов, это направление создало несколько моделей, отличающихся друг тот друга по инструментарию; оно даже и было весьма полезным для начальной школы, которая действительно может и должна выстраиваться по единой модели в масштабах всей страны. Однако два принципа «развивающей» педагогики лишали ее способности положительно повлиять на процессы, происходящие в среднем звене: с одной стороны, это декларируемый приоритет теоретического мышления, с другой — систематическая работа над развитием всех учащихся и повышенное внимание к отстающим.

В свое время автора этих строк очень удивило следующее обстоятельство. На вопрос, почему новое направление в педагогике называется «развивающим обучением», я получил ответ: оно развивает в первую очередь теоретическое мышление. Но претензия названия много больше: в глазах того, кто дал его своему детищу, вся прежняя школа должна быть кунсткамерой шарлатанства. Такой подход, разумеется, гораздо больше говорит об авторе, нежели о старой школе. Но — с другой стороны — что такое «теоретическое мышление»? Можно ли мыслить, вообще не прибегая к абстракциям? И можно ли мыслить, только и исключительно комбинируя абстракции, оторвавшись окончательно от жизненного содержания, которое описывает наша мысль? Вопрос в мере, и на школьном уровне преимущественное внимание к теории способно вырождаться в безответственную болтовню. Разумеется, ни о каких педагогических технологиях, годных для массового использования, не могло быть и речи; школы развивающего обучения существуют (одна из самых известных — красноярская гимназия «Универс»), но, судя по наличию таких институтов, как Международная олимпиада школ развивающего обучения, они благоразумно предпочитают соревноваться сами с собой. Преимущества модели проявились бы, если б теоретически подкованные выпускники этих школ выигрывали у своих не столь искушенных товарищей интеллектуальное соревнование в лучших вузах страны; но или мы очень сильно ошибаемся, или до этого еще далеко. Здесь мы не можем дать почтенному направлению более развернутую и подробную критику. Отметим, однако, актуальность задачи: такая критика очень серьезно продвинула бы вперед отечественную педагогическую мысль. Такие направления, как коммунарская педагогика, «педагогика будущего» (еще одно название, проникнутое нигилизмом по отношению к прошлому), были реакцией на формализм и так называемую уравниловку советской школы. Гуманность, проповедуемая «педагогами будущего», конечно, хороша, и сидеть с учениками у костра на равных — любимое занятие «коммунаров» — приятно и иногда полезно, но вопросы о формах общения и о сохранении за педагогом прав старшего и опытнейшего — вещи совершенно разные. Преподаватель может и должен оставаться спокойным и доброжелательным — и при этом не утрачивать власти и прав; ученик должен и может проявлять дерзость мысли и отстаивать свою самостоятельность — и при этом признавать авторитет наставника; с утратой последнего вопрос об обучении снимается в принципе.

Все что могла предложить обществу педагогическая общественность, не затрагивало содержания и не покушалось на основополагающий принцип советского образования — единство модели. Потому в ее руках не оказалось действенных инструментов, способных ответить на вызов времени. Попробуем сформулировать, в чем он заключался.

Ребенок может учиться потому, что ему приятно это делать, и потому, что его заставляет окружающая обстановка. Программа, рассчитанная на всех, впору приходится очень немногим: для тех, кто в принципе способен учиться с удовольствием, большая часть предлагаемого к изучению была заведомо неинтересной, а многого интересного не хватало. Что же касается внешнего принуждения, даже формальное и фиктивное усвоение материала (с заведомо низким КПД) обеспечивается значительным социальным давлением. Для того чтобы дети стремились к школьным успехам, эти успехи должны вознаграждаться и помогать в будущей карьере; это было не совсем так уже в поздние советские годы (вспомним хотя бы практику, в соответствии с которой средний балл аттестата учитывался при поступлении в вуз как одна из оценок, то есть итог десятилетнего труда весил столько же, сколько любой из четырех экзаменов — 20 процентов успеха или неудачи; но уже в 1984-м средний балл был отменен вовсе), а в постперестроечную эпоху жизненный успех перестал соотноситься со школьным настолько, что сама по себе обязательность среднего образования стала фиктивной: выходя за школьные ворота, свежеиспеченный обладатель аттестата зрелости быстро забывал три четверти выученного. Социальное давление резко упало; в этих условиях и сказались в наибольшей степени недостатки программы, предназначенной для всех и ни для кого. Для того чтобы восстановить хотя бы тот уровень усвоения, который был в СССР, нужно создать аналогичное социальное давление; пока же кампании в духе «быть грамотным модно» или «читать книги модно» никак не отменяют того факта, что в реальной жизни грамотность и чтение книг преимуществ не дают. Но данная задача требует — на нынешнем технологическом уровне — такой социальной инженерии, такой ломки множества судеб, что об этом и подумать страшно.

Официальный ответ на вызовы времени был дан Эдуардом Дмитриевичем Днепровым, занимавшим пост министра в 1990—1992 годах. Будучи историком русского образования, сам он враждебно относился к императорской школе и разделял в отношении нее все общественные предрассудки. Но широкое поле деятельности, которое он открыл школе, не ограничивалось его личными симпатиями и антипатиями; школа получила довольно значительную (по прежним меркам) свободу. Это позволило старым учебным заведениям с «честью и добрым именем» расширить свои образовательные программы, а энтузиастам образования — создать определенное количество новых.

Успехи, поражения, ожидания, прогнозы

Та общественная группа, которая определила значительный прорыв в отечественном образовании постперестроечной эпохи, была связана не с педагогическим, а с университетским сообществом; в основном это были «физики», но в значительном числе пришли в школу и квалифицированные гуманитарии. Нужно ли говорить, что мы заостряем тенденции ради удобства описания, что было немало прекрасных специалистов и среди профессиональных педагогов старой школы, что не все пришедшие из вузов оказались на высоте, что в реальной жизни эти две категории часто работали вместе, в тесном сотрудничестве, что без поддержки лучшей части педагогического сообщества университетское не смогло бы сделать многое из того, что оно реально смогло? Поскольку тот запрос, который выходцы из университетов были в состоянии удовлетворить, предъявлялся самыми способными представителями молодежи, недостаточная методическая опытность не оказывалась решающим недостатком. Эти люди много знали и умели и готовы были щедро делиться знаниями и умениями с детьми, способными все это воспринимать. В результате усилилось расслоение школ: среднее качество школы-детохранилища упало (это — повторяем — результат ослабевшего социального давления, и обвинять школу тут было бы неразумно), возможности для наиболее талантливых детей в столицах и крупных культурных центрах сильно возросли. Разумеется, наряду с настоящими специалистами в школу пришли — полагаем, не в меньшем числе — и шарлатаны, поскольку родители в массе не обладали достаточными познаниями и квалификацией, чтобы отличить одних от других, и легко доверяли своих детей, кому бы и не следовало.