ЧТО НАМ В НИХ НЕ НРАВИТСЯ

Автор: 
Шульгин В. В.

Итак, мы были в потоке безумия, и только безумие могло нас спасти: «безумству храбрых я песнь пою». Русский Император, на которого напали немецкие Императоры и, отбирая одну губернию за другой, зажигали в России внутренний костер, имел выход: повернуть в свою пользу одну из мировых сил. Он мог бы спасти этой ценой себя и исторический строй России. Эта сила была еврейство. Протянув ей руку, отвергнутую Императорами (братьями по семье монархов), Он мог бы отвести исполнение пророчества Иакова Шифа.
      Что и говорить, — цена жестокая! Полумладенческий русский народ отдать без защиты в руки опытные, сильные, старые и безжалостные. Но…
      Но… но во-первых, события выяснили, что «защита», до сих пор практиковавшаяся, была, в сущности, совершенно формальная. Не более, чем некая отписка, доставшаяся традиционно, по наследству. При всех «ограничениях» евреи, как мы видели, овладели душой русского народа. Потерять же душу народа для власти, в сущности, значит потерять все.
      И потому, с этой точки зрения, дарование равноправия представлялось уже менее страшным. А кроме того, бывают времена и времена.
      Когда мне было четырнадцать лет, мне подарили первое ружье, с которым я охотился на перепелок и куликов. Когда мой младший сын достиг этого же возраста, ему пришлось дать карабин, из которого он стрелял людей. Времена меняются. Бывают такие времена, когда детям приходится нести на себе тяжесть взрослых. Такая фортуна выпадала и младенческому русскому народу. До мировой войны он мог потихоньку зреть под присмотром бабушек и нянюшек, устранявших с его дороги камушки и в числе их тяжелый малахит — еврейскую конкуренцию. Но когда разразилась мировая война, русскому народу надо было сразу созреть на сотню лет, а то и больше. И надо было, вопреки мамушкам и бабушкам, добровольно согласиться на тяжкое состязание с еврейством в будущем для того, чтобы сейчас, на время борьбы с немцами, иметь еврейство с собою.
      Для меня лично это стало ясно в 1915 году, когда (отдав немцам 20 губерний) русское правительство созвало Государственную Думу. Смысл этого созыва мог быть только один: опереться в трудную минуту на народное представительство; выслушать голос «народных избранников», и в этом хоре обнадеживающих голосов найти для себя поддержку.
      Должен сказать, что, несмотря на суровую взбучку по адресу тех генералов и министров, которых считали виновными в происшедшем ужасном отступлении, поддержка (в смысле готовности вести войну до конца, до последнего предела сил) была оказана в полной мере. Не только правое крыло и центр (что было естественно), но и левое крыло, то есть кадеты, твердо держали лозунг «Война до победного конца». Но…
      Но уже — не по способу «безоговорочного подчинения», как было в начале войны. Жестокая военная катастрофа, по мнению левого крыла, доказала неспособность правительства, «просто назначаемого». Кадеты поэтому выдвинули лозунг смены правительства и на значения нового правительства, которое… имело бы «народное доверие».
      Само по себе это требование было не весьма обосновано по той причине, что лиц, «доверием народа облеченных», не существовало в природе. Когда разразилась революция и во главе России пришлось стать Временному Правительству, рискованность этого домогательства выяснилась вполне. Князь Львов, в качестве премьера, представлял из себя убогую фигуру, явившую миру картину полной беспомощности и неумелости. У упрекавших в 1915 году власть в неспособности у самих за душой не было «ни гроша». Их сила была в том, что хотя они сами были никуда не годны, но их упреки были справедливы: назначения министров были ужасающими; а если случайно выдвигался способный человек, то его грозило сейчас же смыть с поста распутинской интригой. При таких обстоятельствах, то есть когда в кругозоре Верховной власти совсем не было подходящих людей, можно было согласиться и на пустозвонное требование. Выбирая между Штюрмером и Милюковым, можно было отдать предпочтение Милюкову, раз он крепко и упрямо твердил: «Война до победного конца». Как премьер, Милюков был бы, во всяком случае, не хуже совсем старческого Горемыкина, или «прогрессивного» Протопопова. И даже не хуже Трепова, хотя Трепов был человек способный и твердой воли.
      Но дело в том, что у Трепова не было никакого «приданого». У Милюкова же несомненно было в то время приданое, и приданое весьма ценное, если принять во внимание тогдашние военные обстоятельства. Это приданое не включало в себя ни пушек, ни мортир, но было составлено из тех музыкальных инструментов, которые трубят и отступление и атаку. С такого рода оркестром должно было считаться.
      Приданое Милюкова состояло из двух наборов труб неравного достоинства в смысле звучности: русских и иерихонских. Если первые были достаточно малокровны, то вторые… но кто не знает силы иерихонских труб? Ведь от их рулад стены рушатся. Словом, взяв Милюкова к власти, можно было иметь почти всю российскую печать с собою, то есть faire la pluie et le beau temps.[10]
      Но Милюков представлял силу постольку, поскольку он явился бы исполнителем различных чаяний. Чаяний этих было много, но главные из них были:
      1) Земля — мужикам.
      2) «Свободы» — русским интеллигентам и…
      3) Равноправие — евреям.
      Если бы взять Милюкова и использовать его воду на мельницу Российской Державы — победы над врагом ради для, то необходимо было одновременно дать знамение, что Власть Российская, во имя спасения Отечества, согласна в принципе на эти три требования. И даже собственно — два требования, ибо насчет землицы сами кадеты предпочитали молчать до конца войны. Они опасались, что если мужики-солдаты прослышат — идет, мол, «наделение» — то они бросят фронт и утекут, чтобы лично участвовать в землерезке. Таким образом, чтобы повенчаться с Милюковым, надо было обещать «свободы» и «равноправие».
      Последний пункт выражался Милюковым, понимавшим, что не следует оглушать людей бревном по голове, весьма мягко — словами: «вступление на путь постепенного снятия ограничений»…

* * *

Русская власть не пожелала венчаться с Милюковым; заодно отвергла и его приданое, оставшись по еврейскому вопросу при Елизаветинской формуле: «От врагов Господа Моего не желаю прибыли интересной».
      Хорошо это или плохо, судить не нам. Отвергшие союз с еврейством потеряли Трон, историческую русскую форму правления, а также результаты войны, оказавшейся в окончательном итоге победоносной для союзников России. Кроме того, при помощи временно торжествующих немцев получили украинскую занозу, которая осталась и после того, как немцев укротили. Сия заноза грозит стать клином, который расколет Российскую Державу, превратив ее в «разъединенные штаты»; причем «отойдут» (к кому?) Малая Россия, древняя колыбель и современная житница, все казаки, Кавказ «и прочая, и прочая, и прочая…».
      Перед безмерностью этих разрушений ужасы «равноправия» начинают тускнеть; в особенности если принять во внимание, что даже ценою этих жертв «цель» не достигнута: ибо равноправие все же «дано», хотя и в ином порядке…
 
«И бежит себе в волнах
На раздутых парусах…»
 
      Куда приведут эти раздутые паруса еврейство, это другой вопрос. Многие, быть может, вздохнут о своей тюрьме, но поздно.
      Но с другой стороны те, кто подобно нашей группе («русских националистов-прогрессистов») пошли если не на союз, то во всяком случае согласились на «вступление на путь», тоже ведь ничего не могли сделать. Очутившись на минуту у власти (правда, в какую минуту!), мы были сейчас же смыты следующей волной. И Милюков забарахтался в ее пене, столь же беспомощный, как последний императорский министр. Поэтому никто никогда ничего не «докажет» друг другу.

* * *

Я вспомнил все это только для того, чтобы объяснить характер и природу моего политического антисемитизма… и филосемитизма.
      Все это крайне просто: 1) В русско-японскую войну еврейство поставило ставку на поражение и революцию. И я был антисемитом. Ибо желал победы России над Японией (хотя и был против этой войны и вообще против нашей дальневосточной политики) и не желал революции.
      2) Во время мировой войны русское еврейство, которое фактически руководило русской печатью, стало на патриотические рельсы; и выбросило лозунг «война до победного конца». Этим самым оно отрицало революцию. И я стал «филосемитом». Я готов был вступить на путь постепенного снятия ограничений. И готов был идти по этому пути, если бы этим можно было облегчить страшное давление войны на Российскую Державу. И это потому, что в 1915-м году, так же, как и в 1905-м, я хотел, чтобы Россия победила, а революция была разгромлена.
      Вот мои дореволюционные «зигзаги» по еврейскому вопросу: когда евреи были против России, я был против них. Когда они, на мой взгляд, стали работать «за Россию», я пошел на примирение с ними, подписав рукою графа Владимира Бобринского (председателя нашей фракции, прогрессивных русских националистов) так называемую «Великую Хартию Прогрессивного Блока».

Евреи и керенщина