ОКАЯННЫЕ ДНИ
"Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость... И вот они опять возникли в огромном размере... Дух материальности, неосмысленной воли, грубого своекорыстия повеял гибелью на Русь... У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло... Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев..."
Это - из Соловьева, о Смутном времени. А вот из Костомарова, о Стеньке Разине:
"Народ пошел за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком... Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан... Поднялись все азиатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что... Шли "прелестные письма" Стеньки-"иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство...". Дозволен был полный грабеж... Стенька, его присные, его воинство были пьяны от вина и крови... возненавидели законы, общество, религию, все, что стесняло личные побуждения... дышали местью и завистью... составились из беглых воров, лентяев... Всей этой сволочи и черни Стенька обещал во всем полную волю, а на деле забрал в кабалу, в полное рабство, малейшее ослушание наказывал смертью истязательной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним..."
Не верится, чтобы Ленины не знали и не учитывали всего этого!
* * *
"Красноармейская Звезда": "Величайший из мошенников и блюдолизов буржуазии, Вильсон, требует наступления на север России. Наш ответ: Лапы прочь! Как один человек, все мы пойдем доказать изумленному миру... Только лакеи душой останутся за бортом нашего якоря спасения..."
Радостные слухи - Николаев взят, Григорьев близко...
8 мая.
В "Одесском Коммунисте" целая поэма о Григорьеве:
Ночь. Устав, пан Гетман спит,
Спит и - видит "скверный" сон:
Перед ним с ружьем стоит
Пролетарий. Грозен он!
Жутко... Взгляд его горит,
И, немного погодя,
Пролетарки говорит,
В ужас "пана" приводя:
- Знай, изменник и подлец,
Руки вздумавший нагреть,
Желтый гетманский венец
Я не дам тебе надеть!
Ходил бриться, стоял от дождя под навесом на Екатерининской. Рядом со мной стоял и ел редьку один из тех, что "крепко держит в мозолистых руках красное знамя всемирной коммунистической революции", мужик из-под Одессы, и жаловался, что хлеба хороши, да сеяли мало, боялись большевиков: придут, сволочь, и заберут! Это "придут, сволочь, и заберут" он повторил раз двадцать. В конце Елизаветинской-человек сто солдат, выстроенных на панели, с ружьями, с пулеметами. Повернул на Херсонскую - там, на углу Преображенской, то же самое... В городе слухи: "Произошел переворот!" Просто тошнит от этой бесконечной брехни.
После обеда гуляли. Одесса надоела невыразимо, тоска просто пожирает меня. И никакими силами и никуда не выскочишь отсюда! По горизонтам стояли мрачные синие тучи. Из окон прекрасного дома возле чрезвычайки, против Екатерины, неслась какая-то дикая музыка, пляска, раздавался отчаянный крик пляшущего, которого точно резали: а-а!- крик пьяного дикаря. И все дома вокруг горят электричеством, все заняты.
Вечер. И свету не смей зажигать и выходить не смей! Ах, как ужасны эти вечера!
Из "Одесского Коммуниста":
"Очаковский гарнизон, приняв во внимание, что контрреволюция не спит, в связи с выступлением зазнавшегося пьяницы Григорьева, подняла свою голову до полного обнагления, пускает яд в сердце крестьянина и рабочего, натравливает нацию на нацию, а именно: пьяница Григорьев провозгласил лозунг: "Бей жидов, спасай Украину", что несет страшный вред Красной Армии и гибель социальной Революции! А посему мы постановили: послать проклятие пьянице Григорьеву и его друзьям националистам!"
И далее: "Обсудив вопрос о заключенных белогвардейцах, требуем немедленного расстрела таковых, ибо они продолжают проделывать свои темные делишки, проливают напрасно кровь, которой и так много пролито, благодаря капиталистам и их прихвостням!"
Рядом с этим стихи:
Коммунист-рабочий
Знает, сила в чем:
В нем любовь к работе
Бьет живым ключом...
Он не знает наций,
Хлещет черных сук.
Для организаций
Отдает досуг!
6 мая.
Иоанн, тамбовский мужик Иван, затворник и святой, живший так недавно,- в прошлом столетии,- молясь на икону Святителя Дмитрия Ростовского, славного и великого епископа, говорил ему:
- Митюшка, милый!
Был же Иоанн ростом высок и сутуловат, лицом смугл, со сквозной бородой, с длинными и редкими черными волосами. Сочинял простодушно-нежные стихи:
Где пришел еси, молитву сотворяй,
Без нее дверей не отворяй,
Аще не видишь в дверях ключа,
Воротись, друг мой, скорей, не стуча...
Куда девалось все это, что со всем этим сталось?
"Святейшее из званий", звание "человек", опозорено как никогда. Опозорен и русский человек,- и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось "ледяных походов"! Уж на что страшна старая русская летопись: беспрерывная крамола, ненасытное честолюбие, лютая "хотя" власти, обманные целования креста, бегство в Литву, в Крым "для подъема поганых на свой же собственный отчий дом", рабские послания друг к другу ("бью тебе челом до земли, верный холоп твой") с единственной целью одурачить, провести, злые и бесстыдные укоры от брата к брату... и все-таки иные, совсем не нынешние слова:
"Срам и позор тебе: хочешь оставить благословение отца своего, гробы родительские, святое отечество, правую веру в Господа нашего Иисуса Христа!"
9 мая.
Ночью тревожные сны с какими-то поездами и морями и очень красивыми пейзажами, оставляющими, однако, впечатление болезненное и печальное,- и напряженное ожидание чего-то. Потом огромная говорящая лошадь. Она говорила что-то похожее на мои стихи о Святогоре и Илье на каком-то древнем языке, и все это стало так страшно, что я проснулся и долго мысленно твердил эти стихи:
На гривастых конях на косматых,
На златых стременах, на разлатых,
Едут братья, меньшой и старшой,
Едут сутки, и двое, и трое,
Видят в поле корыто простое,
Наезжают - ан гроб да большой:
Гроб глубокий, из дуба долбленный,
С черной крышей, тяжелой, томленой,
Вот и сдвинул ее Святогор,
Лег, накрылся и шутит: "А впору!
Помоги-ка, Илья, Святогору
Снова выйти на Божий простор!"
Обнял крышу Илья, усмехнулся,
Во всю грузную печень надулся,
Двинул срыву... Да нет, погоди!
"Ты мечом!" - слышен голос из гроба,-
Он за меч,- загорается злоба,
Занимается сердце в груди,-
Нет, и меч не берет! С виду рубит,
Да не делает дела, а губит:
Где ударит - там обруч готов,
Нарастает железная скрепа:
Не подняться из гробного склепа
Святогору во веки веков!
Это писано мной в 16 году. Лезли мы в наше гробное корыто весело, пошучивая...
* * *
В газетах опять: "Смерть пьянице Григорьеву!" - и дальше гораздо серьезнее: "Не время словам! Речь теперь идет уже не о диктатуре пролетариата, не о строительстве социализма, но уж о самых элементарных завоеваниях Октября... Крестьяне заявляют, что до последней капли будут биться за мировую революцию, но, с другой стороны, стало известно об их нападениях на советские поезда и об убийствах топорами и вилами лучших наших товарищей..."
Напечатан новый список расстрелянных - "в порядке проведения в жизнь красного террора" - и затем статейка:
"Весело и радостно в клубе имени товарища Троцкого. Большой зал бывшего Гарнизонного Собрания, где раньше ютилась свора генералов, сейчас переполнен красноармейцами. Особенно удачен был последний концерт. Сначала исполнен был "Интернационал", затем товарищ Кронкарди, вызывая интерес и удовольствие слушателей, подражал лаю собаки, визгу цыпленка, пению соловья и других животных, вплоть до пресловутой свиньи..."
"Визг" цыпленка и "пение соловья и прочих животных" - которые, оказывается, тоже все "вплоть" до свиньи поют,- этого, думаю, сам дьявол не сочинил бы. Почему только свинья "пресловутая" и перед подражанием ей исполняют "Интернационал"?
Конечно, вполне "заборная литература". Но ведь этим "забором", таким свинским и интернациональным, делается чуть не вся Россия, чуть не вся русская жизнь, чуть не все русское слово, и возможно ли будет когда-нибудь из-под этого забора выбраться? А потом - ведь эта заборная литература есть кровная родня чуть не всей "новой" русской литературе. Ведь уже давно стали печататься - и не где-нибудь, а в "толстых" журналах -такие, например, вещи:
Уж все цветы в саду поспели...
Тот лен, из какого веревку сплели...
Иду и колосья пшена разбираю...
Вы об этой женщине не тужьте...
А в этот час не хорошо везде ль?
Царевну не надо в покои пустить...
Я б описал, но хватит слов ли?
Распад, разрушение слова, его сокровенного смысла, звука и веса идет в литературе уже давно.
- Вы домой?- говорю как-то писателю Осиповичу, прощаясь с ним на улице. Он отвечает:
- Отнюдь!
Как я ему растолкую, что так по-русски не говорят?
Не понимает, не чует:
- А как же надо сказать? По-вашему, отнюдь нет?
Но какая разница?
Разницы он не понимает. Ему, конечно, простительно, он одессит. Простительно еще и потому, что в конце концов он скромно сознается в этом и обещает запомнить, что надо говорить "отнюдь нет". А какое невероятное количество теперь в литературе самоуверенных наглецов, мнящих себя страшными знатоками слова! Сколько поклонников старинного ("ядерного и сочного") народного языка, словечка в простоте не говорящих, изнуряющих своей архирусскостью!
