ЧТО НАМ В НИХ НЕ НРАВИТСЯ

      Нечего и оговаривать, что не все евреи — большевики и не все большевики — евреи, но не приходится теперь также долго доказывать непомерное и непомерно рьяное участие евреев в истязании полуживой России большевиками. Обстоятельно, наоборот, нужно выяснить, как это участие евреев в губительном деле должно отразиться в сознании русского народа. Русский человек никогда прежде не видел еврея у власти; он не видел его ни губернатором, ни городовым, ни даже почтовым чиновником. Бывали и тогда, конечно, и лучшие и худшие времена, но русские люди жили, работали и распоряжались плодами своих трудов, русский народ рос и богател, имя русское было велико и грозно. Теперь еврей — во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе Красной Армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит теперь славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарского, а Павловск в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей, и палачом; он встречает на каждом шагу евреев не коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но все же распоряжающихся, делающих дело советской власти: она ведь всюду, от нее и уйти некуда. А власть эта такова, что, поднимись она из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бесстыдной. Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть еврейская и что потому именно она такая осатанелая. Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, в этом укрепляет его сама власть…
      Не многим лучшим (…) представление, согласно которому ответственность за разрушительное усердие наших соплеменников перелагается на государство, преследованиями, гонениями толкавшее евреев на путь революции. Здесь примитивная мысль пытается установить однозначное соответствие между давящим бременем и реакцией на это давление: притеснение — озлобление — разрушение. Но именно тем, кто как отвечает на давящее на него зло, отличается человек от человека и один человеческий коллектив от другого. Один, когда каплет у него над головой, принимается чинить крышу, другой бьет жену. Человек и человеческие группы — не безразличная масса, дающая всегда тот же оттиск при том же давлении. Когда мы, бывало, говорим русскому правительству, что то или другое ограничение ведет только к отчуждению евреев или определенных еврейских групп (..), то в этом была своя относительная правда, ибо действия и той стороны могли, конечно, оказать влияние на результат. Но когда мы перед лицом мировой катастрофы и перед фактом непомерного участия евреев в варварском разрушении, ставя вопрос о себе, отвечаем все той же ссылкой на других, на чужое воздействие, то мы тем самым низводим себя на уровень пассивного материала человеческого, из которого лепи что хочешь, а это и есть самое крайнее проявление безответственности…
      Первое место среди (…) течений в еврействе должно отвести сионизму как по объему его влияния, так и по тому, что и фантастика, и притязательность, и порождаемое ими тяготение к смуте, как к родственной стихии, выражены в нем наиболее ярко. При всем различии и содержания и путей существуют глубокие формальные сходства между сионизмом и большевизмом. (…) Как большевик знает верное средство против зла: социа-лизацию, так есть оно и у сиониста: Сион. (…) Большевик ждать эволюции не хочет, и это именно для него характерно; сионист ждать не может, ибо ему приходится начинать сначала. Тому и другому чуждо представление о трагическом в жизни как таковой; оба с одинаковой решительностью отрекаются от старого мира, хотя мир одного — не мир другого; один и другой имеют каждый свою обетованную землю, которая течет млеком и медом. Это единство схем накладывает удивительную печать сходства на мышление, обороты речи и повадки сионистов и большевиков. Сионист как большевик не знает пропорций, степеней и мер; любая частность получает у него универсальное значение, горчичное зерно вырастает в баобаб, воображаемый полтинник в наличный миллиард…
      Затем большевики не больше сионистов, разумеется, дорожат неприкосновенностью российской территории, хотя есть уже праздные идеологи, усматривающие в них новых собирателей земли русской. С чисто босяцкой щедростью они отказались от им не принадлежавшего, и на западе России возник целый ряд новых государств. (…) Для сионистов — новый предмет забот и новая точка приложения для разлагающих Россию сил… есть самое крайнее проявление безответственности…
      Дело не так обстоит, что была смута, гибли евреи и неевреи, а евреев истребляли и левые и правые (…) Нужно еще прибавить, что евреи были не только объектом воздействия во время этой тяжкой смуты. Они также действовали, даже чрезмерно действовали. Еврей вооружал и беспримерной жестокостью удерживал вместе красные полки, огнем и мечом защищавшие «завоевания революции»; по приказу этого же еврея тысячи русских людей, старики, женщины, бросались в тюрьмы, чтобы залогом их жизни заставить русских офицеров стрелять в своих братьев и отдавать честь и жизнь свою за злейших своих врагов. Одним росчерком пера другой еврей истребил целый род, предав казни всех находившихся на месте, в Петрограде, представителей дома Романовых, отнюдь не различая даже причастных к политике и к ней непричастных. Пробираясь тайком с опасностью для жизни по железной дороге на юг, к Белой армии, русский офицер мог видеть, как на станциях северо-западных губерний по команде евреев-большевиков вытаскивались из вагонов чаще всего русские люди: евреи оставлялись, потому что сумели приспособиться к диким правилам большевиков о передвижении; русский офицер не мог этого не видеть, потому что это бросалось в глаза и евреям, которые мне об этом с горечью и с ужасом рассказывали…
      Кто сеет ветер, пожинает бурю. Это сказал не французский остроумец, не буддийский мудрец, а еврейский пророк, самый душевный, самый скорбный, самый незлобивый из наших пророков. Но и это пророчество, как и многие другие, нами забыто; вместе со многими великими ценностями мы и эту потеряли. Мы сеем бури и ураганы и хотим, чтобы нас ласкали нежные зефиры. Ничего, кроме бедствий, такая слепая, попросту глупая притязательность принести не может.
      Поднимется, я знаю, вопль: оправдывает погромы! Но кого судьба поставила врачевателем в дни народного мора, того не смутят крики: пускает в народ холеру! Это — неприятность, связанная с призванием, с исполнением профессионального долга. Не смутит меня и то, что кричит и будет кричать о пускаемой в народ отраве не безграмотная, а полуграмотная чернь. Я знаю цену этим людям, мнящим себя солью земли, вершителями судеб и, во всяком случае, светочами во Израиле, свето-носцами. Я знаю, что они, с уст которых не сходят слова: черная сотня и черносотенцы, сами черные, темные люди, подлинные viri obscuri,[57] никогда не разумевшие ни величия творческих сил в истории, ни грозной мощи разрушительной стихии в человеке и человеках.
      Ибо от живого мира, от мира, как он есть, их отделяет глухая стена словесных формул, наговоров, заклинаний и истинно шаманских обрядностей…
      Три тысячи лет уже живет еврейский народ сознательной жизнью на земле, и где у нас хоть следы, хотя бы слабые признаки аристократизма, присущего обыкновенно древним родам? Мы — демократы, и все наше поведение согласуется с кодексом, составленным Ликургами из Психоневрологического института за Невской заставой; этого рода демократизм — начало и конец нашей мудрости. Но история прощает несоответственное поведение еще меньше светского общества: здесь «не принято», там не приемлется…
      … Еврей и сейчас охотно идет за всяким блуждающим огоньком, поднимающимся над революционным болотом; тлетворная, разлагающая словесность о всеобщем братстве и всеобщем благополучии, та самая словесность, которая породила смуту и, следовательно, погромы, еврею и теперь мила; слова — отечество, порядок, власть — коробят ухо еврея, как реакционные, черносотенные; слова — демократия, республика, самоопределение — нежат его слух; вопреки всем жестоким урокам еврей продолжает думать, что в начале было слово, не творческое Слово Божье, а праздное слово краснобая…
      … Обычно еврей начинает беседу о злобе наших злобных дней вопросом: долго ли еще это будет продолжаться? И в этих немногих и простых словах, в них сказывается инстинкт человека и еврея: жажда конца смуты. Все, что следует за этим, уже от блудной мысли, от демократизма, социализма, национал-социализма, сионизма, — все вещи незначительные, незначащие в сравнении с мрачным величием того, что происходит вокруг нас и с нами. Не звериная мудрость тут повинна — человеческая глупость. Опыт истории, которую мы теперь уже знаем за семь тысяч лет, показывает, что человеческое общество никогда не жило наподобие пчелиного роя или муравьиной кучи. Человек либо выше животного, либо ниже его; он живет либо по инстинкту и разуму, либо вопреки разуму и вопреки инстинкту. Не бросают же животные своих детей в объятия раскаленного идола, а люди эту и подобные мерзости делали в течение многих поколений, делали под влиянием извращенных представлений, мнимого, ложного знания. Нужно раз и навсегда расстаться с усыпляющим и совесть растлевающим представлением, будто народы, целые общества не ошибаются в своем поведении. В действительности соответствие между поведением народа и его же интересами есть недосягаемый идеал, к которому народы медленно, медленно приближаются, то и дело возвращаясь вспять и расплачиваясь за рецидивы дикости и знахарства жестокими страданиями, иной раз самим существованием своим. Такой рецидив знахарства привел Россию к крушению…