ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ

Единственное, что в человеке вненародно и сверхнародно — это дух, в нем живущий; та искра Божества, которая одна ставит человека вне сравнения с остальными существами одушевленными, но не одухотворенными. Если кому не угодно признавать духа, то для него «народность» очень приблизится к понятию о простой «породе»; но за то она станет еще императивнее, потому что она исчерпает всего человека; тогда как при спиритуалистическом понимании остается свобода для высшего единения в области «духа», в которой исчезают земные отличия, и в ней действительно все люди нечто единое; и это единство проявляется либо в области чистой нравственности,[220] либо в тех творениях «гения», которые под покровом народных черт дают человечеству общечеловеческие, почти всегда непреходящие сокровища, именно в области всеобъединяющего духа. Исключительно народное, как и само понятие о народе, относится к области душевной, которая связана с земной телесностью, дальше которой неверие не простирает своих взоров, по этому самому обращающее понятие о народности — породе, в нечто исчерпаемое для человеками если оно этому не всегда так учит, то это лишь по недостатку последовательности в мысли и учении. В самом деле, если душа есть произведение тела, гармоническое лишь объединение функций его органов, то физические разновидности людей должны соответствовать и душевным разновидностям, т. е. явлениям, соответствующим тем, которые относятся к области души учениями, ее признающими.[221] Но, конечно, по этому «недуховному» пониманию народы и их взаимодействие друг на друга сведутся к сохранению чистой или образованию смешанных пород; но так как человеческая душа, по учению, объясняющему все явления по «стихиям мира», все-таки количественно или качественно разнится от души животных, то и народные души, результат человеческой разновидности, должны выражаться в некоторой высшей как бы психической жизни, которая при смешении народов даст и соответствующие душевные скрещивания. При недопущении же свободы воли, не совместимой с объяснением явлений лишь «по стихиям мира», значение народности становится сугубой. Спиритуализм в этом вопросе более допускает, так сказать, оговорок. Если человек обладает свободной волей, хотя и в ограниченной степени, и имеет возможность следовать своим наклонностям, то ясно — что властный характер «прирожденности» смягчается правом свободного выбора. Каждый отдельный человек может сам смягчать в себе элемент прирожденности, избирая себе для подражания черты иной народности. Этим путем, с добавкой свойственной всем людям разнохарактерности, получается тот результат, что между народностями исчезает «безусловная» грань или что таковая в значительной степени стушевывается; и это до того, что иногда невольно может брать сомнение: да существует ли доподлинно народность, как нечто действительное, не есть ли она просто продукт свойственной человеческому уму наклонности к обобщению, не имеющему, в сущности, под собой твердой почвы? Где те, которые выражают собой те или иные народности, и какие же действительные приметы этих народностей? Если бы народность выражалась в конкретных, определенных чертах, то их действительно можно и нужно бы перечислить и, так сказать, составить инвентари [признаки] различных народов.[222] Для пород животных, с включением их психологии, это сделать возможно почти безошибочно. Но если вглядеться внимательно в то, что нам кажется народностью, то мы скоро заметим различие между тем, что есть принадлежность видимой народности и что относится к чему-то другому, что, несмотря на народность, превыше породы и подлежит какому-то иному определению. Для примера укажем на такого исключительного по величию народного представителя, как Пушкин. В нем все отдельные черты необыкновенно выпуклы. Петровский Ганнибал был абиссинец или негр — но несомненно, что он был родом из знойной, тропической страны, выходцы из которой до сих пор не могут отделаться в Северной Америке от своей избыточной чувственности,[223] на почве которой они там постоянно наталкиваются на расправы местного населения другого происхождения. Пушкина вообще признают нашим высшим народным поэтом, и однако он облечен темпераментом, конечно, не русского пошиба. У русского человека, чувственность тоже не вовсе отсутствует, как видно из некоторых подробностей древнерусских верований, но у него вовсе не заметно той пылкой страстности, которой проникнута вся поэзия Пушкина. Он был и по внешности и по темпераменту африканец, и вместе с тем он — чистый выразитель русского гения; но при этом нам кажется, что намного легче определить, в чем он африканец, чем так же точно выразить, в чем он русский; потому что та черта отзывчивости на всечеловеческое, до способности отождествления себя с чужими народностями, которую, некогда, Достоевский усмотрел в основе его положительно русских черт, нам кажется вовсе не достаточной и даже не совсем верно им понятой.[224] Но во всяком случае, несомненно верно, что в Пушкине порода и народность идут бок о бок; и этим он лично очень поучителен для уяснения рассматриваемого нами вопроса. Его нельзя не признавать выразителем русского духа, господствующего над его личной «экзотичностью»; а этот факт доказывает, что народности не безусловно требуют утраты признаков своей неосновной породы, в составе того, что ее составляет. Даже и в Гоголе можно проследить то, что в нем по породе малороссийского, а по народности русского, и что особенно замечательно — это то, что вся его общерусскость пробудилась под влиянием Пушкина, в котором экзотическая сторона была так сильна, но сильна не в ущерб, как из этого явствует, усвоенной им истинно русской народности. Но если представить себе Россию, населенную Пушкиными и Гоголями, получится ли настоящая русская Россия? Пожалуй, можно идти далее и спросить: получилась ли бы совершенно русская страна, если бы ее населяли люди того типа, к которому принадлежали сами апологеты народности — славянофилы? Они культурно принадлежали к русскому народу и понимали его, как никто другой; но они сами были представителями наименее народного у нас дворянского сословия. Дворянство, размножившееся у нас до того, чтобы вытеснить всех остальных обывателей, или чтобы даже вполне возобладать, нормировать проявление народной жизни, дало бы нам нечто истинно русское? Едва ли, потому что в нем отличие породы (большинство дворянских родов иностранного происхождения) сильно отразилось бы на обыденной жизни и тем изменило бы и саму культурную народность. В чем же, в таком случае, заключается народность и какие ее признаки?

Когда у нас в первой половине XIXвека серьезно поднялся вопрос о народности и образовались две партии западников и славянофилов, — то вторые требовали возвращения к старине, не в смысле возвращения к старым формам,[225] а к русскому духу, вытесненному, по их мнению, в высших слоях европеизмом, стремящимся навязать себя все более и более народу, благодаря тому, что власть оказалась в руках именно этих утративших свою народность слоев. Западники же, со своей стороны, отрицавшие народность, как необходимый фактор в жизни человечества вообще, а русского народа в особенности, постоянно задавали своим противникам вопрос: в чем же именно состоит русская народность; дайте, де, ее в осязаемом виде; в чем ее настоящая суть?

Надо признаться, что славянофилы,[226] собравшие много материала для должного ответа на этот вопрос, тем не менее сами его, по существу, категорически не разрешили, а только указывали на то, что было сделано народным гением и в чем это, сделанное народом, отличалось от сделанного другими народами; но и добавляли при этом то весьма важное замечание, что народы, даже в однородном, всегда остаются оригинальными и никогда не утрачивают свою индивидуальность. Главное же их положение было следующим — народность окончательно себя завершает (фиксирует) в области веры. Христианство, в разных его видах, дает окончательную окраску народностям, принявшим его как последний акт их культурного расклубления. Так они указывали на то, что русская народность не отделима от Православия и что она им как бы создана; хотя однако, рядом с этим, они же говорили, что, например, характер славянского народа, сделал его восприимчивее других народов к усвоению чистого, а не искаженного вероучения, не в смысле только неискаженности догмы (в этом сами славяне не могли быть судьями, и могли лишь оценить значение этого впоследствии), а в смысле сердечного усвоения истины христианства в чувстве. Но ведь если один усвояющий то же самое, что и другой, остается все-таки иным и после этого усвоения, что явствует из дальнейших судеб их обоих, то нельзя не признать, что это различие коренится в первоначальных свойствах, в одном случае целых народов, в другом отдельных людей, которые и воздействуют на дальнейшее развитие культурной жизни и тех и других, давая в результате окончательный тип вполне развившегося человека и вполне выработавшегося народа. Славянофилы почти всегда подразумевали под народностью именно народность, завершившуюся в своем культурно-историческом проявлении; и им, конечно, было для своих полемически-учительских целей вполне достаточно доказывать существование народности в этом смысле, потому что они имели задачей доказывать существование русской народности и стараться ее возможно глубже уяснить. Если бы они были систематичны и заботились бы о составлении академического учения в своем Духе, то они, конечно, подошли бы и к вопросу о народности с другой, более общей стороны, с первооснов данного вопроса. Но они создавали свое учение живым путем, путем ответов на задаваемые жизнью вопросы, и лишь к этому они всегда присоединяли те общие положения, которые были нужны для оправдания своих мнений. Академического вопроса о «народности по существу» в действительности никто не ставил; говорили о народности конкретно русской; и таковую, в ее исторически завершенном виде отстаивали против тех, кто отвергал ее права, рядом с признававшимися, хотя и обобщавшимися под общим понятием Европы, народностями западными. Западники, признавая одну лишь общечеловескую культуру, западную, требовали форменного определения того, что есть, по понятиям противников, « русское »; и не удовлетворяемые ответом, решали, что «русское» — пустой звук,[227] мысль, в которой ничего не мыслится; недаром, де, защитники ее — последователи Гегеля, которого тоже противники обвиняли в том, что и он пускал в обращение мысли, в которых ничего реального не заключается.[228]

Славянофилы исчерпывающе разработали сущность культурной русской народности; но так как им не ставили вопрос, что есть народность сама в себе, то они на него и не ответили, оставив в обязанности последующих поколений, с ними единомышленных, договорить то, что они не досказали за недосугом.

Задача настоящего труда заключается именно в том, чтобы объяснить «народность» в ее основе и тем оправдать включение ее в состав тех начал, признание которых составляет действительно желанную почву для сознательной жизни культурно-политической России в отличие от других стран, зиждущихся на основах не тождественных с нашими началами.

Мы не знаем народностей, проявляющихся помимо какого-нибудь культурного начала, воспринятого или самостоятельно в них зародившегося. Хотя и есть такие дикие племена, у которых мы не можем усмотреть ни культуры, ни того, что можно назвать народностью, но это лишь следствие того, что наш собственный глаз недостаточно тонок, чтобы усмотреть зачатки того и другого, в этих племенах несомненно присутствующие.